3
Сергей Саруханов давно потерял чувство времени. С тех пор как Керим привел его в одиночную камеру, мог пройти и час, и день. Тело немилосердно ломило, и каждое движение доставляло боль.
Саруханов знал, кем были его враги, и нисколько бы не удивился, если бы его сейчас пришли и добили. И он не стал бы сопротивляться, сил ни на что больше не было.
Поэтому, когда загремел замок в двери, он даже не поднял головы. Кто бы это ни оказался, ему было все равно.
- Вставай, парень, поедешь куда надо, - раздался над головой голос Керима.
Саруханов только мотнул головой. Он не мог встать, даже если бы захотел. Да и никакого желания делать усилие не было.
- Помогите ему, Керим, - раздался еще один голос, очень знакомый, но сейчас Саруханов не мог догадаться, кому он принадлежит.
Он почувствовал, как чьи-то руки пытаются приподнять его и усадить на койку. Их прикосновение причиняло боль, и Саруханов, как ни сдерживался, тихо застонал и чертыхнулся.
- Живой, вишь, как ругается, - сказал Керим: - Помирать не хочешь - вставай, а то ведь добьют тебя.
- Ну и пусть, - пробормотал Саруханов.
- Сергей Тотосович, - снова прозвучал второй голос, - возьмите себя в руки. Постарайтесь встать. Вам нужно спуститься вниз и дойти до машины. Дальше будет проще. И старайтесь идти, чтобы нас выпустили. Я везу вас на допрос на Петровку.
- Петровка, тридцать восемь... - как во сне повторил Саруханов. - Это же МУР.
- Именно, - сказал голос.
Саруханов открыл глаза. Перед ним стоял вчерашний следователь Меркулов. Тот, который обещал отправить его в лазарет.
-Ну и где же ваша медсестричка со шприцем? - спросил Саруханов.
- Ну видите, у вас еще осталось чувство юмора.
- Шутит - жить будет, - кивнул головой Керим.
- Пошли, - сказал Меркулов.
Самым трудным оказался первый шаг, дальше дело пошло легче. Вместе с Меркуловым прибыли два муровских оперативника, которые, надев на Саруханова наручники, повели его вниз. Охрана, удостоверившись, что заключенного забирают по требованию начальника МУРа Романовой, пропустила Саруханова и конвоиров, которые посадили его в патрульно-милицейскую машину.
- Ну, ты в рубашке родился, - сказал Саруханову Меркулов, когда машина тронулась. - Если бы не Керим, везли бы тебя сегодня не на Петровку, а немного поближе.
Саруханов мрачно смотрел, как за зарешеченным окошечком машины мелькают хмурые осенние улицы.
- Здесь останови, - услышал он голос Меркулова. - Мне надо зайти в больницу, навестить кое-кого.
Совершенно секретно
Начальнику СИЗО N3 ГУВД г. Москвы
полковнику внутренней службы
Каленову И. Н.
СПЕЦДОНЕСЕНИЕ
Сегодня, 14 октября 1994 года, из вверенного Вам СИЗО был этапирован на спецдопрос в МУР числящийся за Прокуратурой РФ заключенный Саруханов Сергей Тотосович, обвиняемый по ст. 102 УК РФ в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах.
В момент прибытия на Петровку, 38, когда Саруханова выводили из машины, на опергруппу было совершено бандитское нападение, возникла перестрелка между неустановленными лицами и сотрудниками уголовного розыска. В результате один из сотрудников МУРа был ранен, а С. Т. Саруханов - убит. Тело Саруханова направлено в морг. После судебно-медицинского исследования трупа тело Саруханова будет кремировано.
Начальник МУРа ГУВД г. Москвы полковник милиции А. И. Романова
Глава четырнадцатая НУ, ТУРЕЦКИЙ!
1
Турецкий резко открыл глаза. У окна спиной к нему стоял Меркулов.
- Константин Дмитриевич! - обрадовался Турецкий. - Вы!
- Да, - Меркулов повернулся и подошел к кровати. - Ну что же ты опять, братец! Так на тебе скоро живого места не останется!
