- Вы вдвоем по хозяйству управляетесь? - спросил Деревнин. - Девок, баб в доме нет?
- Живет у нас Мавра с дочерью Лукерьей, мы ее к сыну отпустили, там родинный стол, без них нельзя. Вот - третий день пропадают. А может, Бог их уберег, что они у сына без спросу остались.
- Стало быть, вдвоем были и ты шаги услышала. Дальше что было?
- Я посох взяла. У меня нога больная, ломаная, я с посохом хожу, особенно на улице. Еще раз упаду, тогда уж не срастется.
- И что же?
- Крик услышала из спаленки. Тетка-то в духоте любит спать, у самой печи, а я нет, я в горнице сплю… Ох!.. - вспомнив, что тетки больше нет в живых, Катерина замолчала.
- Выскочила ты на крик? - спросил Деревнин.
- Нет… побоялась…
- И тот душегуб к тебе в горницу вошел?
- Нет, я к лестнице кинулась, в подклет которая… Я через подклет ушла.
- Говорят, сваха Тимофеевна богато жила и тебя наряжала, - подумав, заметил Деревнин. - Ты у нее одна племянница была? Своих детей она не нарожала?
- Мор унес. И моя сестрица от него ж померла.
- Брала Тимофеевна дорого, денег, поди, накопила. Где она деньги-то хранила?
- А они не нашли. Деньги-то не у нас лежат, а в надежном месте припрятаны.
- Напрасно, стало быть, воры приходили?
Катерина вздохнула.
- Ты не мучайся, ничем ты ей помочь не могла, - сказал Деревнин. - Вот теперь всему добру хозяйкой осталась, так за помин ее души во многих храмах милостыню подашь, в богадельню денег пожертвуешь или в какую обитель, это свято. Она тебя, видать, любила. У других теток-то племянницы на лавках спят, на войлоках, овчинными тулупами прикрываются, а у тебя одеяльце, поди, беличье было?
- Коли воры не унесли.
- Нет, свет, они не унесли, там сразу, как ты убежала, переполох поднялся. Больше ничего мне сказать не хочешь? Воров, стало быть, не видела? И кто на ваш домишко их навел - не догадываешься?
Все три вопроса остались без ответа.
- Пойдем, что ли, Лукьян Романович, - Деревнин встал. - Поправляйся, девка. Бог с тобой!
Они вышли и притворили дверь.
- И что ж ты такого разведал? - спросил Белянин.
- А разведал я, что она одеяльцем укрывалась. Не шубой! И духоты не любит. А к тебе прибежала в шубе. Стало быть, не сразу в подклет побежала, а в сени, поди, выскочила - коли у той свахи теплые сени, то, может, там шуба висела. Но не у самой же постели! В девичьей светелке шубе не место.
Стенька слушал и на нос мотал - надо же, про одеяло подьячий догадался!
- А коли так, Гаврила Михайлович, то ведь она узнала того, кто тетку убил, - сказал купец. - И выдать его боится. Должно быть, такой человек, что и отомстить может.
- Покойница во многих домах с ней бывала, и их вся Москва знает, и они всю Москву знают, - отвечал подьячий. - Тут кто угодно оказаться может - и теребень кабацкая, и боярин из Грановитой палаты…
- Да ну тебя! - даже отмахнулся купец.
- Думаешь, святые они? Было у нас дело одного, не поверишь, князя, и покончили с тем делом так тайно, что дальше некуда.
- Неужто отпустили?
- Так спину кнутом ободрали, что впредь грешить закаялся. Но по упросу одной верховой боярыни били не на людях, а в подклете. Так ты его, поди, в Кремле видывал - ходит, нос задравши, а спина-то драная… Как меня увидит - рожу-то воротит…
Допытываться, кто из князей воротит рожу, купец не стал - знал, что Деревнин не проболтается.
- Что же ты будешь делать, Гаврила Михайлович? - спросил Белянин.
- То, что ты потаенно меня зазвал, - это хорошо. Это в наших руках козырь. Никто не знает, где эта девка, а я знаю. И сдается мне, что это дельце еще с одним увязано. Слыхал, может, в Конюшенной слободе тоже бабу удавили. Вот Степа по тому делу ходит. Так у той вещи-то пропали.
