- Государь Гаврила Михайлыч! - заорал, перекрывая бредни про сатанаилов и про икоту, Стенька. - Велено тебе в Разбойный приказ идти не мешкав! Все собрались, тебя одного ждут.
- Прости, мил человек, служба! - радостно воскликнул Деревнин, вылезая из-за стола.
Кляузных дел с порчей и припуском нечистой силы подьячие не любили, денег с того мало, а разбирательства много, опять же - не за всякое такое дельце попы по головке погладят…
Он вслед за Стенькой протолкался к дверям и прямо без шубы вышел на крыльцо.
- Ну, спас! - похвалил он земского ярыжку. - Пусть с ним, с идолом, Протасьев возится! Когда к Протасьеву тот пасечник приходил - кто его вызволял? Да я же!
Было и такое - вошел здоровенный мужик, такой и медведю шею свернет, и бил мужик челом на соседа - сосед у него украл баню.
- Как это - украл? По бревнышку раскатал да и со двора вынес? - принялся расспрашивать Протасьев.
И оказалось, что вор поступил куда хуже - ночью унес баню под мышкой. Дородный и неповоротливый Протасьев, ошалев от таких врак и от нависшего над ним грозного челобитчика, только знаки рукой товарищам подавал - мол, сделайте же что-нибудь! А сам в ужасе задавал еще вопросы. Мол, что же за баня такая, раз ее можно под мышкой унести?
- А для пчелок! - отвечал челобитчик. - Для моих голубушек!
Тогда Деревнин, рассудив, что выволакивать безумного посетителя при помощи стрельцов - значит весь приказ разгромить, решительно пришел на помощь.
- А не твою ли баню сегодня утром в Кремль принесли? - спросил он. - Государя тешить с государыней и с царевнами? Мне у Красного крыльца сказывали - мол, пришел некий человек, принес диковину - баню для пчел…
Челобитчик, распихивая честной народ, кинулся из приказной избы прочь, и как его у Красного крыльца ловить да вязать - это уж было заботой сторожевых стрельцов.
- Гляди, замерзнешь, Гаврила Михайлович, так-то стоя, - предупредил Стенька.
- А не замерзну, я сейчас и впрямь в Разбойный приказ сбегаю! Пойдешь со мной, доложишь о своем розыске!
И Стенька на ходу, шаря в глубинах памяти, перечислил приметы пропавших у Устиньи вещей, особо красочно расписав синюю душегрею с золотыми павами.
- Да видел ты ее, что ли, своими глазами? - удивился не в меру прозорливый подьячий, поспешая в Разбойный приказ.
- Мне уж так ее расписали - словно бы и увидел! - объяснил Стенька.
- Подожди малость!
С тем, расталкивая народишко, Деревнин и ушел.
Стенька же принялся ходить взад и вперед, маясь ожиданием.
Довольно скоро он увидел, как подьячий пробивается уже в другом направлении. Но и тут вышла закавыка - Деревнина остановил стрелецкий полковник Никифор Колобов. С ним был стрелецкий десятник, которого Стенька не знал. Деревнин, уже вступая в разговор, подал земскому ярыжке знак, чтобы подошел поближе.
- Ты, что ли, Гаврила Михайлович, розыск об убийстве старой бабы ведешь? - сразу осведомился Колобов. - Могу тебе еще одну прибавить, чтобы служба раем не казалась. Не иначе, Господь на старых баб гневом опалился. То в Конюшенной слободе одну удавили, а теперь вот сваху Тимофеевну!
- Какую еще Тимофеевну? - спросил Деревнин.
- А есть такая, ее вся Москва знает. Сколько свадеб сладила - не перечесть. Моего сына женила. Вон ее и порешили.
- Слыхал, Степа? - спросил Деревнин. - Ты же тут с самого утра.
Стенька многих на Москве знал, но со свахами в последний раз дело имел года два назад, когда сестру замуж отдавали.
- Знать не знаю никакой Тимофеевны, - сурово сказал он.
Мол, бабьих дел мужику знать и не положено.
- Да куда тебе! - усмехнулся Колобов. - Она все по князьям и боярам промышляет. И живет богато. Жила. Вот кто-то и вздумал ее перины пощупать, много ли там зашито.
- В собственном дому, что ли, удавили? - уточнил Деревнин.
