Санкт-Петербург. 1886 год.
Собянская княжна Омар-бек стреляет в инженера секретной части Обуховского завода Лейхфельда.
Как оказалась на рабочей окраине столицы великосветская красавица? За что она хотела убить молодого изобретателя? И убила ли?
Эта реальная история любви, преступления и осуждения загадочной княжны взбудоражила общественность России. Газеты, публиковавшие отчеты с процесса, побили все тиражные рекорды Европы…
Содержание:
-
Глава первая ВСТРЕЧА 1
-
Глава вторая СВИДАНИЕ 6
-
Глава третья АРЕСТ 12
-
Глава четвертая СЛЕДСТВИЕ 20
-
Глава пятая РАЗОБЛАЧЕНИЕ 27
-
Глава шестая СУД 34
-
ЭПИЛОГ 38
-
Примечания 38
Сергей Лавров
Выстрел собянской княжны
Чёрных ангелов крылья остры…
Анна Ахматова
Все события и персонажи соответствуют реальным историческим событиям и персонажам.
Названия городов и улиц, трактиров и дворцов, парков и мостов, должностей и присутствий, званий и деталей быта абсолютно достоверны.
Глава первая ВСТРЕЧА
I
Близкий гудок Обуховского завода, четверть часа монотонно и мощно сотрясавший февральскую тьму, утих, а шум в голове подгулявшего вчера недоросля Костика Кричевского остался. Надо было вставать, идти на службу, но Константин Афанасьевич еще долго не решался высунуть руку или ногу из-под пуховой перины. Зябко! Уже за окном стихли шаги сотен рабочих ног по скрипучему снегу, уже отработавшая свое ночная смена, матерясь и кашляя, разбрелась по казармам, а Кричевский все еще нежился в тепле постели.
Приятель его, Петька Шевырев, совершеннолетие коего они вчера так неумеренно отмечали, дрых себе рядом, у стенки, под тою же периной без задних ног. Хорошо быть гимназистом выпускных классов! Впрочем, Петька такая пройда, что и по выпуску из гимназии на службе шею гнуть не станет, хоть далеко не первый в науках. Пряжка в петлицу да геморрой в поясницу, как папа-счетовод - это не для него. Он уже сейчас околачивается в городе, в редакциях газет. Пока рассыльный - а там…
Костя, собравшись с силами, сел на скрипучей кровати, утопая в мягких нижних перинах, спустил вниз тощие длинные ноги в кальсонах, нашаривая сапоги на ледяном полу. Голой пяткой толкнул пустую мензуру из-под чистейшего медицинского спирта, похищенного им из домашней аптечки батюшки, всеми уважаемого пожилого фельдшера Обуховской больницы, и торжественно преподнесенного в дар имениннику. Васька Богодухов, поповский сын, пить не стал - вот они с Петькой и загудели - не хуже обуховской трубы. Ваську-Иуду дразнили, пели хором "Consistoriumprotopoporum, diaconorum, diatchcorum, ponomarorum - queobdiratioetoblupatioest!" . Да Ваське что - как с гуся вода. Только улыбается, блаженненький, кроткой своей улыбкой. Другой бы уж в зуб дал, а этот все прощает. Любили они его за это с детства и заступались всегда.
Неожиданно припомнилось Константину Афанасьевичу, сыну уважаемых в Обуховской слободе родителей, еще кое-что из вчерашних их с Петькой похождений - и Костик мучительно покраснел до ушей в темноте комнаты и замычал трагически. Ясно увиделось ему, как пошли они гулять заполночь, задирали девок из рабочих казарм, играли в снежки, как целовался он с рябой Анюткой Варвариной, а потом они с Петькой куролесили, шатались по темным улицам и под окнами домов инженерного персонала вместе с теми же голосистыми девками распевали недавно услышанную от рабочих непотребную частушку:
На Обуховском заводе
Запороли конуса!
Мастер бегает по цеху,
Рвет на ж… волоса!
