Изменение отношений – весьма загадочная штука, слишком загадочная, чтобы описать ее привычными словами. Можно интерпретировать этот процесс, оглядываясь назад подобно тому как историк изучает события давно минувших дней и различает в них путеводную нить, логическое развитие – но ведь в тот момент, когда эти изменения происходят, никакой путеводной нити нет, ведь правда? Имеется только случайный набор фактов, и продолжительность измеряется лишь мгновениями, не менее важными, чем сколь угодно длинные сроки, и целое зависит от частностей, Лео был просто знакомым, Лео стал другом. Семейные пикники, несколько вечеринок, пара концертов, так оно обычно и бывает. В то время как роль знакомого можно разделить с другими, дружба – эксклюзивна, ей присуще особое таинственное измерение, она наделена специфической гармонией. Он начинал произносить предложение и ловил себя на том, что подспудно вычищает свою речь от синонимичных словечек Мэделин. Он украдкой посматривал на нее – и замечал, что ее взгляд, направленный на него, полон изумления, словно она пытается разобрать слова не вполне известного языка. Они улыбались друг другу и наблюдали, как улыбается визави. Ничего не значащий контакт – легчайшее соприкосновение запястьями, мимолетное столкновение плечами – наполнялся смыслом, известным им обоим.
– У нас как будто появился личный духовник, – однажды заметил в его присутствии Джек, когда они гуляли по Албанским холмам.
– Господи, надеюсь, что это не так, – возразил Лео, и Мэделин, словно эхо, откликнулась точь-в-точь той же фразой. Фразы-близнецы практически совпали по времени, и было неясно, кто произнес эти слова первым. В этом совпадении высказываний чувствовалось что-то постыдное, как будто их застали в объятиях друг друга, и теперь им срочно нужно найти себе оправдание.
– Вы всегда смеетесь над одним и тем же, – сказала как-то ее старшая дочь, и все тогда погрузились в неловкое молчание, вызванное укоризненным оттенком замечания. Словно девочка выболтала секрет, который нужно было держать в шкафу вместе с остальными скелетами.
Нить случайности неразличима. Где-то над Мертвым морем кучка несчастных студентов и археологов привычно ковырялась в костях, стоя на коленях в пыли и просеивая мусор, и вдруг обнаружила первые признаки грядущей катастрофы. А тем временем где-то в Риме замужнюю женщину и сухого, черствого пастора объединило нечто обрывочное и с трудом подпадающее под стандартные определения: то ли сочувствие, то ли ирония, то ли сомнение, то ли радость открытия.
– Можно задать тебе нескромный вопрос, Лео? – губы Мэделин раздвинулись в легкой, типично ирландской ухмылке. Она смотрела на него, как обычно, немного склонив голову набок. Любые вопросы в исповедальне влекут за собой определенный риск, но они находились не в исповедальне, а в самом обычном месте – на кухне квартиры Брюэров, среди нагромождения пустых бутылок и немытых бокалов. Из-за кухонной двери доносился шум: там веселились гости. Джек разглагольствовал с одним итальянским министром о своих делах: бюрократических нелепостях, секретных иерархиях, одному ему понятных обязанностях и побуждающих мотивах. "Дело не столько в том, коговы знаете, – услышал Лео, – сколько в том, кого вы знаете, по их мнению".
– Ну что, можно?
– Конечно.
Она сделала паузу, словно собираясь с духом.
– Ты стал священнослужителем из-за того, что не любишь женщин?
Он почувствовал, как заливается краской. Не обошлось и без молниеносного проблеска гнева.
– Нет, разумеется, не из-за этого.
На кухню вошла горничная с подносом в руках, последовала краткая беседа на примитивном итальянском. Когда служанка удалилась, Лео заметил во взгляде Мэделин явное любопытство, как будто она рассматривала абстрактную картину и пыталась понять, что же там изображено. Ей, похоже, пришлось сделать над собой усилие, чтобы не сменить тему.
– Но это правда? Я имею в виду, то, что ты не любишь женщин.
– Я не гомосексуалист, если ты об этом спрашиваешь.
Она отвернулась и принялась раскладывать канапе на блюде.
– Прости. Не нужно было задавать этот вопрос. Прости, что разозлила тебя.
– Я вовсе не злюсь.
– Злишься, злишься. Я лучше знаю. Мне уже знакома эта гримаса. Но я просто хотела знать. Ты, наверное, не поймешь, но я очень хотела это знать.
