- Молодая! - убежденно отвечал Пятка. - Моему старшему, Ваське, ровесница! В один год родились, как патриарх Филарет из польского плена вернулся.
Стенька возвел очи к потолку, соображая. Патриарх Филарет - это было нечто совсем давнее, и в те поры еще Стенькин дед, поди, молод был.
- А Васька мой, того гляди, старшую свою замуж отдаст, свахи так и вьются! - продолжал Пятка.
- Молодая, говоришь?.. Аксинья, кто еще?
- Еще ключница, Анна.
Стенька насторожился.
- Анна? А собой какова?
- Баба как баба, нешто я на них гляжу? Еще комнатные женщины, Марьица со Степанидой, еще девки дворовые, всех не упомнить…
- И давно эта Анна у вдовы в ключницах?
Если шалая Анюта всего-то навсего у вдовы в услужении, но по званию своему много чем в доме распоряжается, то и нет ничего удивительного в том, что ей порой удается безнаказанно полакомиться скоромненьким, подумал Стенька. Однако - Ильинишна…
- А недавно. Она и сама вдова. И мать у нее - вдова. Мать где-то у бояр живет, ее давно еще к боярышне мамой взяли, так и прижилась, и Анна та тоже при ней росла, пока замуж не выдали.
- Да что ты про мать, ты про дочь расскажи! - прервал Стенька.
- А что дочь? Коли она ночью и бегала, так я того не видывал! Сам же говорил - там калитка в переулок. Может, у нее с кем из морозовской дворни блудное дело, так что ж мне, избу свою на катки ставить да в переулок перевозить? Чтобы ту Анну за подол ловить? - Пятка, видать, вообразил это переволакивание избы живо и с подробностями, отчего и возмутился.
- Да твою избу и под мышкой унести можно! - отвечал, вылавливая со дна миски кусок мяса, Стенька. - Ладно тебе, дядя. А прозванье той Анны знаешь?
- По прозванью она, дай Бог памяти… Третьякова! Потому - дед у них был Третьяк Акундин, деда я помню.
Стенька постарался запомнить прозвание.
- Значит, до того, как ты решетку опустил, никто не пробегал? Ни мужик, ни баба? Ни сани не проезжали, ни каптана?
Каптана - это был намек на морозовский двор. Глеб Иванович не допустил бы, чтобы молодая жена ездила в простых санях. А вот ежели вторая боярыня Морозова, Анна, прибыла к невестке тайно, чтобы поколобродить, она-то и могла в неприметном возке об один конь заявиться.
Все-таки приятно было Стеньке думать, что на его красу и стать боярыня польстилась…
- Какая тебе каптана? В каптане боярыня только в Кремль выезжает, к государыне! Да на богомолье еще… - Пятка призадумался. - Погоди, молодец! А ведь бегала там ночью баба!
- Так что ж ты молчишь? - Стенька даже сронил с ложки обратно в миску груз капусты.
- Бегала, бегала! - убежденно твердил Пятка. - Я решетку-то поздно опустил! А вот выходил из избы, а как входил обратно - она и прошла. И точно - в переулок пошла!
- Поздно уж было? - подсказал Стенька.
- Да не рано, я ж говорю - уже решетку опускать подумывал. А потом, как решетку опускать шел, она и обратно проскочила, с мешком! Туда и обратно единым духом!
- С каким еще мешком?
- А мне откуда знать? Идет себе баба и идет, одна, никого не задевает, чего я к ней цепляться буду?
- Значит, на Бабичевой вдовы двор без мешка, а обратно - с мешком? - уточнил Стенька.
- Ну да-а…
- А теперь слушай меня, дядя. Той бабе там с мешком бегать не полагалось. И кабы решетка была опущена, она бы и не проскочила! - грозно сказал Стенька. - А что ты ночью решетку не опускал - это мне доподлинно известно! Я сам по этому делу хожу, розыск веду, и кабы ты решетку опустил - я бы первый об нее споткнулся! Понял, дядя? И теперь мне об этом нужно доложить подьячему Деревнину.
- Про решетку, что ли? - только это и понял из всех Стенькиных забот старенький Пятка.
- Ясное дело - про решетку! - И земский ярыжка, кинув ложку на стол, поднялся, как бы желая немедленно бежать в Кремль и орать на всю Ивановскую площадь про Пяткино злодеяние.
