- И это вам удалось, - чеканя фразу, сказал серьезно советник юстиции. - От лица правосудия огромное вам спасибо. Оставьте адрес, будьте любезны, мы вызовем вас позже, в удобное для вас время… И еще пара вопросов, если позволите…
- Да-да, разумеется! - охотно кивнул Дубровин. - Простите за сумбур, обычно я более связно излагаю… Но волнение мое вполне естественно в таком положении…
- Первый может показаться вам нескромным, но, поверьте, он нужен нам для боле ясного понимания логики мыслей Рыбаковской. Вы, я вижу, человек незаурядного ума, сильной воли, состоятельный… Я не изволил знать при жизни покойного Лейхфельда, но… Что заставило Александру Рыбаковскую променять вашу любовь, твердость духа, состояние, в конце концов, на непрочную жизнь с неизвестным инженером?!
- Я и сам много дней мучился над этим вопросом, поверьте… - иронично усмехнулся над собой Дубровин, - да так и не нашел ответа! Когда тебя не любят, ответа просто быть не может! Уж, во всяком случае, не корысть, поверьте мне! Сашенька существо совершенно некорыстное! Я думаю… гербы!
- Что-что? - переспросил Морокин.
- Дворянский титул, - пояснил Дубровин. - Лейхфельд был из каких-то курляндских баронов. Захудалый род, но это исполняло наяву ее мечтания стать баронессой! А мои предки весьма неродовиты, хотя древностью фамилии не уступят иным князьям…
- Хм… Забавно, весьма забавно… Ох, простите, я хотел сказать, это многое проясняет. А что вы можете сказать по поводу вот этих писем? - поинтересовался Андрей Львович, снова, как и два дня тому, извлекая на свет из кармана широких брюк измятую пачку. - Они все адресованы княжне Омар-бек! Руку не узнаете, часом?
- Позволите взглянуть? - достав маленькие очки в золотой оправе, попросил Дубровин. - Ну, разумеется! Это ее рука! Это одна из ее игр - писать письма самой себе, а потом читать их вслух, вечерами… Совершенно безвинная забава, никакой коммерции! Она так живет! Придумывает себе титулы, звания, приятельниц… Даже родителей! Они у нее раз от раза другие! Она не сумасшедшая, нет! Просто ей тесно в той оболочке, куда ее втиснула судьба!
- То-то Розенберг обрадуется… - проворчал Морокин, принимая письма из рук Дубровина и пряча их обратно в карман.
- Розенберг? - насторожился Дементий Дубровин и как-то разом посерьезнел, даже тщедушный острый носик его заострился еще более. - Вы назвали фамилию Розенберга? Скажите, будьте любезны, где я могу видеть этого господина?!
Некоторый металл прозвучал в его молодом твердом голосе, и Костя, как ни был удручен всеми последними известиями о его милой Сашеньке, тотчас вспомнил, что газеты, с легкой руки Петьки Шевырева и его самого, писали про Михаила Карловича вещи весьма нелицеприятные.
- А… он здесь больше не служит! - не моргнув глазом, заявил Андрей Львович. - Его перевели… в Рязань… по казенной надобности! Знаете, наше дело такое - сегодня здесь, а завтра там! Ложишься спать - и не знаешь, где будешь править службу утром! На все воля его императорского величества!
- Ж-жаль!.. - сквозь зубы процедил Дубровин, сжимая и разжимая пальцы. - Весьма жаль!.. Хотел бы я видеть этого… господина!
- Не стоит верить всему, что пишут про нас в газетах! - успокоительно сказал ему Морокин. - Во всяком случае, теперь вы могли лично удостовериться, что делом Александры Рыбаковской занимаются люди абсолютно достойные и уравновешенные. Я бы рад на этом закончить, но, к сожалению, не могу. Придется подвергнуть вас испытанию, которого, как я полагаю, вы стремитесь избежать. Вы, как я успел заметить, человек высоких душевных качеств и пройдете его с честью… Я это со всей серьезностью говорю. Во избежание следственной ошибки вам придется сейчас опознать госпожу Рыбаковскую и для этого пройти к ней в камеру.
