* * *
Наутро в Управление зашла молодая женщина с кротким лицом, одетая как сестра милосердия от какого-нибудь приходского лазарета, с маленьким сестринским чемоданчиком. Её проводили к Суону, там она, не присаживаясь, подошла к столу старшего инспектора и тихо спросила:
– Есть что-нибудь новое?
– Нет, Дот должен быть на месте позже, я сам зайду к нему.
– Что же, тогда я иду к Карнивалю.
– Только, ради Бога, Ива. Осторожнее. Мне не нравится эта затея. Берегите себя.
Ива наклонилась, медленно приблизила лицо к лицу Суона, словно хотела поцеловать его, и одними губами, подле самых его губ прошептала:
– Не стоит, Суон. Я не Элеонор. И не Элис… Мне жаль…
Сердце инспектора сжало, словно железной лапой, дыхание перехватило, и в глазах потемнело. Это были два имени, которые он не смел произносить вслух. Элеонор, чья фотокарточка всё ещё стояла у него на столе. В белом платье, с зонтиком и простеньким полевым букетом; тогда ещё никто не знал, что в самом её чреве уже была заснята, запечатлена навеки невидимой маленькая, так никогда и не родившаяся, Элис. Любимая жена и так и не рождённая дочь…
Когда Суон вернулся из Индии после ранения, тридцатипятилетним отставным капитаном, он провёл некоторое время в Дербишире, откуда был родом. Там он вновь встретил Элеонор, которую знал с детства, но помнил лишь очаровательным неуклюжим подростком, вечно стесняющимся и краснеющим, если только с ней заговаривали. Теперь она стала настоящей красавицей, с огромными серыми глазами, с точёными чертами лица, с мягкими манерами и кротким, ангельским характером. Она не потеряла способности краснеть до ушей, и так она смутилась и зарделась, когда Суон, мучимый мыслью, что он никак не достоин этой кроткой королевы, всё же сделал ей предложение!
На удивление, она согласилась. Счастью Суона не было границ. Они были идеальной парой – нежная, мягкая Элеонор и мужественный, решительный Тибальт Суон.
Пока Суон думал, чем бы заняться в отставке, они жили в небольшом коттедже на берегу живописного озера в Дербишире, гуляли и наслаждались обществом друг друга. Читали книги, принимали соседей и сами выезжали играть в крикет или бридж – смотря по погоде – к милым соседним семействам. Суон не мог и предположить, что семейная жизнь может таить столько тихих прелестей, и наслаждался такой ясностью и глубиной покоя, каким он бывает только в небесах после грозы и шторма.
Суон знал, что у него нет коммерческой жилки, и было бы глупо начинать какое-нибудь дело, заранее почти обречённое на провал. Он трезво (а, может быть, и излишне строго) оценил свои способности и решил, что науку стоит оставить для просвещённого досуга. Ему предлагали заняться политикой, но он был столь невысокого мнения о политике и политиках, что отверг это предложение без раздумий. Впрочем, скоро его увлекла юриспруденция. Он начал изучать законы. Занятие было не менее увлекательное, чем изучение древних языков, и, пожалуй, столь же трудное. Будущее рисовалось Суону весьма оптимистичным, и он был в восторге, когда Элеонор, заливаясь краской, сообщила ему о грядущем пополнении семейства, а врач торжественно подтвердил эту новость.
Элеонор стала особенно прекрасной в то время. Она напоминала мадонну Рафаэля или ещё кого-нибудь из итальянцев, и часто смотрела на мужа с какой-то обречённой грустью, словно предугадывая скорую трагедию. Трагедия разыгралась прекрасной, тёплой осенью, когда Суоны отправились с обычным визитом к знакомым. Было решено, что Суон вернётся домой раньше, поскольку ему необходимо было встретиться с местным судьёй, чтобы обсудить некоторые аспекты использования прецедентов, а на следующий день Элеонор с горничной приедут поездом. Суон собирался встретить их на станции Дэйл-Эбби. Однако поезд не пришёл в урочное время. А через полчаса стало известно, что в пяти милях от станции он столкнулся с брошенной на путях дрезиной, сошёл с рельсов и несколько вагонов перевернулись. Все раненые были доставлены в госпиталь Святой Елизаветы близ Дэйл-Эббот.