- Да погоди ты гневаться! - взмолился Пятка. - Я, может, за весь мясоед первый раз ее опустить забыл!
Стенька сел.
- Точно ли в первый?
- Точно, точно! - И Пятка для убедительности начал креститься, бормоча нечто вроде молитвы, но со странными словами: "…да чтоб мне сдохнуть без покаяния…"
Подводить под неприятности Пятку Стенька не хотел. Сейчас-то старик был человек служивый, жалованье получал, избенку имел, хоть и крошечную, однако с печкой. А как что - к кому он со всем своим скарбом переберется и на шею сядет?..
- Баба с мешком, говоришь? А велик ли мешок-то?
- Невелик, свет, невелик! Я потому и подумал, мало ли какие бабьи тряпки несет, или капусты кочан, или еще что?
- И куда побежала?
- А я откуда знаю? По Никитской, к Кремлю, а дальше уж ее бабье дело.
- Ночью, говоришь… А одета была как?
- Как баба зимой одета? Убрус белый, шапка теплая поверх убруса, шуба зеленым сукном крыта, сама дородная…
- Зеленым сукном - это хорошо! - одобрил Стенька. - Ну-ка, поднатужься, а могла ли это быть той Анны мать?
- Не могла! - убежденно отвечал Пятка. - Та бы, меня завидевши, остановилась словом перемолвиться. А эта - нет, проскочила мимо.
- А она точно тебя видела?
Пятка задумался.
- А кто ее знает…
Стенька хмыкнул. Пожалуй, следовало заехать с другого конца.
- Где те бояре живут, у кого Аннина мать в мамках служит - не знаешь?
- Откуда мне!
- Стало быть, потолковать она с тобой останавливалась? А о чем же толковали?
- Да что ты с той дурой Марьей ко мне привязался? Она меня про внука спрашивала, я ее про свою родню спрашивал, какая у Красного Звона живет! Самому-то мне туда идти-брести - день терять, с моей-то ногой.
- Так она у Красного Звона живет, что ли? - обрадовался Стенька.
- Этого я не говорил, - даже обиделся Пятка. - Где живет - не знаю, врать не стану, а что крестного моего племянники там живут, и брата Онуфрия вдова с детьми, это уж точно!
Стенька усмехнулся. Кое-что прояснилось - дура Марья в зеленой шубе, что живет где-то меж Варваркой и Ильинкой, неподалеку от храма святого Николы Чудотворца, который за славные колокола не так давно прозвали Красным Звоном - когда государь Алексей Михайлович, счастливо повоевав с Польшей, во многие города, и даже в Сибирь, послал взятые в плен иноземные колокола, именно этому храму, видать, лучшие достались.
- Помни мою доброту, Антипушка, - весомо сказал Стенька. - Я подьячему Деревнину про твое упущение сказывать не стану, а только про бабу с мешком. И ежели к тебе кто придет еще раз ту же сказку отбирать - на том и стой! Решетку, мол, закрыл, после того, как баба обратно пробежала. Понял?
- Как не понять!
- А теперь - за щи благодарствую. И идти мне надо. Оставайся с богом, дядя, доедай!
И с тем Стенька, пообедав на дармовщинку, выскочил из кабака.
Та, что прибегала ночью на бабичевский двор, унесла в мешке загадочную душегрею. Вот что понял Стенька из Пяткиного рассказа. Все совпадало: была душегрея - и нет ее, хоть весь дом обыщи!
А ведь Анюта какого-то княжича поминала, который якобы подослал его, Стеньку, за той душегреей, и была готова доказать, что душегрея им обоим примерещилась! Вот ведь до чего бабы лукавы!
Искренне радуясь тому, что не впутался в блуд с высокопоставленной боярыней, а всего лишь с ключницей, Стенька направился к Красному Звону. Путь был не близкий, и по дороге как раз случился Кремль.
А в Земском приказе меж тем появился странный челобитчик.
Он пришел ближе к обеду, когда и дьяки с подьячими, и писцы расходились по домам на часок-полтора. Поскольку после еды полагалось непременно вздремнуть, и человек, пренебрегающий послеобеденным сном, вызывал общее неодобрение, то даже самые яростные челобитчики, поняв, что время настало, уходили поесть.