- Гаврила Михайлович!.. - начал было Стенька, да осекся. Он чуть было не напомнил при постороннем человеке о душегрее с кладовой росписью.
- А ты, Степа, примечай. К той Устинье ночью тайно приезжали, так? А эта сваха Тимофеевна по всей Москве хвостом мела, во всех домах ее принимали, все ходы-выходы были ей ведомы. Смекаешь? К ней не за деньгами и не за хламом, видать, приходили. Простых воров девка бы выдала, так бы расписала - мы бы их как живьем увидали. Помяни мое слово - дела между собой увязаны. И я бы так не говорил, кабы добился от дармоедов из Разбойного приказа правды о том кружале, где Родьку опоили. Идет, Лукьян Романович, какая-то игра. Кто-то из лесных налетчиков, видать, с Разбойным приказом стакнулся и чужими руками жар загребает, соперников уничтожает. И в такой игре всякий, кто знает лишнее, - готовый покойник… Поэтому, Лукьян Романович, остерегайся. Сам присматривай, как дом на ночь запирают.
- Девку-то когда у меня заберешь? - напрямую спросил взволнованный купец.
- Подержи денька два, придумаем что-нибудь. Ты меня угостил, я тебя предупредил - в расчете?
Когда спускались, Стенька заглянул в столовую палату. Сласти со стола еще не прибрали, и он, пока старшие поминали общих знакомцев, утянул печатный пряник в виде петуха.
На улице немедленно поймали извозчика и велели везти себя к Земскому приказу.
При извозчике о делах говорить остерегались - самый разбойный народ. Как на Москве шайка налетчиков заведется, так при розыске и выходит, что разъезжали на извозчиках…
В приказе же Стеньку едва ль не за ухо поймал подьячий Колесников.
- Где тебя нелегкая носит?! Возьми вон книгу, что мы в Стрелецком приказе одолжили, неси скорее обратно! Вернешься - вон шесть грамоток разнести надо, гляди, не перепутай! Я тебя знаю - ты аза от буки не отличишь!
После бурной ночки, да еще с набитым брюхом, только с грамотками и бегать… Как Стеньку в сон ни тянуло а все поручения он выполнил и отправился домой.
Первым делом, оббив снег с сапог и войдя, протянул пряник. Наталья взяла, положила на стол, но смотрела лютой волчицей.
Понимая, что иначе жена и не должна глядеть на проболтавшегося всю ночь шут знает где мужа, Стенька без слов снял и повесил служилый кафтан и начал расстегивать теплый, подбитый заячьим мехом, зипун.
- И где ж ты, сокол ясный, пропадать изволил? - с издевкой спросила Наталья. - Уж туда бы и ворочался, где ночку ночевал!
Странное дело - когда Наталья просто молча занималась делами, или в мирном настроении говорила о каких-то домашних заботах, или даже прихорашивалась перед зеркальцем, лицо ее было обычным, без избыточной красы. Стоило же ей разозлиться на мужа - лицо оживлялось, румянец загорался, глаза сверкать принимались, и делалась она такой красавицей, что и глаз не отвести.
Судя по тому, что жена хорошела прямо-таки на глазах, Стеньке следовало готовиться к словесному сражению.
- А коли хочешь знать, так иди к Деревнину и спрашивай! - отвечал муженек, уверенный, что уж к подьячему-то Наталья на ночь глядя не побежит.
- По его делам ходил, что ли?
- Вишь ты, догадалась!
- Всю ночь?
- Покараулить нужно было, - видя, что вспышка бабьей ярости вроде бы откладывается, охотно и радостно начал Стенька. - Знаешь, где Никитские ворота? Ну, там. Двор там есть, боярина Морозова, а рядом - еще один, и по розыску так выходило, что на том дворе тайно варят брагу и носят продавать к кружечному двору, и торговлю целовальнику перешибают…
Это была вечная московская беда - невесть откуда возникающие брага, вино и вовсе уж диковинные напитки, от которых наутро у доброго человека голова гудит, что твой колокол, и глаза открываются с такой натугой, что увязшую в осенней грязи телегу выволакивать - и то, сдается, легче!
- Я к Никитским воротам греться ходил, мне стрельцы чарочку налили, - продолжал Стенька.