Лео смотрел, как она растворяется в шумном столпотворении вечеринки, как быстро и умело меняется ее настроение, стоит ей встретить хохот и болтовню соседней комнаты. Он смотрел, как Мэделин разговаривает с гостями, и вспоминал Элизу. Всю сознательную жизнь он пытался изгнать ее образ из глубин памяти, но тот упорно всплывал на самую поверхность. Элиза, которой лучше всех удалось пробить заслоны, выставленные им в отрочестве; Элиза, которая почти сумела расстроить неясную физику сублимации, служащей ключом к пониманию обета безбрачия. Спустя все эти годы он по-прежнему помнил ее настолько отчетливо, словно она сидела на диване среди многочисленных взрослых гостей Мэделин, скромно сдвинув колени и аккуратно приставив стопы в кожаных туфельках одну к другой. Лео тогда было девятнадцать, Элизе – всего пятнадцать. Прекрасные и вероломные чары таились в ее глазах, в румяных щечках, должно быть, присыпанных пудрой, довольно густых бровях и легком темноватом пушке над верхней губой. Маленькая пианистка. Она всегда играла "К Элизе", отчасти потому, что это было ее имя, отчасти – потому, что ни одного другого произведения она толком сыграть не могла: его мать часто повторяла, что девочка слишком ленива для обучения игре на пианино.
"Лень – сестра греха", – говорила его мать.
"Устрани повод согрешить – победишь сам грех", – повторяла она.
Но память… Что прикажете делать с памятью?
Однажды Элиза пришла в квартиру Ньюманов во время пасхальных каникул. Лео никогда прежде с ней не встречался и, открывая ей дверь, понятия не имел, что это за девушка. Она стояла у входа на коврике с надписью "Добро пожаловать!" (надпись эта откровенно привирала). Девушка слегка косолапила, что не мешало ей носить туфли из лакированной кожи. Ее голубое платье в нерешительности зависло между детством и юностью: с одной стороны, вся ткань была усеяна цветами и на пояснице красовался бант, с другой, глубокое декольте щедро демонстрировало ее вполне оформившиеся груди. Приятный румянец залил ее щеки. Лео почувствовал, как его лицо в точности отразило этот румянец.
– Миссис Ньюман дома?
– Нет, она вышла.
– А ты кто такой?
– Ее сын.
– Я должна сегодня заниматься с ней музыкой.
– Я думал, она позвонила и предупредила, что урок отменяется.
Девушка покачала головой.
– Нет, – ответила она. – Нет, не звонила.
Лео тотчас учуял кислый, гадкий запашок вранья: он знал,что мать звонила ей. Он слышал, как она говорила по телефону.
– Можешь зайти, подождать, – предложил он. Румянец на щеках становился гуще, ведь теперь ему было стыдно не только за девушку, но и за себя, ставшего ее сообщником. – Думаю, она скоро вернется. – Ибо сквозь зловоние лжи проступал иной запах – тонкий, но все же хорошо ощутимый аромат соучастия. Она вернется не скоро. Кузина матери заболела. Кузина эта жила где-то за пределами Лондона, и матери не будет дома до позднего вечера; все это время он должен был посвятить учебе. Теологии. Классической философии. Истории Древнего мира.
"Нет возможности согрешить – нет и греха".
Лео Ньюман, неуклюжий, замкнутый семинарист, отошел в сторону, пропуская возможность согрешить в свой дом. Возможность эта сидела прямо перед ним в кресле с ситцевой обивкой, одновременно чопорная и хищная. В этом кресле обычно сидела мать. Колени возможности были сведены, губы (темно-красный бутон, похожий на рот Мадонны на картине художника-прерафаэлита) – плотно сжаты (она прекрасно отдавала себе отчет, насколько хороша), туфельки лакированной кожи – водружены на ковер, как маленькие гробики. А распятый Иисус Христос тем временем взирал на них со стены; под образом стояло пианино, на сверкающей поверхности которого дежурили мрачные родственники в серебряных рамках (покойный отец, покойные бабушки и дедушки).
– Чаю? – предложил Лео. – Хочешь выпить чаю?
– Да, – сказала она, – я бы не прочь выпить чаю.
На приглашении Элизы в дом и заверении, что мать вот-вот вернется, его инициатива во все этом мероприятии была исчерпана. Все остальные шаги: непринужденная, игривая беседа за чашечкой чая, обещание встретиться на следующий день в ботаническом саду, горячие, влажные поцелуи, которыми они наконец обменялись две недели спустя на выходных, – предпринимала Элиза. Элиза была опытной и настойчивой, Лео был нерешительным и застенчивым. "Делай вот так,дурачок, – сказала она, и ее язык, мокрый и теплый, как тропическая рыба, затрепыхался у него во рту. – И если ты коснешься моей груди, я не будувозражать, хотя под юбку лезть тебе пока нельзя: на столь ранней стадии наших отношений это было бы крайне вульгарно". Бутоны ее грудей оказались такими мягкими и податливыми на ощупь… Когда он притронулся к ним, Элиза даже не шелохнулась.
