И вместо столь необходимого Петроградской ЧК живого, невредимого и, конечно же, разговорчивого Ковильяна-Корзухина, которому просто не терпится поскорей поделиться с чекистами всеми своими неосуществленными планами, останутся в руках у комиссара секретно-оперативной части Леонида Ярового лишь непотребные фотографии международного авантюриста, а для оперативных разработок - более или менее достоверные предположения, так как того главного, для чего Корзухин должен прибыть в Петроград, Яровой не знал. Не знал этого, судя по всему, и Семен Петрович Карабашев.
Таковы были два главных "если". А сколько второстепенных и третьестепенных "если"! Поневоле голова распухнет.
Но Ковильян-Корзухин, обычно осторожный, подозрительный, проверяющий все на нюх и на ощупь, на этот раз был слишком уверен в своем успехе.
Избалованный беспрерывной цепью удач последних месяцев, опьяненный уверенностью в своей счастливой звезде, он безоглядно шел к давно задуманному, к тому, что теперь наконец должно было из мечты превратиться в реальность.
И когда Яровому сообщили, что "фигурант" прибыл наконец в Петроград, он вздохнул полной грудью. Теперь у него уже не было никаких сомнений в успешном завершении операции "Перстень Люцифера".
Остановился Корзухин на квартире Карабашева. Насколько Яровой понял, калужский "племянник" его не насторожил. Он к нему отнесся, как к случайной и незначительной помехе, которая не может оказать существенного влияния на ход событий. И в этом была немалая заслуга Феди - его, кстати говоря, действительно так звали, и родом он был из Калуги, хотя и не состоял в родственных отношениях со "шкелетом". "Племянник", скромный и застенчивый, был молчалив, ненавязчив и всегда готов выполнить любое поручение дяди или его почетного гостя. А то, что Корзухин является для него самым дорогим гостем, "шкелет" подчеркивал всем своим поведением. Правда, это ему совсем не помешало передать Яровому через "племянника", что ежели чекистам что-нибудь от него потребуется в отношении Корзухина, то за ним, Карабашевым, дело не станет, он готов оказать любую посильную услугу, так как очень раскаивается в содеянном и хочет делом искупить свою вину перед рабочим классом, к которому всегда испытывал симпатию. Относительно раскаяния своего подшефного Яровой сильно сомневался: Карабашев всю свою жизнь стремился подсунуть легковерным вместо Рубенса Васю. Но то, что "шкелет" готов обменять голову своего старого приятеля на спокойную жизнь при большевиках, похоже было на правду. Он похоронил Ковильяна-Корзухина уже в тот памятный день, когда у него появился "племянник" из Калуги. А за покойников не сражаются, в лучшем случае за них молятся. Что ж, помолиться за упокой души грешника Вольдемара Корзухина он готов. И на свечу не поскупится. Это пожалуйста.
В первый день пребывания в Петрограде Ковильян-Корзухин, как сообщил Яровому следивший за ним сотрудник, отправился на Аптекарский остров, где зашел во второй подъезд дома № 57 по Каменноостровскому проспекту. Здесь он позвонил в квартиру № 16. Убедившись, что хозяина дома нет, Ковильян-Корзухин пошел в чайную общества трезвости, расположенную на другой стороне проспекта, где взял чайник с чаем и два пирожка с требухой. Поев, он вновь пошел к дому № 57. На этот раз он застал хозяина квартиры № 16 и находился там сорок восемь минут.
Хозяином квартиры, в которой был Ковильян-Корзухин, Аристархом Никоновичем Федулиным Петроградская ЧК интересовалась давно. Имелись агентурные сведения, что он с группой своих сообщников систематически занимается нелегальной транспортировкой в Ревель и Гельсингфорс людей и ценностей. В частности, им был переправлен за границу князь Феликс Феликсович Юсупов, который в декабре 1917 года был арестован в Петрограде советскими властями и бежал из-под стражи. С помощью Федулина Юсупову тогда удалось вывезти ювелирные изделия и два великолепных полотна Рембрандта: "Портрет женщины со страусовым пером" и парный к нему "Портрет мужчины с перчаткой".
