Обри хотел помахать женщине рукой, но, поразмыслив, передумал - приветствие незнакомца, особенно хорошо одетого и явно состоятельного, скорее всего будет выглядеть дерзким или снисходительным - и двинулся дальше. Мельком взглянув на часы, Обри убедился, что у него достаточно времени, чтобы сделать крюк и пройтись к Вестминстерскому мосту, вид с которого ему никогда и ни в какую погоду не мог наскучить. Был тот редкий случай, когда он не торопился в "Новый театр", зная, что там его ждет длинный и, без сомнения, полный жарких споров день. Сегодня продюсер должен принять окончательное решение о проведении гастролей по стране одного из наиболее успешных спектаклей и обсудить с заинтересованными лицами новую постановку пьесы того же автора. Обычно на таких обсуждениях проблем не возникало, поскольку остальные участники встречи доверяли ему и его опыту, но с "Ричардом из Бордо" назревали неприятности. Ведущий актер спектакля, вообразивший себя - и не без некоторого основания - королем лондонской сцены, собирается предпочесть прелестям провинции славу кинозвезды и хочет разорвать контракт с театром. Но Обри уже придумал ответный ход: он предложит Джону Терри профинансировать фильм с его участием, если тот все же отправится с театром на гастроли в провинцию. Возникли некоторые сложности и с Джозефиной Тэй, которая раз за разом стала проявлять неуместную принципиальность там, где, по его мнению, делать этого не следовало. К тому же ее имени в интересах его бизнеса следовало придать большую популярность, но Джозефина Тэй - полная противоположность Терри - ни за что не хотела выставлять себя напоказ, и тем более после этого мерзкого судебного процесса. Не в первый раз Обри обругал себя за то, что позволил подобному случиться. Зная Винтнера, он должен был это предвидеть. Ну что же, работать с Джозефиной, конечно, непросто, но Обри восхищался ее литературным талантом и считал очень перспективным автором.
Он понял, что его вдруг стали утомлять вечная напряженность и нескончаемые склоки в театре, - этого, в конце концов, у него хватало и дома. Обри, конечно, был способен в любой момент положить конец всяким распрям, и все-таки ему стало не по себе при мысли о предстоящих перепалках. И тут он вспомнил еще кое-что. По традиции, которую завел сам Обри, а придумала ее любимица, исполнительница роли Жанны д’Арк, в последнюю неделю поставленного под его руководством спектакля он на несколько минут появляется на подмостках; и сегодня в финальной сцене Обри должен был выйти в роли стража. Этот краткий выход - единственный миг, когда он позволял себе быть в центре внимания публики, - всегда забавлял его. Сегодня же Обри подумал о нем с неприязнью.
Но стоило ему ступить на Вестминстерский мост, как настроение его поднялось. Не будучи поклонником романтической поэзии, Обри, однако, разделял мнение Уильяма Вордсворта, который писал, что на земле найдется мало столь прекрасных мест, как этот отрезок реки. Конечно, со времен описания Вордсворта пейзаж значительно переменился, но красота его не поблекла: вид череды изумительных зданий, выстроившихся вдоль набережной Милбанкдо самого моста Лэмбет, был поистине великолепен.
Тут взгляд Обри упал на видневшийся в отдалении Сомерсет-Хаус, и продюсер подумал, что надо все-таки разыскать нужную ему информацию. Дело это теперь не терпело отлагательства.
Стоя на мосту, Обри заметил, что многие останавливаются, чтобы полюбоваться открывающимся видом. Одна молодая пара, находившаяся невдалеке, привлекла его особое внимание. Под укрытием большого старого зонта, держась за руки и прижавшись друг к другу, они не глазели по сторонам, а, перегнувшись через перила, смотрели на воду. Парень и девушка вели неторопливый, негромкий разговор, и хотя речь шла о вещах маловажных, Обри вдруг осознал, что никогда в жизни не испытывал ничего подобного той радости, с которой эти двое предвкушали свою будущую близость. Контраст между его и их жизнью был разителен, и ему безумно захотелось такого же незамысловатого чуда. Не в силах больше смотреть на них, Обри отвернулся. Семейная жизнь Обри не стала ни увлекательным приключением, на которое он поначалу надеялся, ни легким и приятным компаньонством, которым супруги среднего возраста заменяют индивидуальную скуку. Его жена, остававшаяся дома в одиночестве практически всю их семейную жизнь, поскольку он или сражался на войне, или пропадал на работе, конечно же, немало размышляла о том, почему и для чего он в таком случае на ней женился, но она оказалась слишком хорошо воспитана, чтобы задать подобный вопрос вслух. Как бы то ни было, но они утратили взаимное влечение и не сумели создать хотя бы видимость семейного счастья, и ощущение бессмысленности такого существования витало над ними уже долгие годы. Но, что хуже всего, оно наложило печать и наследующее поколение. Насколько Обри мог судить по своим обрывочным, неловким беседам с сыном, его супружеская жизнь оказалась ничуть не более удачной, чем отцовская. Благодаря театру, которому Обри отдался с головой, семейные тяготы оставались где-то на периферии его существования, но теперь, когда и в театральном бизнесе не все ладилось, он вдруг пришел к печальному выводу, что не удалась вся его жизнь вообще. А еще он стал испытывать страх, страх совершенно безотчетный, но сильно напоминающий тот, что Обри ощущал когда-то в подземных туннелях.