- В светлице ее нашли, и все короба наземь вывернуты. Но одно тряпье валяется. Что было ценного - видать, унесли. Там еще другая диковина. Соседи утром увидели - пес на снегу отравленный лежит. И случайно заметили - из-за угла подклета вроде нога виднеется. Пошли поглядеть и нашли два тела.
- Ты ж говорил - одно, свахино.
- Свахино-то наверху, в светлице. А под самой лестницей мужики лежали. Один - с глоткой распоротой. У другого, по всему видать, башка проломлена. И снег весь истоптан - дрались.
- Любопытно они дрались, - заметил Деревнин. - Ежели один другому глотку распорол, то не мог же тот, с распоротой глоткой, его успеть по башке треснуть. А ежели тот, что с глоткой, первым успел, то второму, с пробитой башкой, уже не до ножей было.
- Да, был там кто-то третий, - согласился Колобов. - Третьего-то я охотно бы к себе на двор заполучил… Мало бы ему не показалось… А может статься, и четвертый, и пятый.
- И кто ж таковы? - спросил подьячий, имея в виду покойников.
- А шут их разберет! Никто из соседей не признал. К вам еще никто не заявлялся с криком, что, мол, брат-сват сгинул?
- Других крикунов хватает, - отвечал Деревнин.
- Я почему к тебе иду, Гаврила Михайлович? Вот моего человека расспросить надо, сказку у него отобрать. Он в эту ночь в карауле ходил и странные вещи видел. Другой сейчас отсыпается, а есть еще третий - тот ранен. Когда моему молодцу прийти-то, чтоб недолго у вас промаяться?
- А приди к обеденному времени, - сказал стрельцу Деревнин. - Я велю писцу задержаться и сам тебя расспрошу. Скажешь - подьячий Деревнин назначил. И товарища приводи. Он к тому времени, поди, уж проснется.
- Благодарствую, - полковник поклонился. - Если во мне и моих молодцах нужда будет - приходи.
Он пошел прочь, стрелец - следом. Деревнин, что-то соображая, некоторое время глядел им вслед.
- Темное дело, - сказал он Стеньке. - Зайдем-ка в храм, там поговорим без лишних глаз.
Подумал и добавил:
- И без ушей.
Для тихой беседы выбрали Благовещенский собор.
И там-то, забравшись в дальний угол, Деревнин сообщил:
- Не хотят мне в Разбойном приказе толком объяснять, что стряслось. Каких-то лесных налетчиков опоили да повязали, и был ли при том тот Родька Анофриев - никому не ведомо. И сдается мне, что тех налетчиков не просто опоили, а кто-то на них навел, а кто - открывать не хотят. Видать, среди воров и татей есть у них свои людишки, и коли даже тот человек видел, как Родька сдуру затесался туда, где налетчиков опоили, и сам того пойла отведал, то они того человечка, чтобы Родьку опознал, вовеки нам не предъявят. Так-то…
- Ты полагаешь, Гаврила Михайлович, что Родька случайно в том кружале оказался и случайно его опоили? - спросил Стенька. - А коли так, кто удавил Устинью и вещи ее забрал?
Он бы и больше сказал, он бы и про заколдованную душегрею сказал, да боялся, что ловкий подьячий выпытает у него про ночное похождение с Анной Ильинишной, которая велела себя звать просто Анюткой.
- По-твоему, Родьку в кружало заманили и опоили, чтобы удавление Устиньи на него удобно спихнуть? А кому бы и зачем убивать никчемную бабу? Ты лучше не над этим бейся, а найди свободного писца и приметы ему вели записать, подклеим к делу. Пока не забыл! Расспрашивал-то, чай, на ходу?
Стенька закатил глаза вверх, проверяя себя, точно ли все, что ему говорили бабы, пересказал подьячему… И тут его осенило.
- Баба-то никчемная, да только жила одна и разное про нее люди толкуют, - со значением сказал он.
- Ворожбой промышляла, что ли?
- Ворожбой не ворожбой, а за двое суток до убийства прибегали к ней в ночь какие-то тайные гости. Чей-то возок заполночь прикатил, а вскоре и укатил.
- Мало ли кто к ней мог приехать? - уже чувствуя, что появилась ниточка, за которую можно тянуть, спросил Деревнин.