В тот же день Ковильян-Корзухин был в доме на Кирочной улице у гражданки Лобовой. О Лобовой в Петроградской ЧК никаких сведений не было. Но навести справки особого труда не составило. Лобова, вдова надворного советника Лобова, умершего в июле 1917 года, оказалась дочерью управляющего Юсуповых - Горенкова, который продолжал жить в Юсуповском дворце на набережной Мойки и после эмиграции своих хозяев. Более того, Яровому удалось получить сведения, что Никита Варламович Горенков, прослуживший у Юсуповых около тридцати лет, поддерживал с ним связь и тогда, когда они оказались за границей. Кроме того, как выяснилось, Горенков хорошо знал директора Эрмитажа Дмитрия Ивановича Толстого, который неоднократно бывал в доме Юсуповых и питал дружеские чувства к Феликсу Юсупову и его жене Ирине, племяннице Николая II. Опрос показал, что в 1918 году, до отъезда Толстого на Украину, Горенков по меньшей мере дважды навещал его.
На следующий день Ковильян-Корзухин вместе с Карабашевым с утра отправились в Успенский двор, расположенный на Калашниковском проспекте. Здесь они около двух часов провели на складе Глухова, где, как Яровой еще месяц назад узнал от Карабашева, хранился сданный Карабашевым антиквариат: ковры, бронза, фарфор, скульптура
Затем Ковильян-Корзухин в квартире Караблшева долго беседовал с приехавшими к нему Аристархом Федулиным и Лобовой.
О чем они говорили, Яровому узнать не удалось, об этом можно было лишь догадываться. Но, как мы знаем, у комиссара секретно-оперативной части Петроградской ЧК было достаточно богатое воображение.
Вопрос об аресте Ковильяна-Корзухина был решен на третий день его пребывания в Петрограде.
Когда сотрудник ЧК, руководивший группой наблюдения, сообщил Яровому, что "фигурант" в данный момент находился в помещении дворца Юсуповых, где беседует с гражданином Горенковым, Яровой отправился к Яковлевой.
Последние дни Яровой находился на "особом положении", и секретарь Яковлевой Венин, который не выносил, когда сотрудники ЧК без вызова появлялись в приемной председателя, без звука пропустил его в кабинет Яковлевой.
- Что скажете, Леонид Николаевич?
Яровой доложил, что Ковильян-Корзухин встретился, с управляющим Юсуповых.
- Пора брать, Варвара Николаевна.
- А может быть, дать ему погулять по Питеру еще день-другой?
- Да теперь уже и так почти все ясно. Встреча с Горенковым - последний штрих,- возразил Яровой.- А держать его лишнее время на воле - искушать судьбу. Черт его знает, какой фортель может выкинуть!
- Ну что ж, если вы так уверены, что больше ничего существенного вам выяснить не нужно, я не возражаю. Только постарайтесь, чтобы задержание прошло без эксцессов.
- Культурно сделаем, Варвара Николаевна, по-интеллигентному,- сказал Яровой.
Комиссар секретно-оперативной части выполнил свое обещание: эксцессов при задержании Вольдемара Корзухина, он же Честимир Ковильян, он же Генрих Ланге, не было...
Когда через полтора часа Ковильян-Корзухин вышел из особняка Юсуповых, перед ним как из-под земли появился человек в барашковой шапке. Он улыбался. Широко. Открыто. Дружественно. благодушно.
Никаких сомнений, перед ним стоял Петров-Скорин.
- Рад вас приветствовать в Петрограде, господин Ланге!
Ковильян-Корзухин опешил.
- Вы?.. Почему вы здесь? Вы же должны быть в Москве...