Ему вдруг стало нестерпимо холодно, и, повернув назад, он зашагал по Бридж-стрит, свернул на Парламент-стрит и Уайтхолл, где утро уже лениво перетекало в полдень. Перед ним посреди дороги высился мемориал погибшим солдатам Лютьенса - поразительный памятник горю, тяжелее которого Англии еще не доводилось испытать. Прошло уже больше пятнадцати лет с минуты, как прозвучал последний выстрел, но машины, проезжая мимо, по-прежнему замедляли ход, мужчины в проходивших мимо автобусах по-прежнему обнажали головы, а родители приводили своих детей, чтобы молча постоять у усыпанного цветами подножия памятника. Забыв на мгновение о своих тревогах, Обри потянулся к внутреннему карману плаща, достал из-за пазухи темно-фиолетовый ирис и осторожно положил его на постамент на место старого увядшего цветка, который он принес сюда неделю назад. Постояв с минуту в размышлении, продюсер решительно двинулся в сторону колонны Нельсона.
"Одиноким в Лондоне бывает тяжко", - подумала Эсме Маккракен, усаживаясь у окна и устремляя взгляд вниз на площадь. Слава Богу, она сама никогда не была подвержена бессмысленной меланхолии, которой одинокие существа столь часто пытаются найти оправдание. Иначе Эсме просто не выжила бы в этой захудалой, обшарпанной дыре, где обитатели соседних комнат давно махнули рукой на свою жалкую, бесцветную, как обои в их комнате, жизнь. Каждый вечер, когда Эсме наконец поднималась к себе на третий этаж и забиралась в холодную постель, она лежала, до утра не смыкая глаз, поскольку события прошедшего дня все еще будоражили ее душу и не давали уснуть. Это было единственное время, когда она обращала внимание на окружавшую ее обстановку. Но ни почти полное отсутствие вещей в комнате, ни жалкая мебель - продавленное кресло, еще сильнее проснувшееся под тяжестью наваленных на него книг и газет, и уродливый исцарапанный стол - совершенно не волновали ее. С какой стати? Все помыслы Эсме были решительно устремлены в будущее.
Что ее действительно раздражало, так это суровый зимний холод. Маленький электрический обогреватель не горел уже много дней подряд, так как каждый лишний заработанный ею грош она тратила не на тепло, а на книги. Отправляясь поутру на работу в "Новый театр", Эсме всякий раз забегала в книжный магазин и жадно пролистывала поступившие новинки. А порой, когда внимание продавца было занято другим покупателем, ей даже удавалось украдкой сунуть под пальто томик Ибсена или Чехова. Читая позднее украденную книжку в своем уголке за сценой, она, считавшая себя более других достойной воспринимать заложенные в произведениях великих писателей идеи, не чувствовала ни малейших угрызений совести за свой криминальный поступок.
Эсме считала, что ее современники прячутся от реальной жизни, предпочитая убаюкивающий самообман. В театрах Уэст-Энда не было места настоящим пьесам. Эсме презирала романтические глупости, которыми, похоже, восторгались все вокруг, и была уверена, что если бы ей только дали шанс, то предпочтения зрителей сразу бы изменились. А пока что писатели вроде Девиотией подобных самодовольно восседали в зале и наслаждались незаслуженным успехом, да еще сочиняли для одурманивания толпы новые бессмысленные сказки, в то время как она, прозябая за кулисами, работала не покладая рук, чтобы ничто не омрачило их славы.
