- Что ваши числа сказали вам? Видите ли, я в трудном положении. Ради чего все это? Я простой человек. Мечтаю о доме, и о саде, и о жене. Хочу иметь столько денег, чтобы ни о чем не нужно было бы беспокоиться. Я не хочу кончить в богадельне или в могиле для бедняков. У Рейвенсклиффа все это было десятки лет назад. Чего ему не хватало?
Сейд задумчиво посмотрел на ковер.
- Ну, - сказал он, - не денег. Собственно, я полагаю, что у него не было большого интереса к деньгам. Так часто бывает с подобными людьми. И не к славе или положению в обществе. Он принял титул с величайшей неохотой и никогда не искал публичных должностей. О нем мало кто слышал, и это его вполне устраивало.
- Так что же остается? Власть?
- Нет, не думаю. Не сомневаюсь, это льстило его тщеславию, но не слишком. Нет, я думаю, его мотивацией было удовольствие.
- Простите?
Сейд улыбнулся.
- Удовольствие, мистер Брэддок. А вовсе не то, что, как я понимаю, обычно ассоциируют с тяжелой промышленностью или вооружением. Но он словно бы подходил к тому, чем занимался, примерно как инженер к решению задачи или художник - к воплощению замысла в картине. Он извлекал удовольствие из создания того, что было гармоничным, интегрированным и сбалансированным. Думаю, он мог бы стать архитектором. А может быть, его увлекла бы эта новинка - кроссворды, где удовольствие заключается в решении загадок. Ему нравилось браться за, казалось бы, неразрешимые проблемы и решать их. Не сомневаюсь, ему нравилось вызывать восхищение и, бесспорно, он никогда не отказывался от любых прибылей. Но подозреваю, он никогда бы не достиг того, чего достиг, если бы не извлекал наслаждение из самого процесса. Вы даже могли бы назвать его эстетом. Удовольствие заключалось в сознании. Он взялся за создание самой совершенной организации, какую только видел мир, и преуспел.
- Вам это говорят числа?
- Они намекают. Остальное - догадки и опыт.
- По-моему, я запутался даже больше, чем прежде.
- Возможно. Но это единственное объяснение личности Рейвенсклиффа, отвечающее фактам. Теперь вы знаете в кратком изложении все, что знаю я. И как вы намерены на это ответить?
- Узнав его через числа, чем могу ответить я?
Я суммировал содержание единственной папки. Сейд слушал внимательно, сосредоточенно хмурясь.
- Значит, он жег свою наличность, так? Ну, на вашем месте я зачеркнул бы аферу.
- Почему?
- Он был слишком элегантен для подобных афер. Для него подобное слишком грубо.
- Значит?
- Он тратил эти деньги на что-то.
- На что?
- Откуда мне знать? Вы явно взяли этот труд на себя. Так узнайте, если хотите и если сумеете.
Интервью завершилось. Все репортеры с капелькой опыта понимают, когда больше информации извлечь не удастся, и я знал, что добился от Молодого Сейда всего, что он мог или хотел сообщить мне. Я встал. Священник из вежливости тоже встал. Он не пригласил меня остаться, снова сесть.
Я направился к двери, затем обернулся.
- Еще один вопрос, ответ на который вас вряд ли затруднит. Человек, который подошел к вам в вашем клубе. Как он выглядел?
Сейд задумался, ища возражения, но ничего не нашел.
- Ему под пятьдесят, белокурые волосы, поредевшие на макушке. Среднего телосложения. Ни усов, ни бороды, большой, необычно большой рот. В целом ничем не примечательный. Я не знаю, кто он, и больше его не видел.
Глава 17
Я вернулся в Лондон в тот же вечер в восемь и отправился прямиком в особняк Рейвенсклиффа. Собственно, делать там мне было нечего, никакой причины не отправиться прямо домой с заходом в мясной ресторанчик или паб, а затем хорошенько выспаться. Единственной причиной, почему я отправился не в Челси, а на Сент-Джеймс-сквер, было желание увидеть ее. Я почти это осознавал.
