- Неурядица у нас, молодец. Принесли младенчика крестить, крестная мать - есть, а крестный батька застрял где-то, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Сделай милость, пойди к нам в крестные отцы! - И она поклонилась в пояс.
- Да что ж у вас за крестины среди ночи? - разумно спросил Данилка. - Потерпите уж до утра! Тогда и крестный явится.
- Батюшка нам днем не велит, - печально отвечала девка. - Он и об эту пору крестить не желал, еле уговорили. И надо ж такому горю быть! Батюшка в облачении ждет, дьячок ждет, а крестного и нет! Кабы девочку крестить - мы бы уж уговорили, а у нас - парнишечка.
- Так что ж вам загорелось ночью-то крестить? - все еще не понимал Данилка.
- Да парнишка-то у нас не отецкий сын, а его мать пригуляла…
Тут Данилка во все глаза уставился на девку.
Почему-то ему казалось: зазорные девки с Неглинки непременно ходят простоволосы, что ни слово - хохочут, говорят всякие непотребства. Эта же, на вид - лет шестнадцати, не более, была, как положено, в головной повязочке под платом, и глаза достойно опускала, стыдясь смотреть парню прямо в лицо.
- Перекрестись! - потребовал он. - Перекрестись, что правду говоришь!
- Вот те крест! Звать-то тебя как?
- А Данилой.
Они вместе вошли в тесный храм, где у купели стояли две женщины, держа младенчика, и высокий плечистый батюшка строго им выговаривал.
- А вот и наш крестный! Раб Божий Данила, - с тем девка подвела Данилку к купели.
- Что ж ты, сукин сын, слоняешься неведомо где? - спросил батюшка. - Я за пять алтынов всю ночь тебя тут караулить не нанимался! Ступай, стань возле крестной.
Данилка оказался рядом с высокой, едва ль не с ним вровень, статной девкой. Пока она не повернулась, он увидел и оценил черную длинную косу с дорогой жемчужной кистью-ворворкой. А повернулась - и снова мысль о нечистой силе испугала парня. Лицо у девки оказалось смугловатым, с резкими чертами, и брови - как углем наведены, густы, длинны, и нос тонок, и губы четко вырезаны. Случалось ему в Орше видеть красавиц-шляхтянок такой вороной породы, но на Москве - впервые!
- Данила, стало быть? А я - Настасьица, - успела шепнуть крестная мать крестному отцу.
- Вот и ладно, - отвечал он, тоже шепотом, потому что батюшка уже встал по ту сторону купели, готовясь приступить к обряду.
Отродясь еще Данилка не стоял так близко к доступной бабе! С ним творилось странное. Он видел темные лики иконостаса, что, выстроившись рядами, глядели на него из мрака укоризненно, он слышал и голос батюшки, но слов не разумел. И лишь когда дошло до Символа веры, несколько опомнился, прочитал хоть и с запинкой, но внятно.
С верой у белорусского полона тоже было не все ладно. Когда привели мещан да когда они кое-как расселились, а оказались иные даже в Твери, местные батюшки забросали владыку Никона посланиями: точно ли эти люди православные, и правильно ли крещены, и не лучше ли их перекрестить наново? На что состоящие при владыке писцы умаялись отвечать: точно - православные, крещены правильно, и венчать да отпевать их можно!
Дед Акишев, задумавшись об этом, строго допросил Данилку, сам проверил на знание молитвослова и решил, что подвоха нет, парень хоть и не молитвенник, а пост блюдет поневоле, однако ж и не какой-то нехристь. А что в церкви не каждое воскресенье бывает, так его на конюшнях не ради молитв, а ради водогрейного очага держат, мыть же коней велено ежедневно.
Молодая баба, бывшая вместе с Настасьицей в храме, когда привели Данилку, приняла мокрого и орущего младенца в холстинку. Тут же рядом оказалась невысокая девка и они вдвоем принялись вытирать скользкие ножки.
- А вот вам и поучение, - сказал батюшка. - И пригулянное чадо спасение обрящет, коли мать будет умна. Вам бы парнишечку с малолетства в обитель отдать, там его и воспитают в христианском духе…
Священник вздохнул, покачал головой и чуть заметно улыбнулся.