- Кто бы спрашивал! - парировал Турецкий. - Можно подумать, вы всю жизнь на курорте.
- Да почти, - Меркулов устало улыбнулся, и Турецкий заметил, что его бывший шеф выглядит просто изможденным.
- А у нас тут... такие дела закрутились, - Турецкий покрутил в воздухе здоровой рукой. - Вы, наверно, уже в курсе.
- Да, Шура мне кое-что рассказала. - Меркулов посерьезнел и оттого стал казаться еще более усталым. Теперь он напоминал старика. - И еще эти события на валютной бирже... Ты, наверно, ничего не слышал здесь.
Турецкий изумился. Меркулов был последним человеком, которого он мог бы подозревать в пристальном интересе к курсу доллара.
- Да вам-то что, Константин Дмитриевич! - воскликнул Турецкий. - Вы-то пока не банкир. Не рекомендую. По-моему, это сейчас самая опасная профессия.
- По статистике самая опасная профессия в двадцатом веке - глава государства, - ответил Меркулов. - Они чаще всего умирают насильственной смертью. А если сюда прибавить покушения... Да, Саша, вы молодцы. Но это пока задача со многими неизвестными. А насчет курса доллара - это ты зря, Саша. Ведь это - отражение экономического положения. Ладно,- Меркулов улыбнулся, И в его глазах мелькнули прежние озорные огоньки, - по крайней мере, вы хорошо попутали им карты.
Потом заговорили о своем. Лидочка Меркулова собиралась поступать в Гнесинское училище.
Внезапно дверь палаты распахнулась.
- Саша! Ты слышал про доллар?
- Только теперь Таня Бурмеева увидела, что Турецкий не один. Она нервным жестом поправила халат и неуверенно застыла на пороге.
- Заходи, - Турецкий указал на Меркулова. - Это мой первый в жизни, теперь, к сожалению, бывший, начальник. И друг. А это Таня. Татьяна Бурмеева.
- Ага, - сказал Меркулов и любезно улыбнулся, - очень приятно познакомиться- Константин Дмитриевич Меркулов.
Турецкий слишком хорошо знал Меркулова, а Меркулов Турецкого. Они поняли друг друга с полуслова. Меркулов, разумеется, слышал фамилию Бурмеев и понимал, кто такая Татьяна Бурмеева и почему она находится здесь в больничном халате. А по тому, как она обратилась к Турецкому "Саша!", и по его выражению лица он понял, что для Турецкого она уже не просто пострадавшая и свидетельница по важному уголовному делу, а нечто гораздо большее. "А какая красавица, - подумал Меркулов. - И где только Сашка их откапывает?"
- Таня, - протянула ему руку Бурмеева, - извините, я не знала, что... - она запнулась, - просто я только что услышала...
- Что, Таня? - спросил Турецкий.
Таня нервно кусала красивые губы. Саша понял, что она не хочет ничего говорить при Меркулове.
- Я зайду позже, - сказала Таня и поспешно вышла.
- Ну Турецкий! - только и сказал Меркулов, когда дверь за ней закрылась. - Тут вокруг такое творится, а ты... Я тебе поражаюсь!
2
- Видите-ли, Андрей Степанович, если вы сами не хотите назначить премьер-министром того, кого мы вам настоятельно рекомендуем, теперь это может сделать за вас другой человек. С ним-то мы сговоримся, уверяю вас.
Президент промолчал. Его взгляд был устремлен на экран большого цветного телевизора, где он сейчас видел Президента России. Вернее, самозванца, подставную фигуру.
- Значит, не слабая у нас армия, - говорил этот лже-Президент, самодовольно улыбаясь.
- Видите, Андрей Степанович, он прекрасно справляется. Он ведь может и остаться на вашем посту.
Теперь камера крупным планом показывала лицо лже-Президента. Яблоков поразился тому, как этот человек действительно похож на него чертами лица. Чертами, но не выражением. Глядя на нового "Президента", российский глава вспомнил почему-то Ивана Кузьмича, своего давнего свердловского соседа по лестничной площадке. Тому полковника присвоили в конце апреля, жара стояла совсем летняя, а бедняга Иван Кузьмич недели две, обливаясь потом, но с цветущей физиономией ходил в загодя приобретенной полковничьей папахе.