Когда Суон, запыхавшись, нашёл этот госпиталь, Элеонор ещё была в сознании. Её огромные, беспомощные и полные боли глаза с мольбой остановились на нём, и она прошептала, прежде чем потерять сознание:
– Наша девочка, Тибальт, наша маленькая Элис…
– Дело плохо, сэр, – сказал доктор, отводя Соуна за ширму, – у леди сломан позвоночник, и масса других внутренних повреждений. Боюсь, ей осталось недолго. Мне бесконечно жаль. От удара начались преждевременные роды. Ребёнок мёртв. Девочка. Я сделаю всё, чтобы миссис Суон не испытывала мучений.
Одеревеневший от ужаса Суон вышел из палаты. Ему позволили остаться в госпитале. Элеонор не стало через сутки, она тихо отошла, не придя более в сознание. Их похоронили в одном гробу – прекрасную, как спящая королева, Элеонор, и маленький свёрток в кружевах – нерождённую Элис, чьё имя в первый и последний раз Суон услышал из уст умирающей жены.
Сразу после похорон Суон покинул коттедж. Он переехал в Лондон, где сэр Бредфорд, его старший сослуживец по Индии, возглавил в то время Столичную полицию. По мнению Бредфорда, от детективов из штатских не было никакого проку, и он давно писал Суону с заманчивыми предложениями занять должность инспектора Департамента уголовных расследований. Суон относился к этим предложениям с изрядной долей скепсиса, а Элеонор считала, что это слишком "ужасное занятие". Но после смерти жены Суон счёл, что чем страшнее будет впредь, тем лучше. Чем больше ужасов увидит Суон, тем легче ему будет пережить тот, что он испытал тогда, глядя на умирающую Элеонор.
С времён тех событий прошло более пятнадцати лет. Конечно, Суон повидал всякого, что сгладило из его памяти ту страшную картину, вернее – воспоминания о ней стали посещать его реже, и не вызывали уже того оцепенения, которое сковало его сразу после событий в Дербишире. Но изгладить чувство вины, память об Элеонор и тоску по неродившейся дочери не могло ничто и никто.
Элеонор вспоминалась ему чаще всего именно такой, какой она была сфотографирована в тот самый майский день, когда они играли в крикет на лугу близ коттеджа. Он часто представлял себе – какой могла бы теперь быть Элис? Почему-то он представлял её девочкой лет пяти-шести, с льняными кудрями и тёмными глазами, всегда почему-то в голубом платье с бантом, с волосами, убранными широкой голубой лентой и с каталкой-пуделем из крашеного дерева и пакли, в красном ошейнике. Он наверняка увидел такую девочку где-нибудь на улице, гуляющую с няней, и запомнил. Не мог же он, в самом деле, сочинить этот бант на поясе и этого пуделя? К тому же, Элис сейчас должно было быть почти шестнадцать – она, скорее, была бы похожа на тех хрупких созданий, которых впервые выводят в свет в этих ужасно открытых платьицах, из которых так трогательно торчат худенькие ручки и тонкие ключицы.
"Не Элеонор и не Элис". Он никогда не произносил этих имён, они не были написаны на карточке. Откуда она знает?
Дверь за Ивой закрылась, а Суон остался сидеть за своим столом, глядя в одну точку, куда-то чуть поверх старой фотокарточки в дешёвой рамке. Дыхание Ивы всё ещё витало у его губ, иссушая их горьким, полынным ароматом.
– Что с вами, инспектор? – заглянул сержант Дейс. – Да на вас лица нет! От вас выходила медицинская сестра. Вам нездоровится?
– Рана. Старая рана, сержант, – сдавленным голосом ответил Суон, – ничего страшного. Иногда… беспокоит. Пожалуй, я пойду домой. Может, вернусь во второй половине дня. Сообщите, если меня станут искать.
Глава 9. Леди со светильником
Сестра милосердия вошла в помпезный особняк, спрятавшийся в роскошном парке, отгороженном от суетного Лондона чугунными решётками. Величественный дворецкий провёл её в приёмную, где через минуту появился доктор Хинксли. Он критично осмотрел девушку и спросил, старательно скрывая сарказм в голосе:
– Это о вас, дражайшая, я получил телеграмму из госпиталя святой Елизаветы?