- …и сыт будет, - уже несколько потише продолжил он. - У вас-то по-всякому бывает… Вот хоть бы и в Симонов монастырь, туда все князья и бояре жертвуют.
- Благословите, батюшка Ефимий! - вдруг попросила Настасьица, передав младенца девке и сложив ладони положенной горсточкой.
Затем подошла, склонилась, принимая в горсточку тяжелую руку священника, видать, и простому труду навычную, коснулась ее губами.
- Ох, девка, - сказал он. - Молись, авось грехи и простятся.
- Не мой грех, не мне и замаливать, - возразила она.
- Господь велел и за обидчика молиться. Тем соберешь горящие уголья на его голову.
- Батюшка! А как же молиться, коли знаешь, что уголья вымаливаешь? Что доброго в такой молитве?
- Не мудрствуй! - прикрикнул батюшка. - И подите вы все! Час поздний! Недосуг мне тут с вами препираться!
Он выпроводил Настасьицу с Данилкой, молодую бабу и девку, уже баюкавшую младенца, из церквушки, запер двери и еще остался перемолвиться словом с дьячком.
- Пойдем с нами, молодец, к крестинному столу, откушать чем Бог послал, - позвала Настасьица. - Там и обещанные два алтына отдадим.
Данилка остановился. И двух часов не прошло, как он отважно выслеживал зазорных девок, когда же позвали сами - растерялся.
- Да что ты стал в пень! Идем! Не пожелаешь - не оскоромишься! - дерзко сказала Настасьица. - Мы девки веселые, да не наянливые, на шею не вешаемся.
Данилка сообразил: ведь там, куда его ведут, - тепло! Может, и постелят на полу? Хоть войлок какой бросят, а накрыться и тулупом можно?.. Коли Господь посылает спасение - брать нужно с благодарностью, это ему, упрямому, дед Акишев постоянно повторял, а что благо подано через девок - значит, для чего-то так нужно.
- Да ладно тебе, - отвечал парень. - Куда идти-то?
- А за нами, куманек!
Настасьица пошла первой, за ней - Данилка, а уж за ним - баба и девка с младенцем. Дорогу кума знала - там, где сворачивала, казалось бы, в сплошной сугроб, там и оказывалась тоненькая, кривенькая стежка.
Оказался Данилка на дворе, где и пес лаем не встретил. Бедный, видать, был двор, такой, что и украсть нечего. И шириной в два шага, и крылечко невысокое…
Но в горнице накрыт был стол, и накрыт славно!
Данилка как вошел - не на молодых баб, хлопотавших у печи, а на этот стол уставился. Были там такие лакомства, каких он за всю свою конюшенную жизнь не только что не пробовал, а и в глаза не видывал.
Он признал свиную голову и с порога почуял, что с чесноком! Признал верченые коровьи языки, выложенные на блюдо, рядом стоял кувшинец с брусничным взваром, признал пирог, но с мясом ли или с чем другим, понять пока было невозможно. А стояли еще мисочки, от которых соблазнительно пахло, однако подходить и разглядывать было неловко.
- Раздевайся, куманек! - велела Настасьица.
- Это кто ж такой? - удивилась лежавшая на лавке под беличьей шубкой баба. - Кого это вы привели?
- А кума, Федосьица! - весело отвечала Настасья, вешая шубу на гвоздь. - Богоданного, голубушка моя! Юрашка-то мой пропал, не пришел, так мы этого насилу поймали! Ничего, коли Бог так решил, значит, и к добру!
- Да кто ж ты таков? - спросила Федосья, судя по всему - мать младенчика. - Откуда взялся?
- С Аргамачьих конюшен я, - признался Данилка.
- Конюх, что ли?
- Еще не конюх…
Не объяснять же было, что держится он на конюшнях исключительно волей и милостью деда Акишева, а в конюхи попасть - это для него вроде несбыточной мечты…
- Рукав-то где распустил?
- Кобель вцепился, - и Данилка, скинув наконец тулуп, примостил его в самом углу.
- Ин ладно, помолясь, да за стол! - решила Федосья.