Дементий Дубровин встал, надел шубу. Видно было, что он немало волнуется, но тщательно и умело скрывает свое душевное состояние.
- Что ж… - сказал он. - Я предполагал, что это потребуется… Закон есть закон… Я готов, куда идти?
- А вот сейчас мой помощник все приготовит, мы и пойдем! - весело сказал Морокин и отведя Костю в сторону, шепнул ему на ухо:
- Скажи Розенбергу, чтобы сидел и не высовывался! Чтоб из кабинета ни ногой! Дуэли со смертельным исходом мне еще в этом деле не хватало! Этот серенький комарик его уничтожит! У него нервы железные, и стреляет, поди, отменно!
Константин кивнул и уже собрался выйти из кабинета, как вдруг Леопольд Евграфович, молча выслушавший всю печальную историю Дубровина, поднялся во весь свой внушительный рост, всею массою без малого девяти пудов, и почти что закричал, багровея от волнения, хватаясь за крышку стола красными пальцами:
- Позвольте!.. Здесь еще упущен самый важный вопрос! Я не могу обойти его молчанием! Очень жаль, молодые люди, что он вам не кажется главным во всей этой истории! Оч-чень жаль, что так упали нравы! От вас, уважаемый мною Андрей Львович, я такого никак не ожидал-с! Нет-с, не ожидал-с!
Несчастного станового пристава просто трясло от возмущения.
- Помилуйте, господин Станевич! - изумленно сказал советник юстиции. - Дорогой вы мой, зачем же так волноваться?! Мало ли что я мог упустить… И на старуху бывает проруха… Хотя я, честно сказать, не догадываюсь, о чем речь! Да задавайте вы хоть сто самых важных вопросов - господин Дубровин на них вам с удовольствием ответит!
- Один! - продолжал кричать становой пристав, выставив перед собою заскорузлый указательный палец с кривым грубым ногтем. - Один всего, но самый важный! От него все и определится! По крайней мере, для меня! Все сразу ясно станет!
- Ну, так задавайте, задавайте же! - вскричали разом Морокин, Костя и Дубровин.
- Сейчас… - сказал старик, волнуясь, хватаясь за сердце. - Сию… минуту… господа! Господин Дубровин… скажите мне… как на духу! Как под присягою!.. Ваша бывшая невеста… Она крещена?!
- Разумеется! - удивленный мизерностью вопроса, сказал Дубровин. - Как бы я мог на ней жениться? Да и ведь не в Туретчине она родилась, а в Петербурге… У нас, полагаю, всех младенцев крестят, без того и метрики не выписывают, и паспорт не дают!
- А у нее… был паспорт? - точно хватаясь за последнюю соломинку, со слезами на глазах спросил бедный становой.
- Почему был? Он и есть! - пожал плечами Дубровин. - Его Шипунов хранит, ее родственник, зная наклонности ее к авантюрам разным…
- Вы… сами… паспорт видели?
- Разумеется, видел! - вскричал уже с некоторой долей раздражения Дементий Дубровин. - Разве похож я на человека, который планирует свадьбу с женщиной без паспорта?!
Леопольд Евграфович почти что без чувств грохнулся назад, в свое кресло.
- Двойное крещение!.. - с ужасом прошептал он. - Она повторно крестилась, надругалась над таинством, над православной церковью… Грех-то какой! Грех-то какой, господа…
Молодые люди вежливо потупили взоры, отдавая дань уважения простой и глубокой вере старика пристава.
- Ну… грех-то грех, - сказал после минутного молчания Андрей Львович, - да за него не судят. А вот за убийство судят! Пройдемте, господа, к виновнице всех наших встреч!
Они гуськом прошли в застенок: впереди Костя Кричевский, распахивающий двери, за ним брезгливо сторонящийся бедного казарменного быта полицейской части Дубровин в наброшенной на плечи богатой шубе, за ним задумчивый, покашливающий Морокин. Замыкал шествие убитый горем, постаревший лет на десять пристав Станевич.
У дверей камеры остановились.
- Вы можете просто в глазок посмотреть, - шепнул Морокин, заметив некоторую тревогу и нерешительность Дубровина. - С той стороны не видно лица смотрящего… Она вас не узнает.