Правая рука Корзухина быстро и незаметно скользнула в карман пальто. Но Петров-Скорин успел перехватить кисть его руки, сжал сильными пальцами запястье.
- Ну-ну, вы же воспитанный человек, господин Ланге. Зачем же так?
Двое подбежавших сзади чекистов схватили Корзухина за руки, отобрали браунинг, впихнули в стоявший у кромки тротуара черный лимузин.
Задержание "фигуранта", как потом докладывал Яровой, заняло ровно десять секунд и прошло без каких-либо эксцессов.
Вначале Ковильян-Корзухин отказался отвечать на какие-либо вопросы. Но он был прагматиком и, убедившись, что ни Карабашев, ни Федулин, ни Лобова молчаливостью не отличаются, а у Петрова-Скорина более чем приятельские отношения с петроградскими чекистами, заявил о своей готовности "собственноручно изложить признательные показания".
И спустя несколько часов на письменный стол Яковлевой легла стопка исписанных листов бумаги.
Корзухин писал, что после февральской революции, когда жизнь в России стала крайне неустойчивой, многие коллекционеры, особенно мелкие, начали распродавать свои коллекции, в связи с чем антиквариат сильно упал в цене. Карабашев, который сотрудничал тогда с анонимной американской фирмой, занимавшейся скупкой в России предметов искусства, говорил ему, что если бы он, Карабашев, располагал сейчас хотя бы 50 тысячами рублей, он бы приобрел вещи, которые через несколько лет сделали бы его богатейшим человеком.
"Я предложил ему взять меня в компанию,- писал Корзухин,- и тогда же дал ему на покупку антиквариата пятнадцать тысяч рублей, а месяц спустя - еще десять. Карабашев, используя свое положение доверенного лица в американской фирме, приобретал для нас лучшее из того, что петроградцы приносили для оценки и продажи представителю фирмы Горвицу. Купленное им по согласованию со мной помещалось на хранение в Успенском дворе на Калашниковском проспекте в специально арендованном нами складе.
Кое-какие приобретения делал в Москве и я. В частности, я купил тогда у некоего Дубоноса через госпожу Усатову персидскую бронзу из собрания Халатова, несколько турецких ковров XVIII века, картины французских художников XVIII-XIX веков...- О том, что Дубонос являлся просто-напросто квартирным вором, который совершал кражи по его наводке, Корзухин в своих "чистосердечных показаниях" предпочел скромно умолчать.- Все приобретенное мною,- продолжал он,- хранилось вначале на Покровке, в квартире, которую я снимал у госпожи Усатовой, а затем на Большой Дмитровке в Московском товариществе для ссуд под заклад движимого имущества. Здесь, кстати говоря, многие коллекционеры, как в одном из самых надежных мест в Москве, предпочитали держать свои ценности. В складских помещениях Московского товарищества для ссуд под заклад тогда находились - а возможно, находятся и сейчас - картины Репина, Сурикова, Саврасова, Айвазовского, Крамского, Рокотова, Кипренского; средневековая немецкая мебель, принадлежащая графу Бобринскому французская мебель работы Буля, гарнитуры из карельской березы князей Оболенских"
Свою "коллекцию" в Москве Корзухин значительно пополнил в апреле и мае 1918 года, когда, скупая за бесценок акции национализированных после Октябрьской революции предприятий, он через немецкое посольство, в котором работал, предъявлял их к оплате Советскому правительству. На этих мошеннических операциях он заработал около 60 тысяч рублей и всю эту сумму потратил на приобретение антиквариата.
В то время Корзухин по поручению советника посольства Рицлера поддерживал отношения с антисоветским подпольным "правым центром", периодически встречаясь с его эмиссарами. Во время одной из конфиденциальных бесед с председателем "Центра" на конспиративной квартире Корзухин упомянул о том, что интересуется живописью. Оказалось, что его собеседник - завзятый коллекционер. "Если вы хотите в неприкосновенности сохранить свои собрания,- сказал он,- вам следует обязательно воспользоваться услугами директора императорского Эрмитажа графа Дмитрия Ивановича Толстого. Этот благороднейший человек многое делает для того, чтобы сохранить сокровища русских коллекционеров и не дать их на разграбление большевикам".