И начался период тайных свиданий (разумеется, без ведома матери), прогулок вдоль канала, нервных, пошлых ласк на лавочках в укромных уголках парка (однажды их прогнал полицейский, в другой раз обругала какая-то женщина). Кульминацией стал поход в захудалый кинотеатр когда Элиза наконец сняла наложенный ранее запрет. Ее нежное дыхание возбудило Лео еще сильнее, чем непосредственно предложение, сказанное на ушко. "Коснись меня там", – прошептала она. Он послушался. Неверной рукой Лео наугад пробирался через нейлон и изгибы обнаженного тела, через резинки и клинья, чтобы обнаружить неожиданную жесткость волос и мягкую, сочную влажность. Ему показалось, что он нащупал что-то на дне пруда – что-то лохматое и похожее на моллюска.
Волнение? Возбуждение плоти? Конечно. Но также – отвращение. Элиза дернулась, словно ей причинили боль. Лео остановился и вытащил руку. Рука его отныне была заклеймена грехом, и клейкое вещество на пальцах служило тому неоспоримым доказательством.
– Кудаты? – прошептала она.
"Устрани повод согрешить – победишь сам грех". Избавься от улик – избавишься от греха. Он уходил, чтобы смыть свой грех мучительно ледяной водой в знакомой, успокаивающей аммиачной ауре мужского туалета. Когда он вернулся, Элиза сидела в полумраке, не отрывая глаз от экрана (там, кажется, показывали Элвиса Пресли); юбка ее была опущена до колен, а голову занимали уже совсем иные мысли.
– Ты это сделал? –спросила она, когда он снова уселся на свое место.
– Сделал что? – спросил Лео. Он рассматривал ее профиль в лучах льющегося с экрана света. Она улыбалась.
– Ты знаешь, о чем я, – прошептала она. – Если будешь хорошо себя вести, в следующий раз это сделаю я.Ну, я уже делала это мальчикам. Я знаю, как это делать.
Грех – и причина греха. Устрани повод – устранишь сам грех. Первое и основное правило целибата.
– Ты гуляешь с Элизой, – неожиданно заявила его мать на следующий день. Зачастую Лео было сложно понять, с какой интонацией она произносит те или иные слова. Злилась ли она? Звучало ли в ее голосе нетерпение? А может, упрек? Отрицать было бессмысленно. Наверняка их видела вместе одна из ее подружек (может быть, та крикливая женщина из парка?), не преминувшая доложить о случившемся. Мать смерила его холодным взглядом. Краснея и бледнея, Лео невольно думал о том, что под юбкой, между тощими бедрами, под тканью подштанников его мать тоже была такой.Грех неизменно был рядом, он скрывался в засаде, он наблюдал за ним и выжидал, точно насильник.
– Ты должен положить конец вашим встречам, – решительно заявила она. – Вам не стоит сближаться, а если встречаешься с молоденькой девушкой, то сближение неминуемо. – Произнеся это, она улыбнулась. Она улыбалась, сидя напротив сына, и за спиной ее сквозь открытую дверь виднелся небольшой городской садик,где солнечный свет сплошной завесой ниспадал на сверкающие кусты. Ее улыбка была победным флагом, вывешенным прямо на лице. – Кроме того, – сказала она, – Элиза Гудман – иудейка.
"Мы все так или иначе страдаем от плотских искушений". Так говорил один из молодых наставников Лео в семинарии. Столкнувшись с проблемой Элизы и ей подобных, Лео с головой ушел в учебу, словно мог усмирить необузданную похоть, прячась среди книжных полок, кресел к кафедр. Распятый Христос висел на стене перед глазами студента как немой укор. "Помни, что по канонам только полноценный мужчина может быть посвящен в духовный сан – полноценный мужчина, а не евнух и не гомосексуалист. Так что не стоит волноваться о подобных желаниях, но и попустительствовать им нельзя. Я бы посоветовал тебе… – священник понизил тон, чтобы кощунственную беседу никто не подслушал, – самому избавляться от бремени, буде станет оно непомерно тяжким. – Он проворно потер руки, будто демонстрируя, как именно следует избавляться от бремени. – Я на собственном опыте убеждаюсь – убеждался, –что чувства эти мимолетны и поверхностны. Как только ты испытаешь облегчение, они мигом исчезнут. Это как утоление жажды: выпил стакан воды – и вопрос снят. Конечно же, это лишь… ну… полумера, паллиатив. На случай крайней необходимости. Меньший грех, призванный не допустить настоящего грехопадения. Это не должно войти в привычку. Соблюдая дисциплину и регулярно вознося молитвы, ты вскоре сможешь изжить в себе потребность в подобных экстренных мерах. Устрани причину греха – устранишь сам грех. Психологи называют это сублимацией. – Заботливый пастор был либералом и не скрывал этого. – Но на самом деле это лишь перераспределение нашей энергии в угоду Господу. – Он улыбнулся и ободряюще похлопал Лео по колену.