- Среди ночи, Гаврила Михайлович! Добрый человек днем куда надобно сходит.
- И то верно…
Деревнин призадумался.
- Мне походить, поспрашивать? - подсказал Стенька.
- Значит, берешься доказать, что того Родьку с умыслом опоили?
- Гаврила Михайлович! - едва ль не на всю церковь воскликнул Стенька. - Вот я же знал, что Родька тещу за приданое гонял, которого недодала! А я в Конюшенной слободе не часто бываю. И многие знали, кому вовсе до конюхов дела нет. Кто-то умный и догадался - если Устинью порешить, то это дело запросто на Родьку спихнуть можно.
- Разумно, - одобрил Деревнин. - Ты еще скажи, за что ее, старую дуру, убивать было.
- Вот посуди, Гаврила Михайлович. Ночью к той Устинье тайно кто-то в возке приезжал да и уехал. Что, ежели у нее что-то важное оставили? Потом Устинью весь день соседки не видали. Где ее нелегкая носила? Потом же нашли Устинью удавленной, а ее носильные вещи пропали. И в ту же ночь Родьку опоили. Что, ежели в тех вещах что-то спрятано?
- Зашито? - уточнил подьячий.
- А ты, опять же, посуди сам, куда баба может что-то важное упрятать? - У Стеньки в голове возникали удивительные мысли, которые раньше бы и на ум не взбрели, но, видать, бессонная и шальная ночь пробудила какие-то скрытые способности. - В короб на дно? В хлеву под притолоку? Устинья же была рукодельная, это все знали. Взяла да и зашила!
Сейчас он сам в это свято уверовал.
- А ежели его опоили там, где разбойнички гуляли, те, которых повязали, то не казна ли разбойничья ночью у той Устиньи спрятана?
Сказал это Деревнин - и сам изумился.
- Казна? - ошалело повторил Стенька. - Много ли денег в душегрею зашьешь?
- Деньги - что?! Есть такие перстеньки, что и по двадцать, и по тридцать, и по пятьдесят рублей! Я видывал такой перстень - верх четвероуголен, и о четырех алмазцах. И цена ему была шестьдесят рублей!
- Шестьдесят рублей?.. - Тут уж в изумление впал Стенька. - Это ж и за год не заработать!
- За год ты, положим, больше имеешь. Нешто я не знаю, как земские ярыжки на торгу кормятся? - возразил подьячий. - А то, что средства на черный день лучше в золото и дорогие камни вкладывать, даже дураку Матюшке понятно.
Матюшка был из тех юродивых, что вечно околачивались у Кремлевских ворот, и умел складно желать добра, за что его подьячие Земского приказа и прикормили.
- Стало быть, пропала та душегрея потому, что в нее тысячи зашиты? - И тут у Стеньки в голове стали возникать яркие и соблазнительные картины: как он сам, в одиночку, находит ту душегрею, как вспарывает ее, как добывает из-за подкладки полные горсти сверкающих лалов, яхонтов и изумрудов!
- Могло и другое быть. Они, разбойнички, мастера клады закапывать. Знаешь, как скоморохи приговаривают: зарыл под кокорой, сам не знаю, под которой? Так они записи делают. Может, у Устиньи в душегрее не алмазы, а запись зашита?
Стенька на это ничего не сказал. Только понурился. Ну, выковыряет он ту запись из-за подкладки - кто ж ее читать станет?..
- Видывал я такую кладовую роспись, - безжалостно продолжал Деревнин. - Верхний край оборван, а далее простому человеку ни хрена не понять. Лежат-де в двух верстах на речке три кучи костей, а напротив выкопана-де лестница о семи ступенях, и от лестницы-де на берегу сосна, и куда в полдень тень от сосны падет - оттуда-де на восток идти сорок шагов… А что за речка - неведомо!
- У попа был двор, на дворе был кол, на колу - мочало, начинай опять сначала… - проворчал Стенька.
Записи ему не хотелось, а хотелось алмазов с яхонтами.
- Складно у нас с тобой получилось про душегрею с записью, - со вздохом сказал Деревнин. - Да только придется нам, Степа, от этого дела отказываться. Коли речь идет о лесных налетчиках, а орудуют они, согласись, уже за московскими воротами, то это забота не Земского, а Разбойного приказа.