И ведь не врал! От сознания того, что из уст его изливается чистейшая правда, он даже заулыбался.
- Одну? - уточнила жена и нагнулась с ухватом, чтобы подцепить и выволочь из печи большой горшок-кашник.
На столе же Стенька заприметил деревянную миску, в которой было уж истолченное сало для заправки, и порадовался ждущему его вкусному ужину.
- Одну, свет. Потом же, как стало ясно, что у того двора никто не появится, я в Кремль пошел, на Хлебенном дворе калач купил, поел, - обстоятельно докладывал Стенька, раздеваясь. - Потом приказ открылся, я Деревнину рассказал, что да как, и Деревнин меня сразу же по иному делу послал…
Стенька замолчал.
Наталья, держа кашник на весу ухватом, смотрела на мужа, чуть склонив голову, и лицо ее хоть и хорошело, да нравилось Стеньке все меньше и меньше…
Жена, осторожно поставив кашник на стол, прислонила ухват к печке, подошла совсем близко и уперлась пальцем прямо в грудь муженьку.
- А это что такое? Это что, я тебя спрашиваю, блядин сын?!?
Стенька, чтобы лучше разглядеть нечто ужасное, выпятил грудь и склонил голову. Тут же его рот непроизвольно приоткрылся…
Новенькая, красивая, искусно расшитая и безукоризненно чистая, достойная жениха рубаха облегала ту мужественную грудь. И волосы на дурной Стенькиной башке зашевелились. Как-то нужно было соврать, но как, но как?!?
- Отвечай, собака! Что это?.. Не то…
Прислоненный к печке ухват, казалось, сам качнулся к хозяйке.
- Не знаю! - заорал Стенька. - Не знаю!!!
Некоторое время потрясенная Наталья молчала.
Всякий человек знает, что на нем надето. Кроме тех убогих, что не умеют сами ложки до рта донести. Когда здоровый мужик, который до сих пор ложку до рта доносил вполне исправно, глядит на рубаху, как если бы она была соткана из живых гадюк, и орет соответственно, то не сразу и сообразишь, как себя с ним вести дальше.
Вдруг до Натальи дошло - пил! Пил где-то всю ночь! Сам не ведает, что с ним было!
- У Никитских ворот, стало быть, грелся? Знаю я те ворота! В кабаке ты грелся! Все кружала, поди, обошел! Что еще пропил? Креста не пропил?
Вдруг до Стеньки дошел ход ее взбаламученных мыслей: Наталья не столько обеспокоилась появлением в хозяйстве новехонькой приблудной рубахи, сколько исчезновением старой, которую своими руками сшила.
И тут уж было не до рассуждений - то ли Наталья полагает своего венчанного муженька таким недотепой, что на него даже престарелая вдова не покусится и не попытается подарками улестить, то ли крепко уверена в своей над ним власти, то ли еще что взбрело ей на ум.
- Не-е, креста не пропил! - возмутился поклепом Стенька, решив намертво стоять на своем ночном шатании по кружечным дворам. - Угощали меня!
- Всю ночь?
- Всю ночь! - поскольку отступать было некуда, объявил Стенька.
- А как же рубаху пропил?
- Да не пропивал я ее, а мне ее пивом залили, - наконец пустился врать Стенька. - Пива жбан на меня опрокинули. А зимой в мокрой рубахе…
- И где ж тот жбан стоял?
- А где ему стоять, как не на столе?
- Жбан, выходит, на столе стоял, а ты под столом валялся?
- Ну да! - счастливый, что умная Наталья все сама за него придумала, воскликнул Стенька.
- И целовальник твою рубаху на печь сушиться повесил?
- Ну, сама же все знаешь! - восхитился блудливый муженек.
- А эту на время дал, чтобы не голому сидеть?
- Да ты что, из-за печки подглядывала? - довольно убедительно показал испуг Стенька. - Сама-то ты где ночью была?
- Я-то? Я дома сидела, Богу молилась, чтобы ты цел пришел! В каком кружале-то рубаху оставил?
- В "Зацепе", - Стенька выбрал такой кружечный двор, чтобы подальше, куда Наталья бы сгоряча не побежала самолично вызволять рубаху. А ведь мог сдуру назвать "Каток", что у самых Тайницких ворот, так что от приказа до него в мороз телешом бежать - и то не замерзнешь.