Ключа у меня, разумеется, не было, но у меня было разрешение ходить по дому где угодно, приходить и уходить, когда мне заблагорассудится. Я заметил некоторое колебание, когда дверь открыла служанка, как будто она считала неподобающим, чтобы молодой человек являлся в дом траура так поздно вечером. Вероятно, она была права. Я осведомился о ее госпоже и услышал, что она уже удалилась к себе, и у меня оборвалось сердце. Тут я осознал, что мне нечего здесь делать, но я же не мог повернуться на каблуках и уйти, а потому я поднялся по лестнице в кабинет Рейвенсклиффа якобы заняться его бумагами.
Я ничем не занялся, а просто сидел в кресле у пустого камина и думал о его владельце. Как эстете и аскете по описанию Сейда, созидающем свою сложную, непостижимую организацию таким образом, что почти никто в мире не мог оценить ее по достоинству. Пожалуй, это все испортило бы. Возможно, скрытность того, что он делал, была источником наслаждения. Или нет. Я не знал. Это было много выше моего понимания. Не так давно мне было достаточно встать поутру, написать об очередных преступлениях, обычно совершенных простыми, не рефлексирующими людьми - и снова вернуться в кровать.
И что преобладало в моем сознании? Глаза вдовы почти вдвое старше меня. Легкий запах ее духов. То, как она двигалась. Белизна кожи над верхним краем ее дорогого, сшитого по мерке платья. Мелодичность ее голоса. Что она сказала мне. Что это подразумевает. К чему это может привести. На что я надеюсь.
Жуть. Жуть. Жуть. Я застонал про себя, думая об этом. Поистине мои 350 фунтов обойдутся мне дорого, если так будет продолжаться. Обычно бы я сделал то, что часто делал прежде, - составил бы список. Решил бы, какими важными делами надо заняться в первую очередь, и затем целеустремленно взялся бы за них. Я попытался выбросить мысли об Элизабет из головы и вновь думать только о леди Рейвенсклифф. Разработать какие-нибудь практические способы покончить с этой работой побыстрей, чтобы освободиться, вернуться в "Кроникл" или устроиться в какую-нибудь другую газету, которая меня возьмет.
Итог оказался еще более гнетущим. Факт оставался фактом: по сути, я нисколько не продвинулся. Я тупо смотрел на полки записей и папок. Я не сомневался, что где-то тут что-то есть, но мысль о том, чтобы начать поиски, наполнила меня отвращением. Думается, я оставался там почти час: было так тихо, мирно, а вскоре и вовсе убаюкивающе. На каминной полке стояла фотография Рейвенсклиффа. Я вынул ее из рамки и долго смотрел на нее, пытаясь постичь характер за этим лицом, а затем сложил ее и сунул в карман.
В конце концов я сумел подняться с кресла и приготовиться к возвращению в мир; к тому, чтобы вернуться домой, лечь спать, а утром начать заново. Не так уж все и плохо. Худшим, что могло произойти, была бы полная неудача. Но я все-таки останусь при своих трехстах пятидесяти фунтах.
Я был почти умиротворен, пока спускался по парадной лестнице - медленно, поглядывая на картины по стенам. Я в них ничего не понимал; на мой взгляд, они были симпатичным украшением. Но, проходя мимо двери гостиной, я услышал шум. Ничего особенного, просто удар обо что-то и царапанье. Я понял, что она там, и заколебался, а тревога и растерянность снова нахлынули на меня.
Разумный человек продолжал бы спускаться. Следовало призвать на помощь дисциплину и самоотречение. Здравомыслящее понимание, что единственным способом сохранить мое спокойствие было держаться елико возможно дальше от нарушающей его женщины, держать ее на расстоянии, быть вежливым и профессиональным.
Быть таким или поступать так я категорически не хотел. Я коротко постучал в дверь, а затем прижал к ней ухо. Ничего. Я спросил себя: "И как ты поступишь теперь?" Удалиться на цыпочках, будто застенчивый школяр? Слишком унизительно, даже если никто про это знать не будет. Так ли ведет себя смелый влюбленный? Или открыть дверь и войти. У меня есть право. Она же посмотрела на меня.