Корзухин узнал, что граф Толстой принял под расписку для хранения в секретных кладовых Эрмитажа собрания картин уехавшей за границу графини Паниной и ряда других известных коллекционеров. Он же принял живое участие в судьбе юсуповских сокровищ, которые теперь спрятаны в надежном месте, где большевикам никогда их не разыскать.
Собеседник Корзухина обещал представить его Дмитрию Ивановичу Толстому и замолвить директору императорского Эрмитажа за него словечко. Но он бесследно исчез, как в те дни исчезали многие другие люди, с которыми по поручению Рицлера контактировал Ковильян-Корзухин.
Карабашев, который досконально знал все более или менее выдающиеся собрания произведений искусств в России, оценивал картины графини Паниной в 400 тысяч золотых рублей, а коллекции Юсуповых в их особняке на Мойке - в 30 миллионов. Цифра с семью нолями Корзухина просто потрясла. Но в то время он не видел никаких подходов к спрятанным при содействии Толстого сказочным сокровищам Юсуповых.
Но в августе 1918 года судьба свела его в Берлине с Алистером Краули, над головой которого сгущались тучи: у одного из сотрудников третьего отдела Германского генерального штаба возникло достаточно достоверное подозрение, что благосклонностью Краули пользуются не только немцы, но и англичане. Доказательствами легкомыслия этого агента сотрудник с Шварце Таффель, к счастью, не располагал, но время было военное, а Краули являлся для немцев отнюдь не самым ценным приобретением. Короче говоря, если бы не лестный отзыв Ковильяна-Корзухина, одним ненадежным агентом у немцев стало бы, видимо, меньше...
Краули, который понимал, что ему угрожает, был преисполнен благодарности. И его теплые чувства к Ковильяну вылились в нечто весьма существенное.
Активный деятель герместического ордена Золотой зари, он хорошо знал многих масонов, в том числе русских, с которыми его в свое время свели "адъютант господа бога" князь Андронников и месье Филипп. Оказалось, что масонами были и князь Феликс Юсупов и директор императорского Эрмитажа граф Дмитрий Иванович Толстой.
Услышав это от Краули, Ковильян-Корзухин понял, что его мечта завладеть богатствами Юсуповых не столь эфемерна, как ему раньше казалось. Тут было над чем подумать и за что ухватиться. Почему бы вольным каменщикам не помочь ему стать скромным миллионером? Чем заниматься всякой мистической чепухой, лучше сделать одно доброе дело.
А когда Алистер Краули, еще не понимая, насколько это важно для его коллеги, рассказал о мистическом масонском перстне, Ковильян-Корзухин почувствовал себя уже законным наследником Юсуповых.
"Перстень, который враги масонства обычно именуют "Кольцом Сатаны" или "Перстнем Люцифера", сами вольные каменщики, которые, как мне представляется, весьма склонны к театральщине и охотно верят в любые мистические сказки, предпочитают называть "Кольцом власти", "Перстнем пророка" или "Перстнем Бэкона",- писал в своих показаниях Ковильян-Корзухин.- По преданию,- а история масонства вся состоит из одних романтических преданий,- этот перстень с изображением золотого циркуля и треугольным красным бриллиантом в платиновой окантовке с надписью на латинском языке: "Братская любовь, равенство, верность" (он у меня изъят при личном обыске), принадлежал некогда "великому пророку" Нострадамусу. После смерти Нострадамуса он якобы оказался у известного философа, ученого и государственного деятеля Френсиса Бэкона, который в конце XVI - начале XVII века был императором Ордена розенкрейцеров.
Считалось, что перстень исцеляет от различных болезней, наделяет мудростью, даром предвидения. Но главное заключалось в том, что перстень давал непререкаемую власть. Указания владельца перстня были обязательны для каждого масона.