– Да, доктор, – кротко отвечала сестра, опуская голову, словно заранее признавая свою полную ничтожность перед почтенным медиком.
– И вы, значит, собираетесь специализироваться в уходе за туберкулёзными больными?
– Да, доктор, именно туберкулёзными, – ещё смиреннее ответила та.
– Что же, я так понимаю, что вы не имеете ни малейшего понятия о пневмологии?
– Я читала работы доктора Коха, доктора Циля и господина Абрикосова…
– Вот как? Потрясающе! Господина Абрикосова! – комично восхитился доктор Хинксли. – В таком случае вы будете незаменимы в служении с судном и клистиром. Прошу, – доктор сделал приглашающий жест, – мисс?..
– Мардж. Дороти Мардж, доктор.
– Прелестно, Дотти, ступайте за мной, и учтите, что лорд Каниваль – очень особенный пациент, и вам следует и впредь проявлять скромность и покладистость. Вы меня поняли?
– Разумеется, доктор, – с готовностью ответила сестра и последовала за ним.
Их путь к пациенту лежал через анфиладу восхитительно декорированных залов. Дороти Мардж с широко раскрытыми глазами и приоткрытым от восхищения ртом крутила головой, разглядывая мраморные скульптуры, великолепные картины, китайские вазы с себя ростом и огромные люстры, сиявшие хрусталём.
На второй этаж вела дубовая лестница. На её площадках стояли индонезийские крашеные скульптуры в виде отвратительных оскалившихся демонов; а длинный коридор, в котором располагалась спальня хозяина, был выстлан прекраснейшим афганским ковром.
– Ну-с, голубушка, теперь вы понимаете, с кем вам придётся иметь дело? – самодовольно спросил Хинксли, так, словно всё это богатство принадлежало лично ему. – А теперь приготовьтесь познакомиться с пациентом.
Он осторожно открыл одну из тяжёлых дверей и вошёл, неучтиво оставив Дороти позади. Она тихо проникла следом, прикрыла за собой дверь и скромно встала за спиной доктора.
– А, леди со светильником! – раздался резкий, с сипотцой, голос. – Подойдите, я вас не вижу.
Дороти нерешительно двинулась вглубь комнаты и остановилась перед монументальным чиппендейловским креслом, в котором располагалась сухая фигура больного. С судном и клистиром Хиксли, конечно, погорячился. Карниваль производил впечатление тяжело больного человека, но всё же он был не так уж плох. Лорду было лет шестьдесят, но выглядел он значительно старше из-за худобы и желтоватой, как пергамент, кожи. Из ворота тёплого стёганого халата торчала тощая жилистая шея, на которой сидела маленькая, почти лишённая волос, голова. Блёкло-голубые глаза смотрели высокомерно, углы губ были опущены вниз. Лицо лорда Карниваля выражало бесконечное презрение к миру.
– Я плохо вижу вас. Встаньте сюда и назовите своё имя, – требовательно произнёс лорд.
Сестра покорно сделала шаг к окну и назвалась. Сразу после этого Карниваль потерял к ней всякий интерес и обратился к доктору так, словно её не было в комнате.
– Чем вы поите меня, Хинксли? Я более не намерен пить эту дрянь. И не надо ходить ко мне через день, я вполне сносно себя чувствую. Зачем вы привели эту монашку, я что – так плох? Я не собираюсь умирать, пусть идёт. Нет, пусть сядет туда и не мозолит глаза.
Через некоторое время доктор вышел, оставив сестру одну. Иве пришлось сидеть на небольшой скамеечке подле комода и тихо наблюдать за комнатой и её хозяином. В спальне не было ровным счётом ничего примечательного. Балдахин у массивной дубовой кровати был опущен, тиснёный бархат пологов расшит золотом; на стенах висели прекрасные мильфлёры от Гобелена, на полу – персидский ковёр с длинным ворсом. Сам хозяин спальни сидел в кресле подле кровати и читал какую-то книгу, не отрываясь и не произнося не слова. Минут через двадцать он всё же оторвался от чтения:
– Вы всё ещё здесь? Найдите доктора, пусть зайдёт ко мне.