Сердце колотилось, и я почти задохнулся, когда ухватил дверную ручку, повернул и толкнул. В комнате было темно: задернутые занавески, огонь в камине, почти угасший, и свеча. Дорогостоящее современное электрическое освещение не включено.
- Кто это?
Голос был ее, но каким-то другим. Глухим и без музыкальности, обычно придававшей ему такое обаяние. Чуть-чуть невнятным, словно я вырвал ее из глубокого сна.
- А! Это вы, - сказала она, когда я вошел и достаточно света с площадки упало на мое лицо, чтобы она меня узнала. - Входите и садитесь. Дверь закройте, свет режет мне глаза.
Совсем не то, чего я ожидал. Очутиться в комнате, такой темной, что видел я только тени да тусклый огонек свечи, обескураживало, даже немного пугало.
- С вами все хорошо? Вы говорите как-то натужно.
Она тихонько засмеялась и подняла на меня глаза. Впервые ее волосы не были зашиньонены и ниспадали ей на плечи густой волной, темной и пышной. На ней было что-то вроде легкого платья, чуть мерцавшее при ее движениях, с красными и голубыми вышивками в модном японском стиле. Она была экстравагантно, немыслимо красивой. У меня дух перехватило, пока я смотрел на нее, - ее глаза были темнее обычного, зрачки расширены так, точно что-то ввергло ее в ужас.
- Что случилось?
Она положила голову на спинку кушетки и заложила прядь за уши, но ничего не сказала, только улыбнулась.
- Прошу вас! Скажите мне.
- Да ничего нет. Немножко лекарства, чтобы успокоить нервы. Сильнодействующее, и я им не пользовалась много-много лет.
- Может быть, вам следует показаться врачу для другого рецепта? Я могу привезти врача очень быстро, если хотите.
Она опять улыбнулась и посмотрела на меня с выражением то ли нежности, то ли благодарности, то ли даже симпатии.
- Это лекарство не из тех, Мэтью, для которых требуется врач.
Она оттянула рукав пеньюара, и я увидел повыше локтя широкую опоясывающую полосу, а пониже - ранку со струйкой засохшей крови. Я ничего не понял, и она снова засмеялась.
- О мой Бог! Я заручилась услугами самого невинного мужчины в Лондоне, - сказала она. - Бедный милый мальчик. Вы же правда ни о чем понятия не имеете.
К этому времени я, должно быть, выглядел настолько полным ужаса, что ее веселость исчезла.
- Морфин, Мэтью, - сказала она серьезно. - Великий освободитель, утешитель замученных душ.
Если бы у меня было время привести мои мысли в порядок, я был бы шокирован, но в тот момент, собственно говоря, я вообще ничего не думал, а просто сидел ближе к ней, чем когда-либо прежде, и сердце у меня гремело.
- Я вас пугаю? Или вы себя пугаете? - спросила она, но не тоном, который показывал бы, что она ждет ответа. - Сказать вам, что вы думаете?
Никакого ответа от меня. Я не чувствовал земли под ногами и знал: стоит мне шевельнуться, и я кану на дно и захлебнусь.
- Ты думаешь обо мне ночью и днем. Ты грезишь обо мне, о том, чтобы заключить меня в объятия и поцеловать. Вот что ты сказал бы, будь ты способен сказать хоть что-нибудь. Сейчас ты молчишь, но какая-то часть твоего сознания ищет, как бы обратить это себе на пользу. Вдруг это твой счастливый случай, вдруг я не стану противиться, если ты сейчас наклонишься и схватишь меня. Но ты, конечно, не хочешь просто поцеловать меня. Ты хочешь заняться со мной любовью; ты грезишь, что я стану твоей любовницей. Ты томишься желанием увидеть меня обнаженной перед тобой, нетерпеливо ждущей, чтобы ты овладел мной, разве это не правда, милый, милый Мэтью?
Ее голос был абсолютно ровным; ни в тоне, ни в выражении ничто не указывало, соблазняет ли она, или насмехается, или и то и другое вместе. Может быть, она была одурманена - иначе я и представить себе не мог, что услышал бы от нее подобное. Она и сама этого не знала. Так или иначе, ее слова и действия парализовали меня. Разумеется, все, что она сказала, было чистой правдой. Но в том, что она это сказала, крылась жестокость.