Узнав от Краули о "Перстне Люцифера", я шутливо заметил, что подобная штука очень облегчила бы мне осуществление одной акции. Краули воспринял мои слова вполне серьезно. Не пытаясь узнать, какую именно акцию я имею в виду, он сказал, что всегда платил по векселям и не привык забывать оказанных ему услуг. Оказалось, что "Перстень Люцифера" вот уже несколько лет как принадлежит некоему Сивару Йёргенсону, хранителю Стокгольмской галереи портретов знаменитых масонов. По словам Краули, он давно и хорошо знал Йёргенсона. Краули взялся помочь мне заполучить перстень. Однако, он переоценил свое влияние на Йёргенсона. Когда в начале сентября я в Стокгольме встретился с Йёргенсоном, тот отказался отдать мне эту реликвию масонства.
Пытаясь заинтересовать его, я в общих чертах рассказал о своих замыслах и обещал ему полтора процента от выручки, что составляло весьма большую сумму. Но убедить его мне так и не удалось. Тем не менее перстнем я все же завладел,- писал Корзухин, умалчивая о том, что несговорчивость Йёргенсона стоила ему жизни.- К тому времени граф Д. И. Толстой, от которого я намеревался получить сведения о спрятанных Ф. Ф. Юсуповым в Петрограде коллекциях и других собраниях, помещенных Толстым в тайные хранилища императорского Эрмитажа (картины графини Паниной и др.), находился в Киеве. Я тщательно готовился к поездке в Киев. Помимо "Перстня Люцифера", я запасся подложным письменным согласием Ф. Ф. Юсупова на безоговорочную передачу мне "в высших интересах" всех его коллекций. Краули, который некогда создал в Киеве и Гельсингфорсе "почтовые ящики", используя свои связи среди масонов, оказал мне в Киеве определенное содействие. Он известил о моем приезде Н. В. Родзаевского, блюстителя храма киевской ложи, и еще двух масонов, которые должны были мне безоговорочно во всем оказывать содействие. Однако никого из них я в Киеве не застал. В квартире Родзаевского, к которому по согласованию с Краули я должен был явиться в первый день приезда в Киев, меня встретил подполковник Петров-Скорин (этого человека я знаю только под таким именем). Представившись кузеном Родзаевского и членом Киевской ложи, он сказал, что Родзаевский вынужден был неожиданно уехать, переадресовав ему полученное задание. Что он, Петров-Скорин, не пожалеет жизни, чтобы выполнить в интересах братства любое мое поручение. Письмо Родзаевского, которое он мне вручил, полностью подтверждало его слова. Родзаевский писал, что Петрову-Скорину можно во всем безоговорочно доверять, что, несмотря на некоторую склонность к горячительным напиткам, это исключительно надежный и мужественный человек. Не могу сказать, что Петров-Скорин произвел на меня столь благоприятное впечатление, хотя у меня и не возникло подозрения, что он агент ВЧК, но выбора не было.
После успешно закончившихся переговоров с Д. И. Толстым, когда мне потребовалось задержаться еще на некоторое время в Киеве, я решил отправить Петрова-Скорина в Москву. Оттуда ему с помощью Дубоноса и Усатовой надлежало перевезти хранившийся там на Большой Дмитровке антиквариат в Петербург и доставить его в Успенский двор, где, как я уже писал, находились ранее приобретенные Карабашевым предметы искусства. Все это предполагалось с помощью Федулина и его людей переправить за границу в первую очередь, а затем уже готовить к отправке собрания князей Юсуповых.
Когда я узнал об изъятии чекистами из тайных кладовых Эрмитажа картин графини Паниной и других частных коллекций, принятых на хранение Д. И. Толстым, я, разумеется, огорчился. Но это меня, к сожалению, не насторожило.
Я никак не мог предположить, что это часть разработанной вами операции..."