- Гаврила Михайлович! - воскликнул Стенька. - Так кто, кроме нас, про это ведает?! Никто! Да и мы этого не ведаем!
- Как это так? - удивился подьячий.
- А так! Пока мы об этом никого не известили, то и не ведаем. А как известим хотя бы нашего дьяка, то с того дня, выходит, и ведаем!
- Ловок! - одобрил Деревнин. - Быть тебе подьячим! Ну и как же нам теперь быть?
- Взошло мне тут кое-что на ум… - туманно выразился Стенька. - Отпусти, Гаврила Михайлович, денек походить! Христом Богом прошу! Не с пустыми руками вернусь!
- Ин быть по-твоему, ступай! - решил подьячий.
* * *
Настасья, в отличие от Данилки, Москву знала. Править она тоже умела, да и кобылка бежала резво - видать, наскучив глупым стоянием в переулке, спешила домой.
Наконец раздалось "Тпр-р-ру!". Настасья обернулась.
- Приехали, вылезай. Отсюда пешком пойдем. Эй, куманек!
Куманек, понятное дело, задремал под войлоком. Настасья сошла с саней и хорошенько его тряхнула.
- Вставай, свет. Избудем нашу заботушку - отведу тебя к девкам и спи там хоть до весны.
Данилка вылез.
Они были в укромном местечке за церковью.
- Теперь тихо, - велела Настасья. - Иди за мной и ничего не бойся. Нож при тебе?
- При мне.
- Вытер хоть о войлок?
- Да.
Похлопав в благодарность кобылку по шее, Настасья взяла ее под уздцы и уверенно пошла вперед. Данилка, не пряча ножа, за ней.
- Настасьица… - шепотом позвал он. - Я вроде бы здесь уж был.
- Был, был, - подтвердила Настасья. - Здесь тебя кобель трепал. Вот так мы сейчас санки поставим… Пусть думают, будто кобыла сама домой пришла. И будем ждать.
- А где?
- А за санками. Тащи-ка войлок…
Данилка постелил войлок на снег, и они присели за санями, умостив под себя еще и полы шуб.
- Чего ждем-то? - спросил Данилка.
- Гвоздя ждем. И молчи, ради Бога, кобыла вон беспокоится. Следи за ней. Как ушами зашевелит, значит, и человек сюда идет.
Гвоздя прождали недолго.
Очевидно, ему удалось уйти от стрелецкого караула. Шел он неторопливо да и вел себя, как человек, который не опасается погони, а просто погружен в тяжкое раздумье.
Гвоздь, увидев кобылку с санями, похоже, даже не обрадовался.
- Ишь, гулена… - неодобрительно сказал он и трижды бухнул кулаком в калитку.
Калитка приоткрылась.
- Не приходила? - спросил Гвоздь.
Что-то ему там буркнули отрицательное.
- Проклятая баба… - отвечал Гвоздь. - Вот ведь кашу заварила!..
Из-за калитки, видать, что-то спросили.
- Не твое дело, - отрубил он, подошел к саням, повернулся к ним задом да и сел на облучок. - Скоро, поди, явится.
Настасья сжала Данилкину руку - молчи, мол, дурак…
Данилка недоумевал. Вот ведь перед ними была спина Гвоздя, вот и башка его, в которой варились и кипели всяческие злоумышления! А Настасья еще чего-то выжидала.
И спросить невозможно!..
Оказалось, она была права.
Из-за угла показалась дородная баба - коли в тяжелой шубе, так и вовсе поперек себя шире. Когда подошла поближе, то оказалось, что под мышкой она держит небольшой мешок. Гвоздь встал ей навстречу.
- Ну, насилу дождались! - сказал он грубо. - Принесла ли?
- Принесла, Иванушка, от Никитской до нас неближний путь, а через ряды я идти побоялась, - голос у бабы, невзирая на стать, был тоненький, испуганный, и в доказательство она показала мешок.
- Тут, стало быть, душегрея?
- Тут!
- Точно ли?
- Да как Бог свят!
- Ну, ступай, а то благодетель наш уж гневаться изволит. Я вон за тобой ехать собирался. Ступай, ступай вперед! Замаливай грех!
Баба вперевалку пошла к калитке, а Гвоздь резко выдернул из-за голенища свой персидский узкий нож.