Предвкушая не роскошную, но сытную трапезу, Деревнин трудился, не поднимая головы, и лишь привычное ухо отмечало - шум-гам притихает, стало быть, постылые челобитчики, они же - кормильцы-поильцы, убрались. Может, парочка еще осталась…
И тут он ощутил прикосновение к плечу.
- Давай челобитную, да поскорее, - дописывая последние на листе строки и не глядя на посетителя, сказал Деревнин.
- Я по иному делу, Гаврила Михайлыч.
Голос был знаком. Деревнин поднял голову и увидел Савельича, приказчика гостиной сотни купца Лукьяна Белянина.
Купец был человек уважаемый, Деревнин, бывало, с женой у него гащивал и у себя принимал. Так что посетитель заслуживал внимания.
- Выйдем-ка, - попросил приказчик.
И мудрый подьячий не стал допрашиваться, что за таинственность такая. Просто встал да и пошел на крыльцо, а Савельич - за ним.
Они отошли подальше от приказа и даже несколько спустились к Неглинной, чтобы уж точно лишние уши в ногах не путались.
- С чем Лукьян Романович прислал? - осведомился Деревнин. - Да говори скорее, холодно.
- Лукьян Романович твоей милости кланяется и просит быть в гости не замешкав, - все же чего-то опасаясь, отвечал приказчик. - И коли кого из своих с собой возьмешь, тоже неплохо будет. Чтобы выпивши одному не возвращаться.
Купцу было по средствам отправить подьячего домой в добротном возке, да тот возок ему и подарить вместе с лошадью. Разумный Савельич давал понять - дело такое, что лучше бы иметь при себе человека для охраны. И Деревнин его прекрасно понял.
- Скажи Лукьяну Романовичу - пусть к обеду ждет, - велел подьячий. - И хорошо бы велел изготовить калью утиную со сливами, это у ваших стряпух изумительно получается.
- Уж готова, - усмехнулся приказчик. - Твоей милости дожидается.
И пошел к Никольским воротам, как если бы ему в Кремль по делам надобно, а в Земский приказ так забежал, между делом…
У приказного крыльца Деревнину и попался Стенька.
Деревнин не то чтобы покровительствовал земскому ярыжке… Он видел Стенькино желание выбиться в люди, опять же - тот ходил по его делам за сущие гроши, и подьячий смекнул, что может за мелкие услуги рассчитаться обедом, тем более что Белянин просил взять с собой кого-то из своих.
- Ты вот что, Степа. Со мной обедать сейчас пойдешь. Понял? Подожди-ка, пока соберусь.
Сказал он это строго. Не сказал даже, а приказал.
Такие приказания Стенька готов был исполнять круглосуточно. И потому к выходу Деревнина уже торчал на опустевшем крыльце, всем видом показывая: готов служить государю ножом и ложкой!
Деревнин велел ему поймать извозчика. Этого народу в Москве было столько, что Стенька диву давался - неужто все они каждый день сыты бывают, и с лошадьми вместе? Вдвоем они сели в сани и покатили к Белянину.
Сторож у ворот был предупрежден. Их сразу, без расспросов, впустили на двор и повели наверх.
Дом у купца был знатный, о четырех ярусах. Имел купец не просто горницы, а особо - крестовую палату, столовую палату, свою опочивальню и для жены опочивальню, чтобы в пост и в указанные правилом дни спать раздельно, не смущая друг дружку.
Он встретил подьячего уже в самом доме, поклонился, как дорогому гостю. Поклонился и Деревнин - с достоинством. Стенька же едва лбом в пол не бухнул - до того соблазнительные запахи шли снизу, из поварни.
- Бью челом, да солью, да третьей - любовью! - как положено гостеприимному хозяину, сказал Белянин. - Кушанье поспело, добро пожаловать к нашему столу.
В углу столовой палаты стоял дорогой рукомой с тазом, персидской работы, мальчик в чистой рубахе полил на руки и поднес длинное полотенце.
Стол накрыт был знатно, а всего-то навсего для троих - самого хозяина и Деревнина со Стенькой.
- Анисовой? - спросил хозяин. - Березовую?
- Что? - удивился Деревнин.