- Да нет… отчего же… - после мгновенного колебания отверг его предложение молодой человек. - С чего бы это мне прятаться? Не к лицу!..
Андрей Львович кивнул понимающе и подал рукой знак Кричевскому. Костя распахнул дверь камеры.
Внутри было темно. Свеча как раз догорала. Дубровин вошел первым и остановился на пороге, за ним столпились, заглядывая, все остальные. Преступница, имя которой столь часто поминалось за последние два часа, сидела все в той же излюбленной позе, поджав ноги к подбородку. Она подняла глаза, щурясь на яркий дневной свет, исходивший из дверного проема. Понемногу глаза ее привыкли, и она смогла различить того, кто стоял молча и недвижно.
- Это вы, сударь? - прозвучал ее голос, слегка удивленный, но спокойный, точно явление здесь ее бывшего жениха не означало для нее конца притворства. - Пришли торжествовать?! Странно… Ранее не водилось за вами злорадства, добрее были.
- Я свидетельствую, - тоже спокойно и выдержанно произнес Дубровин, обращаясь к советнику юстиции, но глаз не сводя с прекрасного лица Сашеньки, обрамленного темными длинными кудрями. - Готов подтвердить под присягою и предоставить свидетелей: эта женщина - моя бывшая невеста Александра Рыбаковская. Теперь я могу уйти?
Морокин понимающе кивнул, посторонился, и невзрачный Дементий Дубровин, гордо неся высоко поднятую голову, повернулся и вышел из камеры, пошел коридором, уже невидимый. Шаги его звучали под гулкими сводами застенка все чаще и чаще и наконец перешли на бег и стихли.
- Что ж… - сказал устало Андрей Львович, - на сегодня, пожалуй, все… Обдумать все надобно. Желаете что-нибудь заявить, сударыня? - обратился он к Сашеньке. - Нет? Ну и прекрасно! Действительно, что можно сказать в вашем положении? Кричевский, довольно! Запирай!
- Нет, постой! - вскричал вдруг становой пристав, мрачной тучею стоявший до поры в коридоре, не решаясь зайти в камеру к богоотступнице. - Не довольно еще! Преступница ты, матушка! Двойное крещение… Как же ты могла?! Надругалась… Насмеялась… Зачем?! Шалавы распутные такого себе не позволяют! Зачем, я спрашиваю?! Есть у тебя хоть что-то святое за душою?! Изуверка! Когда я спрашиваю, извольте отвечать! Девка!!!
Леопольд Евграфович протолкался мимо Кости и советника юстиции в камеру, к нарам, на которых, не дрогнув, не изменив положения и не повернув даже головы, сидела равнодушная Сашенька. Вид и голос его были страшны. Занеся огромную руку над ее кудрявой склоненной головой, он прорычал диким зверем, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на нее с побоями:
- Крест! Крест, вам мною в церкви подаренный! Извольте вернуть! Немедля!!!
Она не обратила на его громы, раздавшиеся над самым ее ухом, ни малейшего внимания, даже улыбнулась слегка. Испуганный Костя подскочил, дрожащими руками снял с ее нежной горячей шеи с пульсирующей жилкой серебряный крестик, запутался цепочкою в густых волосах, заторопился, задергался, опасаясь причинить ей боль.
- Сюда-а! - топая ногами, ревел окончательно вышедший из себя Станевич, не имея сил терпеть, будто медведь, палимый огнем. - Дай сюда немедля-а!!!
Он схватил в горсть цепочку и крест, рванул резко, так, что вырвал ей прядь волос. Она дернула щекой и зло поморщилась, взглянув на станового пристава долгим недобрым взглядом, точно дикая кошка. Он, тяжело сопя, поспешно пошел прочь, ударившись на выходе о косяк могучим плечом, так, что штукатурка обсыпалась на пол. Проходя коридором мимо пылающей печки, пристав голой рукой отворил раскаленную заслонку, не чувствуя боли, и с невыразимым отвращением на красном грубом лице швырнул в гудящее пламя крестик с маленьким изящным распятием, старинную витую серебряную цепочку ручной работы, и неотделимо впутавшуюся в нее длинную, шелковистую, темно-каштановую прядь…
IV
Они целовались долго, мучительно, причиняя боль друг другу, катаясь в тесных объятиях на жестких нарах, теряя дыхание до полуобморочного состояния и опасаясь громко стонать, чтобы не привлечь внимания дежурных городовых. Чтобы полагали его сидящим за писанием протоколов допросов, Костя оставил на столе в кабинете Станевича новую горящую свечу, а дверь запер. Теперь всякий из городовых, проходящий по двору в нужник, мог своими глазами видеть, что молодой помощник станового пристава корпит над бумагами… ну, а надзиратель Матвеич, добрая душа, удовлетворился рублем.