Она вовсе не походила на бесстыжую девку, образ которой почему-то жил в Данилкином воображении. И ворот сорочки был застегнут, шея не на виду, и рукава длинные, с красивыми шитыми зарукавьями, и волосы гладенько убраны. Чудеса, да и только! Данилка даже усомнился - к зазорным девкам ли попал?..
Он, сев на лавку у стены, причем сев подальше, чтобы не мешать хозяйкам хлопотать, стал к ним исподтишка приглядываться.
Красавица Настасья к печи и не подходила - поудачнее уставляла миски и блюда на столе, чтобы все поместилось. Федосья, белолицая и русоволосая, даже под шубкой можно разобрать, что кругленькая, отдавала распоряжения. Главной же стряпухой была девка, на которую Даниле приходилось бы, даже встав на цыпочки, глядеть снизу вверх. Лицо у нее было крупное, носатое, и руки - как у здорового мужика, и в плечах - пошире Данилки, но и глазами та Авдотьица уродилась хороша, и ресницы были у нее подлиннее, чем у прочих девок, а косу Данилка назвал бы богатырской, кабы богатырям косы полагались…
Невысокая девка, что поймала его у церкви, звалась Феклица, и девичьего в ней был один лишь наряд, а как приглядишься, то и ясно, что ей уж более двадцати пяти. Молодая баба же, которая вместе с ними была на крестинах, Марьицей звалась и тоже была недурна собой.
Девкам помогала старушка, которую вежливо называли Матреной Лукинишной. И за стол ее едва ль не на лучшее место усадили. Данилка понял, что это повивальная бабка.
После всех похождений ему так хотелось есть, что он даже не стал корчить из себя сытого. Опять же, кума все равно что родная, с родными же можно и по-свойски.
- Хорошего куманька Бог послал! - глядя, как он наворачивает за обе щеки, одобрила Матрена Лукинишна. - Ты, парень, не бойся, с такой кумой, как Настасьица, - не пропадешь!
- Со мной не пропадешь, с сумой по миру пойдешь! - тоненьким голоском вставила Феклица.
Выпив, она не в меру развеселилась.
- А что ж? Напрасно я, что ли, Господу взмолилась? - спросила Настасья. - Стоим мы в церкви, стоим, Юрашки нет да и нет! И батька Ефимий уже всякими словами нас потчует. Ну, знать, не судьба мне с Юрашкой покумиться, а вся надежда на это была… Тут я к Николе Угоднику и взмолись - батюшка, Николушка, пошли какого ни есть кума! Батюшка, Николушка, редко о чем прошу, да и не для себя ведь! Гляжу, а глазки-то у образа щурятся… Сделаю, мол, по слову твоему! Тут я Феклицу гоню - ступай, матушка, наверняка сейчас кто-то мимо церкви идет! И ведь сбылось!
- Богоданные кумовья самые лучшие, - согласилась Авдотьица. - Вот ты, Данилушка, в Кремле служишь, рассказал бы, что там да как? Царя с царицей видишь ли?
- Царя не видывал пока, - честно признался Данилка, - разве что конька, какого государю царевичу под верх выезжаем. Вот лето придет - будет царевич конной езде обучаться.
- Да как же его, маленького, на коня сажать? - удивилась Федосья и с тревогой взглянула на собственного сына, что мирно спал на руках у Марьицы.
- А для него и конек махонький, коняшка, Салтанкой звать. Вот такой…
Данилка показал рукой чуть ниже столешницы.
- Неужто такие бывают? - усомнилась Авдотьица.
- Для государей царевичей их привозят.
- А верно ли, что будет нам еще от государя подарочек? - спросила Авдотьица. - Мне Марьица Мяскова сказывала, а ей - подьячего Левшина женка, что Сибирского приказу… Скажи, Марьица!
- Начали-де со всей Москвы гулящих девок собирать, чтобы в сибирские украины отправлять. На Москве-де порядку больше было бы.
Эту новость Данилка знал - много смеху было на Аргамачьих конюшнях…
- Ну, тот указ не про нас, - подумав, возразила Настасья. - То - гулящие, без отца-матери, их после мора много таких осталось, и замуж им идти не за кого. А то - зазорные. Совсем из ума нужно выжить, чтобы из Москвы зазорных девок выгнать! К кому же они сами по ночам ездить будут? Кто им и в Великий пост оскоромиться пособит?