- Вы не находите слов, Мэтью? Вы полагаете, что, заговорив, можете допустить промах и погубить мгновение, исполненное таких чудесных возможностей? Вы так робки и так наивны с женщинами, что не знаете, как поступить? - Тут она положила ладонь мне на затылок, и притянула мою голову к себе, и зашептала мне на ухо слова, каких я никогда не слышал из уст женщины, даже самой непотребной. Ее голос перешел в почти змеиное шипение, усугубляя мое ощущение, что я добыча, которую парализуют.
Поэтому я схватил ее и принялся целовать все более жадно и грубо, а она не только не противилась, но отвечала мне. Только когда мои ладони скользнули вниз, чтобы ощутить ее тело, она напряглась, затем оттолкнула меня и встала. Затем отошла к камину и несколько секунд смотрела в зеркало.
- Я должна просить вас удалиться, - сказала она, даже не обернувшись.
- Что-о?
Она не ответила. Что произошло не так? Что я сделал? Я был уверен, что не допустил никакой жуткой ошибки. Если я позволил себе лишнее, так только потому, что она меня спровоцировала, и она это знала. Так что же произошло?
- Время позднее, и я устала.
- Неправда.
- Убирайтесь вон!
- Элизабет…
- Вон! - взвизгнула она и обернулась ко мне, ее лицо горело огнем, она схватила с каминной полки голубую чашу. Ту самую чашу, ту, которой она воспользовалась, чтобы унизить меня, поставить на место. Чаша вновь послужила той же цели, когда ударилась в стену позади меня и разлетелась на сотни осколков. Она была ужасна, я был в ужасе. Затем ярость исчезла с ее лица, и она вновь стала спокойной. Будто меня тут не было, будто она разговаривала сама с собой. Возможно, причиной всего был наркотик. Может быть, я сам оказался под его влиянием, и все это было только кошмаром.
- Я должна попытаться заснуть сегодня. Надеюсь, я сумею.
Затем она перешла на французский, и я не понимал ни единого ее слова. В конце концов я осознал, что она полностью забыла про меня, даже не замечала, что я нахожусь в комнате. Я выскользнул из гостиной и из дома. Меня трясло.
Глава 18
Утром я был в жутком состоянии и убедил себя, что вина целиком моя. Она же вдова и все еще в шоке. Я же попытался воспользоваться этим. Во всяком случае, хотел. Наркотики внушали мне отвращение. Конечно, я знал, что они существуют, - криминальный репортер неизбежно сталкивается с ними. Но увидеть подобную женщину в таком состоянии было ужасно. И к тому же придавало ей еще большую обворожительность.
Моя мания даже усугубилась: неудача околдовывает больше успеха: я был способен думать только о том, что могло бы произойти, в памяти вновь и вновь переживая эту сцену, каждый раз с иным исходом. Я думал о случившемся так много и так напряженно, что уже почти не сомневался, что схожу с ума, пока ворочался и ерзал на своей неудобной постели, тщетно надеясь уснуть и обрести облегчение. В конце концов я встал с кровати. Было только пять с половиной, и в доме все еще спали. На цыпочках я вышел из комнаты - меньше всего я хотел столкнуться с кем-нибудь и быть втянутым в разговор - и покинул дом. Выпил чаю у палатки на Кингз-роуд, обслуживающей доставщиков утренних продуктов на пути к задним дверям клиентов, но и подумать не мог, чтобы съесть что-нибудь.
В половине седьмого я был на Сент-Джеймс-сквер - слишком рано, чтобы постучать в дверь, но не в силах ничем заняться. Я твердо решил вернуться и поговорить. Но надо было ждать. Я кружил по площади, иногда быстрым шагом, иногда еле волоча ноги. Проходивший мимо полицейский пристально меня оглядел. Я вошел в Сент-Джеймс-Пиккадилли, но воздух святости никак на меня не подействовал. Я глядел на витрины, посидел на Пиккадилли-серкус, наблюдая за проходящими мимо, торопящимися на работу людьми. Слегка накрапывал дождь, и я уже почти промок, хотя не замечал этого; ощущал только, что мне сыро и холодно, но происходило это будто с кем-то посторонним.