Эсме встала с постели, чтобы зажечь свет, и в ту же минуту в комнату ворвался рев мотоцикла. Мрачный день за окном свел почти на нет жалкие усилия маленькой лампочки осветить комнату. Тем не менее, дрожа от холода, Эсме стащила с постели одеяло, накинула его на плечи и стала пробираться по разбросанным на полу бумагам к видавшему виды сундуку, служившему ей письменным столом. Пишущая машинка "Компаньон", купленная за безумные деньги, двенадцать гиней, выглядела совершенно неуместной в этой жалкой обстановке, но зато служила Эсме на славу, - и она наконец принялась за работу. Эсме оторвав взгляд от страницы и горько усмехнулась, увидев Бернарда Обри, шагающего мимо ее дома и внимательно смотрящего в сторону ее окна. Ну не забавно ли, что он обращает на нее внимание здесь, в этом чужом для него месте, в то время как в театре каждый день проходит мимо и даже не дает себе труда запомнить ее имя. Похоже, ей на роду написано идти по жизни никем не замеченной, а если и замеченной, то тут же забытой, но очень скоро Обри узнает ей цену. Эсме заклеила конверт, подхватила пальто и, хлопнув дверью, вышла из комнаты.
Рейф Суинберн тихо и быстро, с легкостью, отточенной продолжительной практикой, выскользнул из-под перекрученных простыней и с облегчением увидел, что оставленная им в постели стройная блондинка - которая назвала себя, кажется, Сибилл, а может, и Сильвия - все еще крепко спит. В постели, и не только, она оказалась занятнее большинства девиц, ошивавшихся в конце каждого спектакля возле служебного входа "Уиндхема" в ожидании молодых актеров вроде него, и тем не менее у Рейфа не имелось никакого желания продолжить их отношения. Как выяснилось, запас молодых, нежных существ, полагавших, что и в жизни он будет таким же страстным любовником, как на сцене, был почти неисчерпаем, и Рейф считал необходимым оправдывать ожидания каждой из них. Так что в профессии актера имелись положительные моменты и помимо еженедельного жалованья в тридцать фунтов.
Он тихонько оделся в ванной комнате и принялся разглядывать себя в зеркале, прикрепленном над полочкой с бесчисленными кремами и пудрами. Милосердное зеркало подтвердило: все, что ему нужно, дабы прилично выглядеть, - это ополоснуть холодной водой лицо. Рейф считал, что очень хорош собой - высокий, смуглый, с тонкими чертами лица и пышными волосами, подстриженными чуть длиннее, чем требовалось по моде. И если бы глаза его отражали хоть каплю теплоты, а не только нескрываемое самообожание и безразличие к окружающим, Рейфа действительно можно было бы назвать красивым.
С ботинками в руках, чтобы не шуметь, он вышел из комнаты и, достав из кармана пальто заранее подписанную открытку, положил ее на столик в передней - благородный, по его мнению, жест, призванный смягчить разочарование у покинутой им особы. Осторожно закрыв переднюю дверь, Рейф пустился вниз по лестнице. Не обращая внимания на дождь, он присел на корточки завязать шнурки и только тут, оглядевшись вокруг, с удивлением обнаружил, что находится в районе Хаммерсмит, довольно-таки далеко от своего театра. Прошлым вечером он не слишком следил за дорогой, и она не показалась ему такой уж долгой, но ведь тогда его обнимала за талию хорошенькая женщина, и Рейф несся на всех парусах к утехам плотской любви, удовольствие от которых не сильно зависит оттого, где они происходят. Сейчас же, при отрезвляющем свете дня, он горько сожалел, что связался с женщиной, которая живет слишком далеко от его дома. Время уже приближалось к полудню, и у Рейфа перед дневным спектаклем совсем не оставалось времени ни вернуться в собственную квартиру, чтобы переодеться, ни заглянуть перед предстоящим собранием, как он рассчитывал, к Джону Терри. Теперь придется позвонить ему с дороги.
К своему великому облегчению, Рейф обнаружил, что его любимый мотоцикл "Ариэль-сквер-4", все еще стоял в переулке, где актер в спешке оставил его прошлой ночью. Суинберн воспылал страстью к езде на мотоцикле задолго до того, как это стало модным развлечением. Отец Рейфа катал его еще мальчишкой по сельским дорогам на прочном "скотте", который привез с собой, вернувшись инвалидом с войны. Он усаживал сына на специальную подставку, служившую прежде для пулемета, а потом хитроумным способом преобразованную в сиденье для малыша. Самые ранние воспоминания Рейфа как раз были связаны с тем необычайным возбуждением, которое охватывало его, когда он, держась за руль мотоцикла, раскачивался из стороны в сторону, находясь в полной зависимости от водительского мастерства отца. Никогда в жизни он более не чувствовал себя в такой опасности, одновременно ощущая, что надежно от нее защищен. К тому времени они с отцом жили уже вдвоем - мать Рейфа умерла во время войны, и он знал о ней по большей части из рассказов отца, который и заменил ему утраченную мать.