И рассмеялась негромко.
- Нишкни ты! - одернула ее Матрена Лукинишна. - Не ровен час, и такая дурь им там, в Верху, на ум взойдет. Да только зачем же в сибирские украины? Можно в Казань, в Царицын, там мора не было.
- Тебя, тетка, бояре не спросили! - Авдотьица невесело рассмеялась. - Сибирскому хану, или кто там у них сидит, в подарок повезут!
- Поклонится ему Белый царь сорока пудами девок! - добавила Настасья.
- Ну как хватать по улицам пойдут? - заранее перепугалась Феклица. - Ахти мне!
- Не пойдут, - сказал, чтобы прекратить бабью дурь, Данилка. - Государь от иркутского воеводы грамоту получил. Пишет, будто селит там служилых казаков в крепостях, и они там живут без баб и заскучали. А чтобы не разбежались, государь велел им послать девок и их всех на тех девках повенчать. Чтобы жили как стрельцы, со всем хозяйством.
- Как стрельцы? - Девки оживились. - Это бы любо! Вот только Иркутск… Где же он - Иркутск?
Тут на крыльце кто-то завозился, оббивая снег с сапог, и бухнул в дверь кулаком.
- Юрашка! Чтоб те пусто было! - воскликнула Настасья. - Ну, входи, леший, входи, да от меня подальше держись!
Вошел высокий молодец, припорошенный снегом, и так встряхнулся - девки на него руками замахали:
- На крыльце, что ль, не мог? В сенях не мог?..
Молодец снял шапку, и Данилка поразился его светлым, бледного золота кудрям. Он и не знал, что у парней такие бывают.
Остроносый, темноглазый Юрашка поклонился Настасье, других как бы не замечая.
- Не вели казнить, княгинюшка! Вели слово вымолвить!
- Ну, и что же это за слово?
- Увязались за мной. Уж водил, водил - да и доводился…
- Нишкни ты, - с досадой отвечала на эти странные слова Настасьица. - Садись да и ешь, что Бог послал!
Данилка насторожился.
Настасья с виду и впрямь была получше иной княгини, а он-то их в Кремле навидался. И гордость в ней чувствовалась, возможно, даже равная его гордости, той самой, которая не позволила и словечку жалобному прорваться во все эти годы. Однако такое было несовместимо со званием зазорной девки… Ей же каждому гостю надобно угождать - разве не так?..
И то, что статный молодец, сам, видать, с недюжинным норовом, так ей покорен - это что бы значило?
После своего знакомства с Илейкой Подхалюгой и Гвоздем Данилка значительно поумнел…
- Ешь, Юрашка. Знать, не судьба нам была покумиться, - задумчиво произнесла Настасья. - Или ты нарочно опоздал? Ведь признайся - нарочно?!
- Слово ж тебе дал, что в кумовья пойду, - отозвался тот. - Видать, иное на роду написано…
- Ох, не ко времени…
Юрашка повернулся к девке, и лицо его было хмурым, как будто стряслась беда, о которой и говорить нельзя.
- А коли и так? - спросил, и была в голосе какая-то отчаянная безнадежность.
Ничего на это не ответила Настасья, а повернулась к Данилке.
- Что запечалился, куманек? Что за кручина?
- А коли скажу… - Данилка посмотрел своей новоявленной куме прямо в черные очи. - Коли скажу - поможешь?
- Ты ж мне кум, я тебе - кума! Как не помочь?
Настасья подвинулась к нему поближе.
- Аль девку красивую высмотрел, не знаешь, как подобраться? Так это мы живо! У нас в каждой слободе тетки, да крестные, да крестницы, да сестрицы, да подружки! Нам только в Верх ходу нет, и то, ежели очень постараться, отыщем!
- Нет, не девку.
- Так что же?
- Ищу я одну вещь…
- Да что ж - клещами из тебя каждое слово тянуть?