И в конце концов я решил, что время настало и можно постучать в дверь, не нарушая правил приличия. Было двадцать минут девятого.
- Господи помилуй, сэр, что случилось? Уличное происшествие?
Дверь открыла одна из горничных, веселая пухленькая девушка с деревенским выговором. Из тех, что в иной жизни могла бы мне понравиться.
- Нет. Почему вы спрашиваете?
Снимая пальто, я чуть повернулся, на секунду увидел свое отражение в зеркале и безошибочно понял, почему она спросила. Выглядел я ужасающе. Я не побрился, моя одежда была измята, воротничок грязен. Мешки под глазами от усталости, нездоровая землистость кожи. Я бесспорно выглядел жертвой уличного происшествия.
Меня охватила паника. В подобном виде я никак не мог начать мой тщательно продуманный разговор. Я хотел выглядеть невозмутимым, рассудительным. Светским человеком. А выглядел бродяга бродягой. Вот почему полицейский смерил меня таким профессиональным взглядом.
- Пожалуй, мне лучше уйти.
- Миледи распорядилась, чтобы я проводила вас в гостиную, когда вы придете, - сказала горничная. - Она сказала, что ожидает вас. Вы сами подниметесь?
Меня предвосхищали и опережали на каждом шагу. Настолько я предсказуем? Она должна была отдать это распоряжение еще перед тем, как легла спать, до того просто было читать мои мысли. Я испытал внезапный прилив гнева, но поступил так, как мне было велено. Я был волен уйти; я мог бы легко сказать, что передумал, и отправиться восвояси; я мог бы легко нарушить ее план и тем поразить ее, вновь завладеть инициативой, показав, что я не так-то прост. Но я отчаянно хотел увидеть ее. Я абсолютно был должен увидеть ее, иначе, подумалось мне, я погибну. Разумеется, время в промежутке минует впустую, интервал перед тем, как я вновь буду с ней в той же комнате. Только это и имело значение.
И я поднялся по лестнице, и мне было подано кофе на серебряном подносе. И поджаренные хлебцы, которые я съел. Камин топился, и я подсох. Насколько сумел, привел одежду в порядок. Только щетина на подбородке напоминала мне о моем недавнем виде.
И во всяком случае, не Элизабет, когда она вошла. Она закрыла дверь, распахнула объятия, подходя ко мне с улыбкой на лице, и поцеловала меня.
- Как чудесно видеть вас, Мэтью. Я так рада, что вы пришли.
Вновь попал пальцем в небо! Я-то ждал капризной жестокости вчерашней ночи, взвешивал возможность холодности и отчужденности. Даже виноватого смущения. Я надеялся, что она тоже не смогла заснуть. Я не предполагал, что она поведет себя как светская дама, здоровающаяся с другом. Все мои приготовления, заранее отрепетированные фразы утратили смысл, рухнули.
- Миледи, - сказал я каменно.
Она поглядела на меня с нарочитыми обидой и огорчением. Она вновь была сама собой, абсолютно. Наркотик исчез из ее кровотока, и она вновь стала веселой, оживленной, сохраняя полный контроль над собой и ситуацией. И выглядела так, точно отлично выспалась. Видимо, одно из положительных качеств морфина, если принимать его с осторожностью.
- Ну-ка, сядьте возле меня, пока будете кончать свой завтрак. Вы здоровы? У вас немножко измученный вид, - добавила она.
Я сел в кресло, ощущая, что веду себя глупо. Она подталкивала меня разоблачить мою обидчивость и инфантильность. Мне это не понравилось.
- Вы расстроены, - сказала она на этот раз серьезно и ласково. - Полагаю, это неизбежно.
Я промолчал.
- Вы меня простите? Я вела себя отвратительно. Пожалуйста, поверьте мне, когда я скажу, что не желала причинить боли. Вы самый последний человек на свете, кого я хотела бы расстроить.
- Полагаю, вы намерены сказать, будто не понимаете, что на вас нашло. Что все это вина… вина наркотика, - сказал я каменно.