Ива тихо выскользнула в коридор и, пройдя несколько ярдов, остановилась, услышав голоса за приоткрытой дверью. Из-за двери доносились довольно громкие голоса доктора Хинксли и, видимо, секретаря лорда Карниваля. Секретарь был явно взволнован.
– Доктор Хинксли, вы должны повлиять на его светлость. Я знаю, что это противоречит вашим принципам. Но, в конце концов, кто-то должен это сделать!
– Эдди, голубчик, не представляю, чем я могу помочь вам…
– Скажите мне правду, доктор, сколько ему осталось?
– Даже не берусь предположить! – воскликнул доктор с искренним недоумением. – В прошлом году, когда у него было похожее обострение, я готов был биться об заклад, что ему осталось менее месяца, но, как видите… Да что уж там, я и пять дней назад был уверен в том, что на этот раз – это точно конец! Конечно, сегодня он немного слабее, чем был прежде, но в целом весьма недурно. Так что я не могу делать никаких прогнозов. У него на удивление крепкий организм.
– И всё же, доктор, – убеждённо заговорил секретарь, – вы должны убедить его в том, что необходимо дать распоряжения… вы не представляете себе, какой натиск родственников его светлости я выдерживаю ежедневно с тех пор, как стало известно об усугублении болезни!
– Родню не устраивает его последняя воля? – голос Хинксли звучал насмешливо.
– О, Господь Всемогущий, в том-то всё и дело, что его светлость никогда не составлял завещания! Если, не приведи Боже, он скончается, не оставив духовной, тут начнётся светопреставление! Ведь прямых родственников у него нет, а состояние Карниваля едва поддаётся описанию. При этом у него родня! Два кузена, пять внучатых племянников и ещё целая армия вдов его родственников; они засыпают письмами меня и поверенного его светлости, требуя гарантий законной доли в наследстве. Лорд Карниваль не поддерживает с ними отношений, и не представляю себе, что тут начнётся… Я умоляю вас, доктор… Не говоря уж о том, что его светлость и мне обещал некоторую сумму, для него незначительную, но для меня, вы понимаете… Всё это – пустые разговоры, до тех пор, пока не составлено завещание! – в голосе секретаря слышалось отчаяние.
– Я попробую поговорить с ним, но не могу ничего гарантировать.
Было слышно, как доктор дружески похлопал Эдди по плечу, что, видимо, означало конец разговора, и Ива тихо кашлянула, прежде чем постучать в приоткрытую дверь.
– А! – дверь раскрыл доктор. – Голубушка Дотти, сейчас я должен уйти, вот только зайду к пациенту. А вам следует остаться с его светлостью и выполнять свои милосердные обязанности по мере возможности. Я оставил порошки и предписания – попытайтесь ничего не напутать.
Но лорд Карниваль не давал сестре ни малейшей возможности выполнить эти обязанности: На протяжении почти часа после ухода доктора Хинксли он продолжал читать, и в комнате слышен был лишь шелест переворачиваемых страниц. От нечего делать, Ива начала перекладывать чистое бельё, сложенное на комоде, но Карниваль сердито гаркнул:
– Что вы там копаетесь? Прекратите немедленно. Эдвард, газеты! – резко крикнул он без паузы, и тем же сердитым тоном.
Секретарь появился со стопкой газет.
– Вы послали представителя на вечерний аукцион?
– Да, милорд.
– Опять купит какую-нибудь дрянь. А вы свободны. На сегодня свободны.
– Но, милорд… – с сомнением вступил секретарь.
– Ступайте, я сказал. А вы, как-вас-там-мисс-Мэдж, что вы тут слоняетесь? Ступайте. Мне не нужна сиделка.
– Но милорд… я должна сделать инъекцию…
– Я сказал – всем вон! – завизжал лорд Карниваль, приподнимаясь из кресла и с силой ударяя кулаком по подлокотнику.
Пулей выскочив за дверь, Дороти едва перевела дух. На глазах у неё дрожали слёзы.