- Ищу я синего цвета бабью душегрею с ткаными золотыми птицами. Третьего дня пропала та душегрея, и то ли ее пропили, то ли у вас, у девок то есть, оставили… Синяя, с птицами - не встречалась?..
- Решительно ты подступаешь, - с неудовольствием сказала на это Настасья.
- Сама ж просила.
- А какая тебе нужда в той душегрее?
Данилка не знал, что и ответить. Не рассказывать же за крестинным столом про удавленницу!
- Погоди-ка, княгинюшка, - вмешался Юрашка. - Дело это непростое. Я парня-то сегодня уж приметил. Он по кружалам шатался и питухов выспрашивал. И видел я его с одним человечком…
- Оттуда, что ли?
- Оттуда!
- Так! - Настасья резко встала. - Нажила куманька себе на голову! Ну, пойдем, богоданный ты наш, разбираться! Пойдем, пойдем, нечего тут рассиживаться! А тебя, Федосьица, благодарствую на угощении! Коли будет на то воля Божья, и месяца не пройдет, как крестнику подарки пришлю!
И Федосья, и Марьица, и даже высокая Авдотьица, которая одной левой сладила бы с Юрашкой, - все промолчали и глаза опустили.
- Под руки тебя, что ли, как роженицу в баню, вести? - осведомилась Настасья.
Данилка встал и пошел к двери, а она с Юрашкой - следом.
- Шубу не надевай, нам только через двор перебежать, - сказал Юрашка. - Вон, видишь, изба?
- Там Феклица живет, и она сегодня топила, - добавила Настасья. - Ну, что встал в пень?
Они вдвоем привели Данилку в маленькую, едва повернуться, избенку, вытопленную по-черному. Дым уже ушел в окошечко над дверью, и Юрашка, чтобы зря не студить помещение, задвинул то окошко деревянной дверцей.
- Садись! - велела Настасья, показав на лавку, сама села на припечке. - Говори!
- А что говорить-то?
- Пусть скажет, о чем он с Подхалюгой совещался, - подсказал Юрашка.
Он стоял в дверях, уперев руки в бока, с таким видом, что даже ежели бы сам нечистый вздумал проскочить в эти двери - и ему бы пришлось несладко.
- Я еле от того Подхалюги с Гвоздем ноги унес… - честно признался Данилка.
- А совещался-то о чем? - переспросила Настасья.
- Да о душегрее же! Я ее всюду искал!
Настасья и Юрашка переглянулись.
- Ишь заладил! Да чем она тебе так уж дорога, та душегрея?
- Ежели ее найти, то человека от дознания спасти можно.
- А что за человек?
- Родька Анофриев, конюх.
- И при чем тут бабья душегрея?
- Это его тещи покойной душегрея…
Слово за слово, вытянула Настасья из куманька про убийство Родькиной тещи да про исчезновение ее тряпичной казны, но времени на это потратила немало. И довел он рассказ до своего розыска, про похождения в доме, куда привел Гвоздь, не докладывая. Не такого рода были похождения, чтобы ими выхваляться перед зазорными девками.
- Стало быть, полагаешь, что тот Родька пришел к теще с вечера пьяный, дома ее не нашел, покопался в коробах, нашел чего получше и понес пропивать? - уточнила Настасья. - И пес на него не лаял, а если и лаял, то в общем шуме никто того не понял. А кабы ночью притащился - пес поднял бы переполох на всю слободу, и соседи бы слышали?
- Да.
- И ежели нападешь на след душегреи, то и людей найдешь, с которыми он пил? И они его невиновность подтвердят? Питухи-то?
На это Данилка не знал, что и ответить. А говорить о зазорных девках, вернее, о той, с кем Родька, возможно, пил и блудил, а рассчитался душегреей или чем иным из Устиньиного добра, ему опять сделалось неловко. Настасьица-то, при всем ее норове, - кто? То-то…
- Погоди, княгинюшка! Погляди, что получается! Ходит этот молодец, всех допекает своей душегреей! Все его посылают сама знаешь куда! И вдруг один Подхалюга принимается расспрашивать! - вдруг сообразил Юрашка.
Настасья вскинула руку, призывая к молчанию.
Юрашка вглядывался в ее лицо с надеждой.