- Что, что же делать мне, коли я так себя чувствую?! - быстро и горячо шептала ему в ухо Сашенька. - Коли я княжной себя вижу так ясно, как тебе и не передать! Может, матушка моя согрешила с кем из родовитой фамилии, а только не могу я примириться с тем, кто я есть! Не согласна я и не буду согласна терпеть никогда! Ну, скажи, скажи - чем я не княжна?!!
Она откинулась, горделиво изогнула шею, подняла голову, повелительно раздувая крупные, красивые, чрезвычайно чувственные ноздри, сверкая глазами, точно бриллиантами, даже в темноте.
- Мне все равно! - ответил Костя, снова жадно припадая к ней сухими, растертыми в кровь губами.
- А раз сказавшись тебе княжной, как же могла я оборотить все дело?! Я же потерять тебя боялась! Как я боялась потерять тебя, милый!.. Ведь узнай ты, что я не княжна, а женщина из низкого сословия - ведь отворотился бы от меня презрением! Бежал бы! Что - неужто бы не бежал? Неужто и впрямь тебе неважно, кто я?! А тогда отчего ж тебе не принять меня за княжну?! Ведь тебе это все равно?!
- Мне все равно, кто ты… - шептал молодой Кричевский, точно в бреду. - Я живу тобой… дышу одной тобой… ты снишься мне каждую ночь… я жить без тебя не могу! Будь княжной, коли тебе хочется, мне до того нет никакого дела! Кто я такой, чтобы осуждать тебя… я сам грешен и гадок…
- Ну, вот видишь? - смеялась Сашенька, чувственно касаясь его припухшими губами. - Все и разрешилось! И какое нам дело до других?! Другие пусть себе думают, как им нравится, а мы будем думать, как нам нравится… свои правила устанавливать будем! Это же все только пустые слова… только смешные правила, другими людьми для нас установленные!
- Наплевать на других! - твердил Кричевский, зажмурясь, жадно вдыхая запах ее нежной кожи, истово веруя своим словам. - Мы сами все можем, вдвоем мы все можем!
- Ты верь, верь мне! - ласкалась она к нему страстно, льня и прижимаясь всем телом. - Я знаю, что говорю! Я жизнь знаю: я ее всякой повидала! Вера моя меня спасла! Если б не вера и не мечты мои об лучшем, я бы, может, лежала бы уже давно с камнем на шее в Неве… Или в Волге… Или еще где! Что твой пристав! Он не знает жизни. Надо жизнь не принимать, а делать такой, какую твоя душа взыскует, какая видится тебе! Разве я достойна такой жизни, какой живу?!
- Ты достойна самой прекрасной жизни! - рвался к ней сквозь преграды платья Кричевский. - Ты достойна восхищения и обожания! Никто не смеет осуждать тебя!
- Ну, вот видишь! Я тоже так считаю! Почему же они должны меня числить по каким-то там своим записям и отводить мне место убогое, грязное, несчастное, коли я достойна лучшего! Где тут закон и справедливость?! Я и в купель крещенскую вошла, как княжна Омар-бек… не было никакой Шурки Рыбаковской и в помине… Если уж назвалась я магометанкой, надобно мне было идти до конца! Всегда надобно идти до конца! Что же мне надобно было - все разрушить?! За что меня осуждать?!
- Не за что… не за что… не за что… - как безумный, шептал Костя в темноте, почти овладевая ею.
- Сюда, сюда целуй!.. Еще! Еще!… И ведь это ты предложил мне креститься! Твоя ведь затея, граф! Стало быть, тебя и осуждать нужно! Согласен?!