Как он носится с этим дурацким прибором! Как ребенок, которому подарили новую игрушку. И ведь таким его видит вся страна.
Стало мучительно стыдно - и за себя, и за этого недалекого человека, так легко ставшего игрушкой в руках врагов.
- Да, именно таким вас теперь видит страна, - продолжал все тот же голос, - и чем дольше вы будете упорствовать, тем дольше он будет занимать должность Президента.
- Кто он? - сквозь зубы спросил Президент.
- Отставной майор из поселка Ольга Приморского края. Играл там в любительских спектаклях вас, Андрей Степанович, и талантливо играл. Да вы и сами можете видеть.
Всю жизнь российский глава верил в удачу. То есть он этого так не формулировал, ведь это было бы суеверие, а он никогда не считал себя суеверным. И тем не менее уверенность, что он добьется своего, что выиграет, никогда его не покидала. И на практике так оно и получалось. Кто мог подумать, что он станет во главе великой державы? А он поставил перед собой эту задачу и добился всего. Всякий раз, когда ситуация становилась очень тяжелой, когда даже ближайшие соратники говорили, что надо идти на компромисс, что шансов на победу очень мало, удача способствовала ему. Он шел ва-банк и выигрывал. Так было в августе 91-го, в октябре 93-го, затем на выборах в декабре того же года, когда удалось провести конституцию с широкими президентскими полномочиями. Неужели сейчас удача отвернулась? Да, его в последнее время не раз предупреждали, что готовится заговор, что его жизнь в опасности, но он привык идти вперед напролом, невзирая ни на что.
Неужели теперь эти люди думают, что он пойдет у них на поводу и назначит премьер-министром их ставленника? Нетрудно рассчитать их следующий ход - с Президентом что-то случается, он заболевает или даже погибает, и новый премьер занимает его место.
- Кого же вы прочите на место премьера? - спросил Президент.
- А этого, Андрей Степанович, мы пока не можем вам сказать. Вот когда вы согласитесь утвердить нашу кандидатуру, подпишете указ, тогда и узнаете.
- Что же, я должен подписывать указ, не зная, кого ставлю на должность, вторую по значимости после Президента?
- О ее значимости не будем говорить. Но в целом вы правы.
- Этого не будет! - Президент стукнул кулаком по столу.
- Как хотите, Андрей Степанович, это ваш выбор.
3
Таня пришла только на следующий день поздно вечером, когда были закончены все процедуры. После того как на ее этаже погасили свет, она подождала с полчаса, потом вышла на лестницу. Этаж Турецкого тоже погрузился во тьму. Только на столе дежурной сестры горела лампа. Таня выждала удобный момент, когда в коридоре никого не было, и быстро прошла в палату Турецкого.
- Саша, - шепотом спросила она, - ты не спишь?
- Нет, - ответил Турецкий, - я жду тебя.
Не включая света, Таня подошла к постели и села на край. Из окна на потолок попадали отсветы уличных фонарей, и в полумраке Турецкий лишь смутно различал ее лицо. И все же во всем ее облике, в посадке шеи, плеч, в роскошных волосах ему чудилось что-то величественное, как будто Таня Бурмеева-Христофориди была принцессой из сказки.
- Знаешь, - сказал Турецкий, - когда я смотрю на тебя, начинаю верить в голубую кровь или в то, что есть люди, отмеченные от рождения. В тебе есть что-то неземное.
- Глупый, - сказала Таня, - я такая же, как все. Если я скажу тебе, что мне надоело быть красивой, не верь. Это не может надоесть, это как наркотик. Поэтому для красивых женщин старение превращается в настоящую трагедию. Но ты бы знал, как это иногда надоедает!
- Быть красивой? - удивился Турецкий.