- Хорошо. Есть садись…
Она выложила пшенную кашу в миску и щедро заправила ее толченым салом. Сама же пошла за занавеску и принялась там шебуршать.
Как оказалось, Наталья выволокла короб со своей тряпичной казной и достала оттуда чистую рубаху.
- На вот, переодень. А эту я сложу, завтра отнесешь, откуда взял. И свою заберешь! - сурово сказала Наталья. - Чужого нам не надо, а свое дарить не собираемся. Или мне за рубахой в ту "Зацепу" идти?
- Да что ты, свет? Не бабье ж дело - по кружалам шастать! - возмутился Стенька.
И стало ему ясно, что расхлебать все это баловство с шалой Анютой будет не так уж просто…
* * *
Утром, показавшись в Земском приказе и выполнив кое-какие поручения, Стенька, пользуясь позволением Деревнина, улизнул.
Собравшись на поиски бабы, что унесла заколдованную душегрею, Стенька еще дома первым делом припомнил все, что рассказал о бабе Пятка. И едва не хлопнул себя по лбу: выживший из ума дед утверждал, что ее прозвание - Третьякова, потому что дед ее был Третьяк. Но ведь баба, коли она вдова, наверняка всем известна по прозванию покойного мужа! Вот и допрашивай трухлявых старцев - что было до Смутного времени, как "Отче наш", бойко доложат, а что было после - у них, видать, уж в голове не помещается!
В конце концов для розыска Стенька снарядился достойно - взял пустой мешок из-под круп и сунул туда сложенную рогожу. Он долго выдумывал и наконец изобрел этот прием. Хорошо, что Наталья как раз отправилась к подружке и соседке, Домне Патрикеевой, за корытом, свое как-то неожиданно взяло да и рассохлось. Не то было бы ему много сказано про мужей, которые не в дом тащат, а из дому…
Стенька пересек весь Кремль и вышел в Китай-город, где довольно быстро отыскал и Варварку, и Юшков переулок, где стояла нужная ему церковь.
У Красного Звона Стенька остановился и огляделся. Ему требовалось общество пожилых баб, которые наверняка всех в окрестностях знают. И такое общество он обнаружил на паперти. Две богато одетые женщины, подавая милостыню нищенкам, задержались почесать языки.
- Бог в помощь! - сказал, подходя, Стенька.
- Чего надобно? - строго спросила старшая, осанистая, с такой повадкой, что сразу делалось ясно - домашние у нее по струночке ходят.
- Велено мне тут одну бабу сыскать, - Стенька так развернулся, чтобы всем были видны буквы "земля" и "юс" на его кафтане. - У нее на торгу покупку украли. И мы вора поймали, ворованное отняли, и вот я ее ищу, чтобы вернуть. Кто такова - точно не знаю. Сказывали - шуба зеленым сукном крыта, сама в годах, сложения дородного, звали вроде бы Марьицей, живет у Красного Звона.
- Марьица? - чуть ли не хором переспросили все - и купчихи, и побирушки. - Уж не та ли Марьица, что у князей Телятевских живет? Не та ли, что у князей Воротынских? Еще Марьица есть - у Хованских!
Степка очумел от возгласов и количества Марьиц.
Как и всякий православный человек, он знал, что мужских имен в святцах превеликое множество, такие попадаются, что натощак и не выговоришь, а коли выговоришь, как-то неловко содеется - Варипсав, скажем, или Бидзин, или Екдикий, или Евпл, или Евсхимон, - а женских же не в пример меньше, так что случается, в одной семье две или три дочери носят имя Авдотьи или Анны.
- Шуба зеленым сукном крыта! - заорал он, перекрывая бабий гомон.
- Шуба? - Одна из побирушек ухватила его за рукав. - Так что ж ты, свет, сразу не сказал?
- Так говорил же!
- А не говорил!
Бабы опять загалдели. Стенька не раз дивился - как у них-то у самих уши такой звон выносят? В конце концов шубу припомнили.
- Тебе не Марьица ли Сверчкова нужна? В годах, дородна!
- Может, и она, - сказал Стенька. - Вор-то у нее прозвание не спрашивал, а мимохожие людишки тоже не знали.