– Ну-ну, дорогая, не стоит так расстраиваться, – ласково обратился к ней секретарь. – Это вполне в духе его светлости. Пойдёмте, выпьем чаю, и если через полчаса он не станет вас искать, отправитесь домой.
– Благодарю вас, сэр, вы так добры… – пролепетала сестра, отирая слёзы с худенького личика, – я просто хотела… я думала, что…
– Да-да-да, я вас прекрасно понимаю, дорогая, но таков уж лорд Карниваль.
В кабинете секретаря, в том самом, в котором ранее состоялся разговор о завещании, царил идеальный порядок. Подогрев чай на крошечной спиртовке, секретарь усадил Дороти у стола и предложил чашечку чаю и бисквиты, что сразу расположило к доверительной беседе, тем более, что бедняжка сестра всё ещё хлюпала носом.
– Ах, мистер…
– Джексон, дорогая. Но вы можете звать меня просто Эдвардом.
– Мистер Джексон, я ведь так хотела заниматься медициной! Я много работала в госпитале Святой Елизаветы, и даже посещала вольным слушателем некоторые лекции в Медицинском колледже…
– Ничего, ничего, Дороти, я и сам закончил Кембридж, – горько усмехнулся секретарь. – Таким, как мы, приходится мириться с несправедливостями этого мира.
– И что, его светлость всегда такой?
– Можно сказать, что всегда. Но если вы не будете обращать на это внимания, то скоро привыкнете, как я. Его светлость не так уж плох, я имею в виду, что он довольно щедр, и, в конце концов, вы будете отблагодарены за ваше терпение.
– Просто… я должна признаться… я начала писать статью о сестринском уходе за больными туберкулёзом, – смущаясь, сообщила Дороти. – И мне казалось, что здесь я могла бы… А даже доктор не говорит мне ни слова…
– Доктор Хинксли – того же поля ягода, хотя и не лорд. Сочувствую вам, дорогая.
– Тогда, может быть, вы сможете мне помочь? – с робкой надеждой спросила Дороти, глядя на секретаря почти влюблёнными глазами. Секретарь немного смутился, но всё же приосанился.
– Я не врач, чем же я могу быть вам полезен?
– Расскажите хотя бы о течении обострения, чтобы я могла написать о симптомах…
– Ну, я попробую. А что вас интересует?
– Расскажите мне о том, как усугубилась болезнь его светлости.
– Ну, что я могу сказать… – важно начал секретарь.
Он смог сказать, что с месяц назад Карниваль стал чувствовать себя хуже, но, по обыкновению, не стал обращаться к врачу. Неделю назад он выехал к лорду Бёрлингтону, и вернулся в крайне дурном расположении духа. Взял вечернюю почту и заперся у себя в кабинете. Он был ужасно возбуждён, когда приехал, а в кабинете, прежде чем отправиться в спальню, громко разговаривал сам с собой.
– Он бредил? – с надеждой в голосе спросила Дороти.
– Полагаю, что нет.
– Но это всё же не слишком обычно – разговаривать с самим собой… И что же он говорил?
– Боюсь оскорбить ваш слух, дорогая. Самое безобидное, что он сказал, было, пожалуй: "Ведьма!" и "Лживая потаскуха", если вам угодно знать, – тушуясь, ответил секретарь.
Сестра тоже смутилась, но тут же строго поджала губы и предположила:
– Но, всё же, это вернее всего – бред. Нервное расстройство. Не может же такой человек, как его светлость… И вряд ли в его окружении найдётся леди, достойная подобного…
– Боюсь, дорогая, что я совершенно точно знаю, к кому была обращена эта брань. С вечерней почтой лорду доставили письмо от одной его родственницы – вдовы его сводного брата, которая время от времени обращается к нему за финансовой поддержкой. Он всегда приходит в ярость от её писем, а в последнее время она чрезвычайно назойлива.
– И всё же это так… грубо… – посетовала Дороти, качая головой с укоризной.
– Да, пожалуй. Характер у его светлости довольно крут. Старушка, кажется, и впрямь бедствует. Но она очень навязчива.
– Вполне допускаю, – согласилась сестра, всё же не меняя оскорблённого выражения лица. – И что же, ему стало плохо к утру?