Таким образом Элиза и ей подобные были изгнаны в самые дальние углы его разума. Таким образом он помирился с матерью. Таким образом он примирился со своим предназначением. Литургические ритуалы и требования веры вновь восстановили равновесие. На все вопросы твои ответит вера, однако это требует полного, самозабвенного подчинения, погружения столь же глубокого, как то, что сопровождает всякий обряд крещения. И в самом деле, крещение – это нечто вроде репетиции самоотречения во имя веры: в вере ты купаешься, ты плывешь в ней, ею живешь, окруженный ею, она держит тебя на поверхности и она же тебя поглощает. Ты утопаешьв ней, ведь иной раз она, подобно воде в легких, лишает тебя возможности вдохнуть. Вера обуревает, вера вселяет смелость, вера несет в себе ни с чем не сравнимую драму. И заключается эта драма в том, что весь мир, целая Вселенная сжата до размеров одного-единственного человека, человека, ходившего по нашей грешной земле и до сих пор идущего по ней.
– Слово "вера", pistis,и его производный глагол pisteuo,встречается в Новом Завете более двухсот сорока раз. Иоанн употребляет этот глагол, "верить", девяносто восемь раз. С глаголом этим часто используется предлог eis,близкий по значению английскому "в", "внутрь". Это помогает понять, насколько важно беречь веру, понять, что человек обязан посвящать тело свое и душу единству с Христом. В других случаях употребляется предлог epi,"на"… – Так говорил Лео Ньюман, новый человек, читающий лекцию перед группой юных семинаристов. Он чувствовал себя солдатом, который побывал на линии фронта и лично слышал свист падающих снарядов, а теперь передает свой опыт неоперившимся новобранцам. Эти Солдаты Христовы обращали к нему свои искренние лица, полные надежды на то, что он научит их преодолевать все жизненные трудности. Интересно было обнаружить похожую военную метафору в письме бывшего ученика, ставшего пастырем в Ливерпуле:
"Я помню ваши лекции в семинарии, – писал он. – Мы видели в вас пример для подражания, командира, который поведет нас в бой, и теперь взгляните, что вы натворили. Сколько душ вы утащили за собой в геенну? Сколько невинных жизней уже загублено?"
На все вопросы ответит вера. И когда ты теряешь веру, тебе не остается ничего иного, кроме как восполнить yrрату философией – той, которая умышленно и хладнокровно не дает ни единого ответа.
4
Отправьтесь с компанией родственников на пикник. Отвезите их куда-нибудь в Сутри на этрусскую землю к северу от Рима. К лесам и внезапным теснинам, к бурым утесам в пунктире надгробий, к заброшенным, поросшим ежевикой ступеням. Джек вел первую машину, в следующей ехали друзья (Говард и Гемма, которые остались погостить на выходные). Ньюман сидел на заднем сиденье первой машины – вспомогательный элемент, бесцветное, но весьма занятное дополнение, нечто вроде артефакта стародавнего археологического периода. Были там и обе дочери, совсем недавно вернувшиеся из интерната: они сидели по бокам от него, разделенные великим перевалом человеческой застенчивости. Старшая, Кэтц, краснела и умолкала всякий раз, когда Лео заговаривал, а младшая, Клер, откровенно его изучала.
– Вы не похожина священника, – сказала она.
– А на кого обычно похожи священники?
– Священники – такие же люди, как и все остальные, – вмешалась Мэделин, повернувшись к ним с переднего сиденья.
– Нет, не такие же. Священники скучные.
Взрослые рассмеялись.
– Отец Лео вовсе не скучен. Вообще-то, он настоящая знаменитость. Он пишет о Библии в газеты.
Ньюман попытался сменить тему.
– Папа Римский – тоже священник, – напомнил он.
– Папа Римский скучный, – категорично заявила Клер, и Кэтрин покраснела от стыда.
– Папа Римский любит каждого из нас, – сказала Мэделин. – Именно поэтомуон может быть немного скучным.
За городом они увидели древний амфитеатр и ряды надгробий на утесе. Они припарковали машину и вышли наружу, чтобы осмотреться.
– А где сейчас находятся эти мертвые люди? – спросила Клер, через открытую дверцу машины глядя на влажную, голую землю. – Они отправились на небо?
Это был любопытный теологический момент.
– Куда же они отправились? – спросила Мэделин. – Миллионы людей, которые не знали об Иисусе Христе просто потому, что жили задолго до его рождения?
– Этого мы не знаем, – признался Лео.
– Ну, их же нельзя просто сбросить со счетов, правда? В свое время они были столь же реальны, как и мы все. Даже сейчас, если предположить, что у смерти отсутствует временное измерение, они остаются такими же реальными, как, допустим, твоя покойная мать или мой покойный отец.