"Будочник видел! - ахнул всем нутром Костик, покрываясь холодной испариной. - Евграфычу все донесет с утренним рапортом! А я еще вчерашнее представление запорол - на гербовой бумаге! Надо ж было этой кляксе сорваться! И ведь точил же перья, самолично точил! Не иначе эта сволочь Розенберг ими пользуется, пока меня нет! А что - его кабинет как раз рядом с моим столом! Только вышел - и готово! Эх, немчура проклятая! Педант!".
Последнее слово было в устах Константина Афанасьевича самым страшным ругательством. Свою пылкую персону Костя не без основания зачислял в романтики и стишками увлекался, за что от начальства нагоняй имел.
Что и говорить, положение молодого человека было незавидным. Усугублялось оно тем, что служил Константин не абы где, а в Обуховской полицейской части помощником станового пристава, самого Леопольда Евграфовича Станевича. Афанасий Кричевский, батюшка неразумного дитяти, в свое время весьма удачно удалил приставу зуб, а потом не раз помогал в разрешении проблем с животом - вот и исхлопотал место Костеньке. А дальше уж, сынок, все в руках твоих и божьих…
Отношение Константина к службе было какое-то двойственное, не устоявшееся. У него много чего было не устоявшегося. С одной стороны, ему нравился четкий порядок, бравые лица околоточных, мужественные усики загадочных сыщиков по уголовной части… Он уже видел себя эдаким русским Видоком, спасающим не только великую княжну, но и саму корону от злоумышленников. Опять же жалованье, форма, опять же уважение на улицах! Будочник, который еще год назад им с Петькой уши крутил, обещая Москву показать, сегодня под козырек берет и во фрунт становится!
С другой же стороны, весьма немаловажной для Константина, как для честного человека, столь почитаемые им авторы, писатели и поэты, проживающие преимущественно совсем рядом, в Петербурге, как-то без должного почтения отзывались о полиции и градоначальнике. Все у них как-то выходило с усмешечкой насчет государевой службы… С подковыркой как-то выходило. В чем тут загвоздка, Костик так пока и не понял, но сомнения в груди под мундиром носил. Конечно, жили эти писатели и поэты все поближе к центру, к императорскому дворцу, где и улицы пошире, и фонари ставят газовые, и порядку побольше… Может, живи они в Обухове, им бы по-иному все виделось?
Как бы там ни было, а пока Константин Кричевский местом своим в Обуховской полицейской части дорожил и терять его из-за пустяков не собирался.
- Не было ничего! - решительно сказал он сам себе сиплым спросонья голосом, ломким баском. - Не я это был! Я не я, и шапка не моя! А будочник… Ну что с того, что будочник… Он был пьян, скотина!
Вздув свечу и торопливо сбегав в отхожее место, находящееся в Петькиной квартире в дальнем холодном чулане, Костя Кричевский растер лицо перед тусклым зеркалом, чтобы скрыть юношеский пух на щеках и подбородке, хлебнул квасу из деревянного ковшичка и решительно натянул на широкие плечи холодную тяжелую шинель. Не какую-то там черную гимназистскую, как Петькина, - настоящую шинель полицейского! Петьке, как хозяину, предоставлялась возможность прибрать следы разгула до возвращения родителей, поехавших в город к родственникам, имеющим свой домик в Коломне.
Дверь парадного на тяжелом отвесе хлопнула громко, ударила об порог - и точно в ответ ей откуда-то неподалеку, сверху, бабахнуло что-то звучно и гулко, как выстрел, и стекло тоненько тенькнуло. Константин замер на секунду, прислушался. Ничего не случилось. Опять ничего не случилось… Он разочарованно махнул рукой, поднял воротник и побрел в сером промозглом тумане Инженерным поселком к первому Чугунному переулку, где в новом двухэтажном желтом здании располагалась его полицейская часть. Пора уже было поспевать на службу, потому что светало и колокола отзвонили к заутрене.
При выходе из поселка на Обуховскую улицу, протянувшуюся вдоль краснокирпичного заводского забора на добрую версту, стояла злополучная полицейская будка - небольшой домик с одной дверью под навесом, выкрашенный в две краски: белую и черную, с красною каймой. В зверинце Зама, длинном деревянном бараке на Большой Морской, Костя видел смешную лошадь той же масти, что и полицейская будка. Давно это было, еще до пожара .