- Нет, не это. А то, что другие не видят за внешними данными человека. Ты понимаешь, когда я училась в институте, половина наших была уверена, что у меня голова пустая как пробка, а пятерки мне ставят просто за красивые глаза. А некоторые подозревали, что не только за глаза, но еще за разные услуги. Когда же я пошла работать - это длилось недолго, - то всем было ясно - это кукла, а значит, она абсолютно ничего не смыслит и ничего не умеет. Понимаешь, мне всю жизнь отказывали в уме.
- Это странно, - прошептал Турецкий, - ты же очень умная женщина.
- Только не надо пустых комплиментов, - к Тане вернулся тот резкий тон, которым она встретила Турецкого во время их первого разговора. - Знаю я все это: ах, вы такая! А потом пытаются затащить тебя в постель.
- А ты считаешь, что если женщину действительно считают умной, то в постель уже не пытаются затащить? - спросил Турецкий.
- Нет, - засмеялась Таня, - Вот этим меня когда-то окончательно купил Леонид. Мало того что он был такой сильный, надежный, он действительно не считал меня дурой. Я знаю. Он вообще терпеть не мог глупости ни в ком. И для него провести вечер со смазливой дурой было просто немыслимо.
- Ты любила его? - спросил Турецкий, и в его голосе прозвучала грусть, которой он вовсе не хотел показывать.
- Любила? Конечно, - ответила Татьяна, - но ты, наверно, не про то спрашиваешь. Была ли я в него влюблена? Знаешь, такое чувство - он входит, а у тебя перехватывает дыхание? Так - нет. Никогда.
Турецкий сам не ожидал, как его обрадует этот ответ.
- Только не думай, что я его не любила. - Турецкий увидел, как в темноте блеснули ее глаза, и удивился, как верно она угадала его мысли. - Я любила его, и вовсе не как отца или брата, а как мужа. И в постели получала от него большое удовольствие. Он и любовником был классным. И я не могу смириться с его смертью.
"Вот и все, - подумал Турецкий, обращаясь сам к себе. - А ты-то уже все расписал на будущее, ведь расписал же! Как ты ей покажешь, как это бывает с любимым мужчиной".
Глава пятнадцатая ТАНЯ
1
Поразительно, на что способен человек в экстремальной ситуации. Это, разумеется, общеизвестно и в то же время всякий раз вновь удивляет.
Так и теперь: кто бы мог подумать, что с простреленным плечом на неудобной (для этой цели) больничной кровати можно с таким пылом предаваться любви! Волосы Татьяны разметались по подушке, и Саша прижался щекой к шелковистой пряди, вдыхая ее тонкий аромат. В эту минуту ему казалось, что никого, ни одну женщину на свете он не любил так, как Татьяну Бурмееву. Хотя одновременно с этим он прекрасно отдавал себе отчет в том, что это ему только кажется. Ведь были и Рита, и другие женщины, которых он любил не меньше. Их разлучили трагические события, судьба. Но в эту минуту, сжимая в объятиях Таню, Турецкий не хотел разрушать иллюзию, он верил, что он любит ее так, как никогда в жизни еще не любил.
Он нежно поцеловал ее в губы, она ответила.
- Любимая моя, - прошептал Турецкий. - Таня.
Даже в ее имени ему мерещилось теперь какое-то особое звучание. Татьяна. Татьяна Христофориди.
- Все гречанки такие невероятные женщины? - спросил он.
- Я же только наполовину, - улыбнулась Татьяна. - А вообще южанкам положено быть страстными.
- Если они хотя бы вполовину такие, как ты, не представляю, что делается в Греции.
- Ладно, - улыбнулась Татьяна, - хватит комплиментов.
Она высвободилась из объятий Турецкого, спустила ноги на пол и села, нащупывая в темноте свои халат и рубашку.
- Я не хочу тебя отпускать, - сказал Турецкий, - давай полежим еще.
- Ты же ранен, - возразила Татьяна, - вдруг что-то с тобой случится.
Она встала и подобрала с пола одежду. Тусклый свет уличного фонаря освещал ее точеное тело.
- Погоди, Таня, - взмолился Турецкий, - постой так, без халата, одну секунду. Я хочу посмотреть на тебя.