- Согласен… Я на все согласен, лишь бы тебе хорошо было… Хорошо тебе сейчас?
- Да! Да! Еще! Нет, погоди, не спеши так, давай еще поговорим… Я здесь сижу уже неделю одна, как перст, мне поговорить охота! Знаешь, как смешно мне было, когда ты меня к крещению склонял! Смешно и страшно! Я ведь не хотела сама, это ты меня уговорил…
- Скажи, а Лейхфельд знал, кто ты на самом деле?
- Знал, знал… Он все знал про меня. Он не любил моих игр. Не нравилось ему, когда я называла себя княжной. А я ему назло называла! Я не убивала его нарочно, клянусь… Тебе-то мне врать незачем! Веришь ты в то, что это был случайный выстрел?
- Верю, верю… Я во всем тебе верю…
- Это правильно… Ты верь… Видишь, я кругом оправдалась перед тобой. Я ни в чем не виновата. За что же им судить меня? По какому праву?!
- Не за что!
- Я ведь бескорыстная, мне ничего от тебя не нужно, только хочу, чтобы меня любили такой, какая я есть, а не придумывали, какою я должна быть!
- Я не буду… Не стану придумывать… Ты самая прекрасная, самая удивительная, ты настоящая волшебница…
- Была бы я волшебница - не сидела бы под замком! Оборотилась бы птицею и улетела бы!..
- Ты и улетишь! Я тебе побег устрою! Завтра же!
- Как же ты это сделаешь, милый мой мальчик?
- Сделаю! Еще не знаю, как, но сделаю непременно!
- Они тебя посадят под замок, в клетку, как меня!
- Наплевать! Не посадят!
- Я не хочу твоей погибели… Я ведь не роковая женщина… Никуда я отсюда не побегу без тебя…
- А со мною - побежишь?!
- С тобою побегу хоть на край света! Я люблю тебя, я, кажется, впервые по-настоящему люблю…
- Правда, любишь?
- Правда, правда…
- Тогда докажи!
- Ах ты, каков хитрец! Чего запросил, бесстыдник! Нет уж, сударь, больно здесь место неподходящее… Я, конечно, обожаю безумства, но не в такой степени, как вы!
- Я люблю тебя! - бросился он снова к ней в объятия, задохнулся в ее поцелуях.
Далеко, за стенами, на улице, а затем и во дворе послышался шум, крики, приближающиеся звуки пьяной гульбы и драки.
- Я-те дам "благородный человек"!.. Я-те покажу кусаться! - грозно рычал кто-то из городовых, сопровождая слова свои глухими ударами. - Гришка, имай его!.. Волоком, волоком, раз идти не желает! А вы прочь пошли, коли под замок не хотите угодить! Прочь, я сказал!
В коридоре застенка скрипнула отворяемая решетка, зашаркали поспешные шаги. В дверь постучали, и встревоженный голос старого надзирателя Матвеича громко зашептал:
- Ваше благородие! Константин Афанасьевич! Наряд дебоширов из кабака доставил… В холодную сажать поведут! Не след вам тут оставаться: не ровен час, заглянет кто в глазок! Ваше благородие, вы слышите?! Ступайте уже домой! Пора вам! Мне ведь тоже прилечь надобно, а я с вами глаз сомкнуть не могу, все опасаюсь…
- Слышу!.. Иду! - недовольно отозвался Костя, поспешно вставая и приводя одежду в порядок. - Не скучай, милая! Завтра в ночь украду тебя! Тс-с!..
Он приложил палец к ее губам, предупреждая расспросы, потом еще раз приник к ним долгим, ненасытным поцелуем, коснулся пальцами гладких упругих волос, после чего почти бегом вышел из камеры, опасаясь задержаться хоть на миг, чтобы не остаться до утра. Никак не следовало теперь ему вызывать подозрения.
В коридоре уже шумели, волокли пьяных, и Костя, будто надзирая происходящее, прошелся туда-сюда, подсказал хмурым, разгоряченным борьбой городовым обыскать задержанных на предмет огня и опасных для жизни предметов, и попутно исподтишка осмотрел в дальнем конце коридора застенка лаз в потолке, ведущий на чердак.