Будочник, отставной солдат Иван Чуркин, низенький, широкоплечий и кривоногий, одетый в серую шинель с башлыком на спине и громадный кивер времен Бородинской битвы был похож на перевернутое ведро. Опираясь двумя руками на грубую алебарду на длинном красном шесте, он стоял не под навесом, а прямо на ветру, открытый всем напастям непогоды северной столицы. Всем своим видом треплемый ветром страж порядка был укором забывшему о своих обязанностях молодому полицейскому, и красные маленькие глазки его взирали на Костю Кричевского пристально и недобро. Татарин-подчасок, отданный будочнику в помощники и в услужение, торопливо кидал снег с тротуара возле будки большой и тяжелой деревянной лопатой. Рядом с будкой красовался уличный фонарь - полосатый столб, выкрашенный подобно будке, с четырьмя чадными масляными горелками перед металлическими щитками, дававший свету ровно на два шага вокруг себя.
- Нешто стреляли, ваше благородие? - не то утвердил, не то спросил Чуркин, едва шевеля челюстями, стянутыми ремешком кивера. - Слыхали?
Именоваться благородием юному мещанину Кричевскому не полагалось, но он милостиво прощал отставному солдату это милое проявление служебного рвения. Решившись держаться с будочником независимо и чувства вины не казать, Константин Афанасьевич высокомерно надул щеки.
- Не слышал. Пьян ты, что ли, Чуркин?! Фонарь пора загасить, рассвело уж! Смотри у меня… Расскажу все Леопольду Евграфычу!
Красно-коричневое от морозов и ветра лицо будочника осталось непроницаемым, как маска дикарского божка, вывезенного недавно каким-то географом с далеких теплых островов, куда он предполагал переселять крестьян, оставшихся без земли после реформы императора Александра Николаевича. "Знает! - с ужасом подумал Костик. - Все видел, бестия!".
- Чуркин! - уже иным, дружески заискивающим тоном сказал начинающий Видок. - У тебя, я слышал, табак знатный! Продай осьмушку! - и он похлопал будочника по квадратному, твердому, точно камень, плечу.
- Садык! - гаркнул Чуркин, не оборачиваясь и не спуская с Кричевского красных немигающих глаз сторожевого пса. - Принеси табаку для его благородия… осьмушку. Из того мешка, что у печки, не бери - там для простолюдинов табак!
Порывшись в карманах, Кричевский отдал будочнику последний гривенник и не решился спросить сдачу, а Чуркин, подлец, и не подумал вернуть пятачок. Он все посматривал куда-то в серую мглу улицы, все прислушивался.
- Беды бы какой не вышло, ваше благородие, - озабоченно сказал он, утирая мясистый мокрый нос рукавом шинели, грубым, как наждак. - Сполох это был… Выстрел…
- Будет тебе, Чуркин! - сердито отозвался юноша, пряча в карман оказавшийся золотым табачок. - Это ветер! Двери в парадном хлопают - как из пушки!
Будочник глянул на молодого человека снисходительно и даже с некоторой заботой.
- Нешто вы знаете, как орудия бьют, Константин Афанасьевич, - просипел он в нос. - Я в ту войну в Севастополе наслушался канонады… Стреляли это, говорю вам.
- Паникер ты, Чуркин! - решительно сказал юноша. - Пуганая ворона куста боится, так и ты! Некогда мне тут с тобой турусы разводить, мне в участок пора! Служба, брат!