- Пройдешь переулком, повернешь налево - тут тебе и будет князей Обнорских двор. Спроси там у ворот - вызовут. Может, и впрямь она?
- Благодарствую на добром слове! Коли не так - не обессудьте, к вам же и вернусь.
- Ступай, свет! А что в мешке-то?
Но Стенька поскорее поспешил прочь, пока шумные бабы не заставили достать из мешка сложенную рогожу.
И вроде велик город, много народу на Москве, бывает, с родным дядей за всю жизнь на улице случайно не встретишься, а только дома, однако бывает и иначе - натолкнешься на того, кого в этих краях и не чаял видеть.
Вот именно так натолкнулся Стенька на деда Акишева. Акишев с каким-то парнем, на полторы головы себя выше, неторопливо шел улицей, причем парень вел себя немногим лучше юродивого - вертелся, башку задирал, всюду заглядывал и даже задом наперед пойти пытался.
- Челом, Назарий Петрович! - подошел к нему Стенька. - А я вот по твоему делу-то хожу. Гаврила Михайлович Деревнин велел. И уж немало сделано. Думаю, удастся твоего Родьку выручить. А ежели его там, в тюрьме, батогами попотчевали, так то ему, пожалуй, на пользу будет. Может, от пьянства своего отстанет.
- Родька то ли впрямь крепко захворал, то ли прикидывается, не понять, - отвечал дед, - и у него только один раз сказку отобрали да и оставили отлеживаться. А что до дела, так мы и сами кое-что сумели. Вон, обалдуй мой, Данилка, сыскал Устиньину душегрею!
- Как - сыскал?.. - Стенька ушам не поверил. - Где сыскал?! Где ж она?!
- Погоди, не вопи, дай слово молвить, - тут дед повернулся к Данилке. - Что, не узнаешь? Дальше идти?
- Я уж и не пойму, - растерянно произнес тот.
- Так ты походи сам, у меня уж ноги болят.
Парень кивнул и пошел, разглядывая заборы, как будто на них что написано.
- Конюшонок наш, - сказал дед. - Я его с собой брал, когда к Татьяне шел, чтобы на конюшнях не оставлять. Он-то, дурак, подьячего Бухвостова на пьяного Родьку навел. Ну, пока я Татьяну утешал, он возьми да и сбеги. Наутро очаг водогрейный топить, а его нет! Оказалось - ночевал у дружка, у Вани Анофриева, и Ванюшка сказал, что Данилка жив не будет, а убийцу сыщет и Родьку оправдает. Я тут за голову взялся - ну, пропал мой дурень! Москвы не знает, с конюшни нос по большим праздникам только кажет, деньги только издали видит - пропал, и все тут! И моя ж вина - сам я его ругал, что он по простоте своей Родьку погубил.
- Простота хуже воровства, - подтвердил Стенька.
- А сегодня утром и является! Я на радостях его и ругать не стал - так только, для порядка. А он из мешка душегрею достает - та самая, говорит, которая у Устиньи-покойницы была. Коли хочешь, дедушка, говорит, мы можем до Конюшенной слободы добежать и бабам показать, они признают, да я и без того знаю, что она. И нужно-де ее нести в Земский приказ - эта душегрея поможет доказать, что Родька тещу не убивал.
- Где душегрея?.. - теряя от волнения голос, спросил Стенька.
- Я его спрашиваю - как это поможет? А он мне - в ней, в душегрее-то зашито что-то хрусткое, сами вынимать не будем, пусть подьячие при свидетелях вынут.
- Где душегрея?.. - Стенька почувствовал, что дрожит от нетерпения.
- Да где ей быть! У нас в шорной и лежит, в короб от греха подальше припрятали. И я его спрашиваю - где ж ты, Данилушка, душегрею-то отыскал? Как она тебе в руки попала?
- И как же?
- А вот тут я и сам не понял. Он, оказывается, подслушал баб, когда они о той душегрее говорили, и приметы запомнил. А потом пошел по кружалам выспрашивать, не закладывал ли кто? Он то кружало искал, где Родька пил. Понимаешь, взбрело ему на ум, что Устиньи в ту ночь дома не было - псы, мол, не лаяли, когда Родька якобы за ней по улице гнался.
- Псы? - переспросил Стенька.