- Вишневую? Гвоздичную? Дынную? - продолжал предлагать водки Белянин.
- Да ты этак всю азбуку переберешь! - обрадовался подьячий. - Березовая-то на чем? На бересте, поди?
- На почках.
Решили выпить полынной - вкус к еде разбудить. И тут же дверь открылась, вошла дородная, красивая хозяйка с подносом, на котором стояли три серебряные рюмки.
Купец, видать, все у себя дома завел на княжеский лад - и жена его, премного довольная тем, что ведет себя не хуже иной боярыни, а одета, может, и получше, поднесла водки сперва мужу, потом Деревнину, а напоследок, явно недоумевая, и Стеньке.
Деревнин в грязь лицом не ударил - поклонясь хозяйке и выпив, поцеловал ее в серединку накрашенных губ, почти их не касаясь.
Стенька же ограничился поклоном.
Хозяйка ушла, Лукьян Романович прочитал молитву, и мужчины сели за стол.
Их уже ждала первая перемена - окорок ветчинный со студнем, капуста квашеная, щучья и осетриная икра, грибы едва ль не всех известных Стеньке видов. Там же была коврига хорошего хлеба, из ржаной муки, куда добавлено ячменной. Хозяин отрезал каждому по широкому, в палец, ломтю - тем водку и закусили.
Мальчик принес горячее - заказанную Деревниным калью, а для купца со Стенькой - куричью кашу с ветчиной.
Не успели ложки на стол положить - тут же были поданы свежая верченая стерлядь, прямо с огня, круглый пирог-курник, заяц с лапшой, курица рафленая с сорочинским пшеном.
И только после разнообразных взваров, после одноблюдных оладий, величины немыслимой, политых патокой и присыпанных сверху сахаром, после овсяного киселя со сливками, так заполнившего чрево, что ни охнуть, ни вздохнуть, купец наконец счел возможным перейти к делу.
Сам-то он был привычен к обильному застолью, и Деревнин дома тоже сытно питался, а вот у Стеньки от этакой роскоши глаза на лоб полезли. Пастила, редька в меду и прочие лакомства, поданные к концу обеда, так и остались на столе - смотреть на них он уже не мог.
- А теперь и к делу, - сказал Белянин.
- Да уж, нешто от тебя дождешься, чтобы ты просто по доброте отобедать позвал! - пошутил Деревнин. - Ну, сказывай.
- Ты знаешь, Гаврила Михайлович, Бог меня тремя сынами благословил, не считая дочек. И старший мой уже в тех годах, когда надобно жениться. Я его уму-разуму научил, он хозяин добрый, при нужде меня заменить может. И я полагал, оженив, послать его торговать в Архангельск, там у меня склады и лавки. Со временем же, когда он в Архангельске расторгуется и известен станет, взять его в Москву и дело ему передать, а самому - на покой. Стало быть, невеста нужна подходящая.
Купец огладил широкую, в горсть не собрать, бороду.
- Мы, свет, люди не нищие, высватать любую купецкую дочь за сына можем. И я пораскинул умом - денег у меня довольно, теперь бы чести малость! Вот купцы Строгановы могут княжон в жены брать, а я чем хуже? Жена, правда, чуть мне в глаза не вцепилась! - Купец расхохотался. - Куда ж ты, говорит, старый пень, лезешь? Выше собственной глупой башки не прыгай, жени сына на ровнюшке! Уж так развоевалась - я потянулся плетку со стены снимать, тут она из горницы выскочила. А, выходит, права была моя Михайловна.
- Они, бабы, такое порой угадывают - страх берет, - подтвердил Деревнин. - Носом, что ли, как суки, чуют?
- А черт ли их разберет… Позвали сваху, спросили - нет ли на примете девки из доброго старинного роду, за приданым не гонимся, еще и сами денег не пожалеем, а нужна такая родня, чтобы и в Грановитой палате не на последнем месте сиживала. И выискала нам сваха, как просили, княжну! Сказала прямо: девка - перестарок, двадцать третий годочек пошел, еще немного - и родня уговорит постриг принять, а почему не замужем - неведомо. Приданое какое-никакое есть, у отца их двое, старший - сын, она младшая. Тут моя Михайловна и додумайся! Княжна-то, говорит, не иначе - порченая! Может, хромая, может, кособокая! Потому замуж и не берут!