- Может, оно и так… - проворчал Чуркин, перебирая ногами и поворачиваясь всем телом по сторонам, потому что иначе у него никак не выходило. - Может, оно и так… Ваше благородие, Константин Афанасьевич! Просьбу к тебе имею… Нельзя ли в участке у вас разжиться бумагой какой ненужной? Протоколы там, али прошения какие уже за ненадобностью? Мне бы табак очень сподручно заворачивать…
- Гм!.. - изобразил задумчивость Костя, потирая свой красивый подбородок с ямочкой, которой весьма гордился. - Сложно это, Чуркин. Не полагается. На многих бумагах номеры учетные проставлены, а к иным и печати приложены… Попадет такая бумага в руки злоумышленника - беды не оберешься! Не знаю даже, как и быть… Ну да ладно! Другому кому бы отказал, а для тебя подберу что-нибудь! Для любимого дружка и сережку из ушка! Присылай подчаска ввечеру, сделаю.
- Премного благодарен, ваше благородие! - неожиданно громко гаркнул Чуркин, задрав нос на крест Троицкой церкви "Кулич и пасха", вытянувшись вдоль своей неуклюжей алебарды, годной разве на то, чтобы ворон пугать.
Поняв, что с будочником достигнуто полное согласие и в утреннем рапорте их с Петькой ночные похождения фигурировать не будут, Костя Кричевский вздохнул с облегчением и заспешил на службу. Не успел он сделать и десяти шагов, как из ворот инженерного дома напротив Петькиного выскочила громадная бородатая фигура в валенках, поддевке поверх рубахи и в заячьем облезлом треухе. Это был дворник Феоктистов, человек богобоязненный, да и просто боязненный, вопреки богатырской своей фигуре. Фигура метнулась в одну сторону, потом в другую и, завидев будочника, побежала к нему, по-бабьи всплескивая руками и на ходу причитая:
- Ой, беда! Беда приключилася, Чуркин! Ой, прогонят меня с места! Инженера Лейхфельда из седьмого нумера прострелили!..
II
Вмиг остатки вчерашнего хмеля оставили начинающего сыщика. Коршуном набросился он на ошалевшего дворника, оттеснив Чуркина и не слушая сентенций последнего о том, что выстрел-то был и ухо старого бомбардира не обманешь.
- Феоктистов! Стоять! Сюда смотреть! Говори внятно, кого застрелили?! Где труп?! Куда побежал убийца?!
- Ой, горе мне! - завопил Феоктистов противной фистулой. - Ой, головушка моя горемычная-а!.. Засудят теперь, как пить дать!.. Ваше благородие! Смилуйся! Заступитесь за сироту! Не хочу в каторгу! Не хочу! Не виновен!
Громадный дворник неожиданно бухнулся перед Костей на колени и крепко обхватил его ноги, прижимаясь окладистой бородой.
- Да погоди ты!.. - пыхтел Костя, безуспешно отталкивая от себя дворника. - Встань!.. Отойди!.. Черт!
- Дозвольте, ваше благородие! - озабоченно просипел Чуркин, протиснулся и с развороту, жестом привычным, как "доброе утро", заехал дворнику в ухо так, что у того треух слетел. - Встать! Смир-р-на! Говори по порядку!
- Премного благодарен! Премного благодарен! - заюлил Феоктистов, держась за ухо, поднялся с колен и отряхнул снег с бороды. - Смилуйтесь, ваше благородие! Век за вас бога молить буду!
- Где труп?! - гаркнул Костик что есть мочи, вдохновленный примером Чуркина.
- Не могу знать! - завизжал в ответ перепуганный дворник.
- Как не можешь?! - изумился Константин. - Ты же сам сказал, что в седьмом номере застрелили какого-то Лехельда!
- Никак нет, ваше благородие! Лейхфельда, если позволите!..
- Ну, Лейхфельда, неважно!.. Так что - тело еще там, в квартире?!
- Никак нет-с! Они ко мне изволили подняться!
- Кто изволил?!
- Господин Лейхфельд-с!
- Покойник?! - изумился Костик. - Да ты в своем уме, милейший?!
- Никак нет! Не могу знать! Простите, бога ради, ваше благородие!.. Смилуйтесь!..
По щекам и бороде дворника запрыгали крупные детские слезы.