- Будет еще время, увидишь, - улыбнулась Татьяна, но подошла к окну ближе и без всякого стеснения сделала несколько танцевальных па. Чувствовалось, что она не только не стесняется своей наготы, но гордится своим прекрасным телом, что она твердо и безоговорочно уверена в своей редкой красоте. Но эта уверенность была в ней настолько органична, что нисколько не коробила. В Татьяне не было самолюбования, высокомерного презрения к другим, обладающим не такими безупречными телами. Она знала себе цену, но знала также и то, что не все покупается.
- Подойди ко мне, - позвал Саша. - Пожалуйста.
- Слово больного - закон, - ответила Татьяна и приплыла в его объятия.
Он снова припал к ней, как жаждущий к источнику, который пьет и никак не может напиться.
- И все же мне пора, - сказала Татьяна, когда через несколько минут они вновь лежали молча, прижавшись друг к другу. - Кстати, я ведь пришла вовсе не за этим. Точнее, не только за этим. Что ты думаешь о курсе доллара?
Трудно было найти другой вопрос, который подействовал бы на Турецкого более отрезвляюще. Он вмиг спустился с небес на землю, где был следователем по особо важным делам, где шел отстрел банкиров, где людей интересовала не любовь, а курс доллара.
- Таня, - прошептал он, - ну какая разница, сколько одних бумажек можно поменять на другие бумажки. Главное - я люблю тебя. И готов сделать для тебя все.
Татьяна вздохнула. При слабом свете Турецкий скорее угадал, чем увидел, что на ее лице появилась улыбка, одновременно грустная и ироничная.
Он взял ее руку и поднес к губам.
- Саша, - сказала Татьяна, не отнимая руки, - ты противоречишь сам себе. Если ты готов сделать для меня все что угодно, то тогда тебе придется подумать о курсе доллара. Если ты действительно... - Она замолчала.
Турецкий отпустил ее руку и стал ждать продолжения. Разговор принимал серьезный оборот. Он почувствовал это по изменившемуся тону Татьяны и по тому, что в нем вдруг проснулся не просто Саша, а следователь Александр Турецкий.
И Татьяна заговорила. Наконец, сейчас в этой ночной палате, на койке, где они только что предавались любви, он услышал то, зачем пришел к ней когда-то и чего она не хотела раньше говорить.
Да, она знала, что в последнее время на Леонида оказывали давление. Он старался как можно меньше говорить об этом Татьяне, но она прекрасно чувствовала его настроение, и скрыть своего беспокойства, перерастающего в тревогу, он не мог. За несколько дней до того взрыва, который убил Леонида, у него с Татьяной произошел крупный разговор. Нет, это была не ссора и не семейная сцена, хотя происходящее могло показаться именно таким.
В тот день Леонид сообщил Татьяне о своем решении отправить ее за границу. Куда угодно - в Париж, на какой-нибудь средиземноморский курорт или, напротив, в спокойное тихое место, куда угодно - только из Москвы. Татьяну насторожило это внезапное решение. До этого дня они с Леонидом почти не расставались, по крайней мере больше чем на несколько дней, а уж на курорты всегда ездили вместе. И внезапное желание отправить Татьяну за границу одну было крайне подозрительным.
Нет, Татьяна не подозревала, что он хочет отправить ее, чтобы привести в дом другую женщину. При желании Леонид мог это устроить и не отсылая Татьяну из Москвы. Она почувствовала - Леониду грозит опасность, и он, понимая, что это может быть опасным также и для нее, хочет отослать ее куда-нибудь, где она будет в относительной безопасности.
Нину, свою первую жену, и сына Максима Леонид уже два года назад поселил в Австрии. Отчасти чтобы облегчить и им, и себе эту ситуацию, отчасти чтобы заглушить упреки совести, но во многом и потому, что он по-прежнему любил их и чувствовал за них ответственность, а потому искренне желал устроить их жизнь как можно удобнее и счастливее.
Теперь Нина Николаевна Бурмеева жила в собственном доме в одном из тихих пригородов Вены, а сын Максим учился в дорогой закрытой школе.