- Не так уж и глупо, - заметил Деревнин.
- Это она от злости поумнела, на меня обиделась, за что я сына хочу не на ровне женить. И говорит при мне Тимофеевне: как ты, Тимофеевна, пойдешь ее смотреть, тебе непременно либо дворовую девку напоказ выведут, либо кого из княжьей родни. А после венца уж и шума не поднимешь, живи с убогой да слезы утирай. Ведь нигде на невест такого обманства нет, как у нас, на Москве, сама знаю, моя старшенькая так-то купца Анисимова дочку на смотринах замещала, в той Анисимовой дочке и трех пудов не наберется, косточки того гляди кожу проткнут. Проболталась! Я и ахнул - ну, что эти бабы у нас за спинами творят?..
Посмеялись.
- И обещалась Тимофеевна, что всяко разведает, какой у княжны ущерб. Недели не прошло - находят нашу Тимофеевну в разоренном дому с петлей на шее. Видать, неладное разведала…
- Постой, Лукьян Романыч! Так это твоя сваха? Там еще двое мужиков мертвых под дверью лежали! - догадался Деревнин.
- Моя, - признался купец. - Но призвал я тебя, Гаврила Михайлович, не по свахе панихиду служить. Понадобится - другую сыщем. У свахи племянница жила, и в ту ночь она убийц видела.
- Откуда знаешь? - Подьячий спросил жестко, как положено спрашивать у свидетеля, но купец не обиделся.
- Да от нее же и знаю. Ей удалось выскочить и убежать. Прибежала же она ко мне. Она знала, что тетка для меня невесту сватает, и не знаю с чего, догадалась, что это не воры были, а все дело в сватовстве. И потому прибежала, что знала - ежели я кого у себя приму, тот человек в безопасности, и его у меня уж никто не отнимет и не тронет! И приютила ее моя Михайловна, а девка бежала ночью в одной рубахе, шубу на плечи накинув, и к утру свалилась в горячке. Перепугана она до того, что всякого скрипа боится.
- А можешь ли ты меня к ней отвести?
- Для того и звал. Мне ведь тоже неприятности ни к чему, - признался купец. - Мало ли за что ту Тимофеевну порешили? Ежели надо, я могу девку у себя держать, тут ее не тронут. А ежели ее у меня заберут - я в обиде не буду.
- Разумно, - одобрил Деревнин. - Ну так веди. И Степу с собой возьмем. Степа у меня по самым важным делам ходит. Пусть будет за свидетеля, ежели девка чего скажет.
Лукьян Романович хлопнул в ладоши. Вошел мальчик и поклонился.
- Передай хозяйке, что я сейчас наверх буду, пусть Катерину уберет и девок вон выгонит, - распорядился купец.
Горницы, где жили женщины, для посторонних мужчин были местом запретным, однако Лукьян Романович дозволил, и Деревнин со Стенькой пошли следом за ним вверх по лестнице и оказались в теплой светлице, где возле самой печки на лавке лежала девка.
Михайловна устроила ее знатно - тюфяк велела постелить, потом две перины, изголовье, сверху пуховую подушку, и еще несколько одеял сверху. Личико болящей, по уши укрытое, совсем провалилось во всю эту роскошь.
- Дай Бог здоровья, Катеринушка, - сказал, входя и склоняя голову, Деревнин. - Я Земского приказа подьячий, звать Гаврилой Михайловичем, пришел по розыску о твоем деле.
Видя, что начальнику неловко беседовать стоя с лежащей, Стенька пододвинул табурет, а Лукьян Романович вдруг решительно направился к двери. Дверь сама собой захлопнулась.
- Вот ведь вредные девки! - пожаловался он. - Держу ораву, корми их, пои, одевай, замуж выдавай, Михайловна вспотела женихов искавши, а только с них и радости, что вечно под дверью с наставленным ухом!
Деревнин сел.
- А ты чья такова будешь?
- Я Филатьевых, звать Катериной, - очень тихо сказала девка. - Родителей мор унес, живу у тетки, у Федоры Тимофеевны.
- Что же той ночью было?
- Мы с Тимофеевной спать легли. Я сквозь сон услышала - кто-то по дому ходит.