Много лет спустя, когда отец умер, Рейф часами, не разбирая дорог, гонял на своем "ариэле", отчаянно пытаясь заглушить свое самое тяжкое в жизни горе. Но сделать это ему не удалось и по сей день.
Доехав до Кингс-роуд, он сбавил скорость, остановился возле муниципалитета Челси, поставил мотоцикл там, где за ним можно было приглядеть, и встал возле телефонной будки, нетерпеливо ожидая, когда долговязый мужчина в длинном плаще закончит разговор. Не успел Рейф войти в тесную будку, как в нос ударил оскорбительный для его утонченной натуры мерзкий запах - помесь пота и табака; но как только на другом конце провода зазвучал знакомый голос, актер полностью сосредоточился на предстоящем разговоре. Судя по недовольной интонации Терри, этот звонок застал его в неподходящую минуту, но попрошайкам обычно выбирать не приходится, а ведь именно в такой роли Рейфу сейчас предстояло выступить.
- Это я, Суинберн. Хотел поговорить с тобой до собрания. Ты имеешь хоть малейшее представление, что на уме у Обри?
Хотя Джону Терри не было и тридцати, он начинал подумывать, что взлет его славы, наверное, уже позади. Но в то мгновение, когда он открыл рукопись "Ричарда из Бордо", напечатанную аккуратным синим шрифтом, Терри понял, что в его руках дар небес. Читая пьесу в своей уборной во время дневного спектакля, он чуть не пропустил выход на сцену, до того был захвачен ее чарующим юмором, искрометными диалогами и образом короля, которому ничто человеческое не чуждо. Позднее Терри узнал, что именно его игра в пьесе Шекспира "Ричард II", поставленной несколько лет назад в театре "Олд Вик", вдохновила автора на эту пьесу, но о самом авторе Джон тогда и не слышал. Да ему это было и не нужно - пьеса говорила сама за себя. Обри сразу же, без раздумий, принялся за рекламу будущего спектакля, и интуиция его не подвела. Первое представление пьесы, увы, совпало с еще одной премьерой и потому не имело аншлага, но уже на следующий день в час десять пополудни в кассе театра зазвонил телефон и с тех пор так и не переставал трезвонить. Четырнадцать месяцев подряд в зале не пустовало ни одного кресла; некоторые посмотрели спектакль по тридцать, а то и по сорок раз.
Поначалу купаться в лести было одно удовольствие. Ужины в ресторане отеля "Савой" были для него в новинку - раньше он не мог их себе позволить, и ему льстило, когда его узнавали на улице. Но удовольствие сменилось неловкостью, неловкость - скукой, а теперь его просто тошнило от "Ричарда из Бордо". Терри фотографировали, с него писали портреты, рисовали карикатуры; и как только его образ не запечатлели - начиная от сувенирной куклы и кончая бронзовой статуей. Белых оленей - любимый нагрудный знак короля Ричарда - вместе с изображением Джона вышивали на носовых платках и гравировали на портсигарах. Молодые девицы тащились за ним по пятам от дверей театра до порога дома, а некоторые незваными являлись к нему посреди ночи; и он уже не помнил, сколько раз ему приходилось подходить к телефону только для того, чтобы услышать девчачье хихиканье и тут же короткие гудки, поскольку девицы бросали трубку в испуге от собственной смелости.
Но хуже всего было то, что в его игре уже не осталось прежней искренности, а из-за тщетных попыток сохранить интерес кроли появилась манерность. Год назад, полностью изнуренный, он уехал в короткий отпуск, а вернувшись, сразу же пошел в театр и потихоньку наблюдал из ложи, как Ричарда играет подменявший его актер. В тот день пьеса растрогала его до слез, и он, как при первом прочтении, стал просить, чтобы его почаще заменяли. Теперь Джон горько сожалел о своем первоначальном энтузиазме, из-за которого он подписал контракт на выступление не только в Лондоне, но и в провинции; увильнуть от гастролей можно было, только уговорив Обри, но Терри прекрасно знал, что скорее мир перевернется, чем продюсер изменит решение. Впервые за многие годы актер стал испытывать чувство, схожее с отчаянием.