- Эх, ты, деревенщина… холопская душа! Устава не знаешь! - сказал Чуркин, зачерпнул широченной ладонью снега, покрытого налетом сажи из заводских труб, вытянулся вверх, сколько смог, и, привстав на цыпочки, решительно растер плачущую физиономию Феоктистова. - Докладай их благородию по порядку! С самого начала, то есть! И смотри у меня, чтоб без утайки!
Дворник, наконец, кое-как успокоился, и Костя Кричевский провел краткий, первый в своей жизни допрос.
Дворник Феоктистов, встав поутру в шестом часу, расчистил двор от выпавшего за ночь снега и, утомленный, поднялся в свою каморку под самой крышей испить чаю. Прежде чем поставить самовар, Феоктистов пристроился на коленях перед малым образом с лампадою, на коврике между столом и кроватью, и принялся истово молиться с поклонами, прося Господа дать ему в жены женщину нрава кроткого, поведения правильного и с достатком. Увлекшись положением крестного знамени и исполнением обета прочесть "Отче наш" полста раз подряд, он не слыхал никакой стрельбы и весьма испугался, когда в чистенькую, скудно убранную квартирку его со стоном ввалился человек, в котором дворник не без труда признал жильца из квартиры номер семь двумя этажами ниже. Лицо инженера Лейхфельда искажено было страданием, лоб покрывала испарина, он правой рукой держался за бок слева, под сердцем.
- Дворник! - отчаянно вскрикнул он. - Дворник, помоги! Я ранен! - и повалился на кровать Феоктистова, обессилев.
Под распахнутым сюртуком инженера Феоктистов увидал дыру в рубашке, из которой толчками, будто вода из родника, выходила темная густая кровь, пачкая его постель. Дворнику стало дурно.
- Барин… барин… господин хороший… как же это вышло-то? - едва смог выдавить этот властитель метлы и лопаты, поднявшись с колен.
- Саморанение, - простонал Лейхфельд, - во время чистки оружия…
Тут в хоромы дворника решительным легким шагом вошла некая молодая особа, уже месяц проживавшая вместе с инженером, известная дворнику под именем Александры.
- Ах, вот ты где! - обеспокоенно воскликнула она. - Куда убежал… Насилу нашла! Филат, что ж ты стоишь столбом?! Видишь, господин инженер ранен! Положи ему ноги ровно… Вот так! Дай мне теплой воды и сукна чистого или марли, чтобы кровь унять, а сам - пулей в больницу, за доктором! Пулей!
- Ножкой топнула и бесовскими глазищами сверкнула! - закончил свой краткий рассказ испуганный дворник. - И ручкой вот так мне - на дверь показала!
- Это ты зря их однех оставил, - рассудительно сказал Чуркин. - Кто их знает, чего она над слабым человек умыслить может…
- Не гневайтесь, Иван Лукич! Простите, барин! По недомыслию! В больницу велено мне было бежать! Сей секунд назад ворочусь!..
- Да уж, поди, поздно… - мрачно сказал Чуркин, наслаждаясь страхом, который его слова нагнали на доверчивого Феоктистова. - Аминь! Прими, Господи, его грешную лютеранскую душу…
Дворник застонал и едва вновь не упал на колени.
- Чуркин, прекрати чушь пороть, - сказал юный Кричевский, весьма разочарованный обыденностью произошедшего. - Какой там аминь… Обыкновенный несчастный случай. В больницу, Филат, бежать не нужно: далеко, да и нет там сейчас никого. А вот тут, неподалеку, я знаю, живет доктор Герман - вот ты к нему и поспешай. Скажи, помощник станового пристава Кричевский велит ему к больному прийти. А будет медлить - прямо хватай за ворот и тащи! Ты же, Чуркин, пошли подчаска в отделение, довести их высокоблагородию Леопольду Евграфовичу о случившемся курьезе, и что беспокоиться нечего - я здесь и сам всем займусь.
- Дозвольте с вами пойтить, Константин Афанасьевич, - сказал Чуркин, постукивая длинной рукоятью алебарды по мерзлой земле, точно волхв посохом. - Вы еще дитя малое, а там невесть что может приключиться… У нас тут народ - одни воры, а я батюшке вашему обещал за вами присматривать…