И рухнуть бы бедной бабе со сдавленным криком, но взвизгнула за санями Настасья, так дико взвизгнула, что Гвоздь повернул голову.
Девка была уж на ногах и к бою готова. То, что она прятала в рукаве, чем сражалась с Гвоздем во дворе, она за время сидения на войлоке достала и переделала чуток иначе. А что это такое было, Данилка сразу и не понял. Вырвалось что-то из ее руки, и врода даже звук удара вышел негромкий, однако Гвоздь встал, как вкопанный, постоял мгновеньица два и повалился.
- Мешок! - крикнула Настасья Данилке, хватая поводья и занося ногу.
Данилка в два прыжка оказался возле остолбеневшей бабы и выхватил у нее из руки небольшой мешок.
Настасья уже сидела на облучке и, шлепая кобылку вожжами по крупу, посылала ее вперед.
- Падай сюда!
Усаживаться и укладываться было некогда. Повинуясь приказу, Данилка рухнул, как сумел в подъехавшие сани, и тут же они помчались прочь из переулка.
- Караул! - услышали Настасья с Данилкой тонкий вопль вслед.
- Вот дура! - крикнула, не оборачиваясь, Настасья. - Ей жизнь спасли, а она - "караул!".
Кобылка, послушная вожжам, завернула за угол и пошла по прямой размашистой и ходкой рысью. Данилка ворочался в санях. Он рухнул туда набок, одна нога у него свисала за край, и он из-за ухабов никак не мог ее втянуть.
Вроде и недолго ехали, однако Настасья уже натянула вожжи.
- Выходи, куманек. Дальше - пешим ходом. Ни к чему, чтобы нас на Неглинке с лошадью и с санями кто повстречал.
- Куда ж мы ее денем? - выбираясь и прихватывая мешок, спросил Данилка.
- До утра она, Бог даст, не замерзнет… - Настасья, уже отойдя от саней, вернулась и покопалась в них. - Вот незадача - войлок-то мы там оставили… Могли бы и накрыть… Ну, хоть мешок давай!
Она вытряхнула из мешка содержимое и, не глядя, что там валяется под ногами, протянула руку:
- Нож давай!
Данилка достал из-за голенища тот самый нож, и Настасья ловко распорола мешок, почти по шву. Был он средней величины, гораздо меньше настоящей попонки, но Настасья накинула его кобылке на спину и огладила.
Данилка же сперва смотрел на выпавшую из мешка вещь, потом подхватил ее со снега и распялил на руках.
- Она, что ли? - сам себе не веря, спросил парень.
Настасья взяла из его рук синюю, богатого цвета душегрею.
- Сдается, что она… Пойдем-ка поскорее, кум, нечего нам тут делать.
Словно твердо зная, что Данилка не отстанет ни на шаг, она пошла вперед, не оборачиваясь.
Оказалось, что до Неглинной и примыкающих к ней переулков, где селились зазорные девки, было рукой подать.
Настасья привела Данилку туда, откуда они с Феклицей его и взяли, - к церквушке. Уж теперь-то там было по-настоящему тихо.
- Ну, что, свет? - приветствовала ее Авдотьица, когда они взошли на крыльцо, толкнули незапертую дверь и, миновав сени, оказались в горнице у Федосьи. - Тише только, тише, уснули они - и Федосьица, и Феденька. Я вот и свечи погасила, одну лучинку держу…
Настасья махнула рукой, мол, все ладно, и села к столу.
- Выпить не осталось? - только и спросила.
Авдотьица налила ей в чарку буроватого вина. Настасья молча и разом его выпила.
- А Юрашка где же?
- Не придет Юрашка, - отвечала хмурая, как осенняя туча, девка. - Налей еще.
- Да когда ж ты столько пила?
- Никогда. Потому и пью.
После второй чары Настасья встала.
- К Феклице ночевать пойду, - сказала она. - А ты куманьку моему на полу постели. Да покорми его, сделай милость.
С тем и вышла.
- Что стряслось-то? - приступила к Данилке с расспросами Авдотьица, но он молча смотрел вслед Настасье.
Впервые парень встретил в девке такую норовистую стойкость и недоумевал отчаянно.
Данилка открыл было рот, да мысль в голове объявилась.