Он кивнул в сторону одной из лестниц. Мы взяли по факелу и в молчании двинулись вперед в причудливой компании своих шагов и теней. Вскоре мы дошли до развилки, и Хети заколебался.
- Что?
- Просто вспоминаю дорогу.
Он уверенно направился в одну сторону, потом вдруг остановился. Я налетел на него.
- Что теперь?
- Извините, ошибся.
- И это человек, который собирается помочь мне спасти мир.
Я знал, что мы находимся под рекой. Легкие порывы горячего воздуха, призрачные подземные сквозняки нападали на пламя наших факелов, но потушить не могли. Я успевал различать новые сцены, нарисованные на стенах: души умерших наслаждаются радостями загробного мира. Мы рассказываем друг другу истории о счастье и свободе за могилой, но строим наши храмы и гробницы в темноте и пугаем себя легендами о чудовищах и тайных именах. Однако в уверенном свете факелов и в присутствии бодрого Хети переходы, так растревожившие меня накануне ночью, утратили способность вызывать страх.
Пройдя некоторое время в темноте, мы остановились у длинной лестницы, поднимавшейся к закрытому люку в полу какого-то помещения. Серебряные полоски света длинными ножами пробивались сквозь деревянные доски. Мы внимательно прислушались, но не услышали ничего, кроме какого-то шарканья и движения, словно медленно танцевали неумелые танцоры. С бесконечной осторожностью Хети приподнял откидную крышку. После пребывания в темноте свет ослепил нас. Молодой человек осторожно выглянул, затем совсем откинул крышку, и мы вылезли на свет.
Первым делом меня сразил запах. Свиньи. Вонь преющей залежалой грязи, старых овощей и свиного навоза. Животные походили на сборище продажных сановников, их не ведающие разницы жующие челюсти не прекратили своего движения, пока свиньи разглядывали нас с единственным вопросом в голове: съедобны ли мы? Загон был невысоким, поэтому нам пришлось на корточках поспешно выбираться оттуда, зажимая носы и безуспешно стараясь не наступить в месиво под ногами. Мы выскочили в зловонный узкий переулок, в грязных канавах по сторонам которого скопились всякие обломки и экскременты людей и животных. Чуть подальше, там, где узкий переулок вливался в более широкую улицу, толпами шли рабочие, и нас окатил шум повседневной человеческой деятельности лучшего мира. Прямо напротив свинарника располагался дверной проем, занавешенный ветхим ковром. Мы быстро пересекли переулок и оказались в душном пыльном складе, заваленном разным хламом, старыми кувшинами, сосудами и всякой всячиной. Тут была еще одна дверь - в другую комнату с двумя простыми соломенными тюфяками, запасом воды в глиняном кувшине и ящиком с основными продуктами питания. Шаткая старая лестница с частично отсутствующими перекладинами вела к двери на крышу. Наружную дверь Хети запер изнутри.
- О дом, милый дом, - произнес он.
В другом ящике мы обнаружили одежду рабочих - рулоны грубой ткани и дешевые веревочные сандалии - и наряду с ней более приличную, но неброскую одежду, с помощью которой можно было изменить свою внешность применительно к обстоятельствам. Но сначала я хотел подняться на крышу и сориентироваться на местности. Быстро накинув на голову и плечи сравнительно чистый кусок материи, я поднялся по лестнице, открыл дверь на крышу и осторожно осмотрелся. Мне открылся вид на город, совершенно непохожий на все виденное мною ранее. Сутолока смежных крыш создавала - в их безумном, наскоро выполненном рисунке - нечто вроде маленького барачного поселка. Без сомнения, он служил домом для множества невидимых бедняков, которые поддерживали чистоту и жизнь этого города. Воздух колебался от зноя, никакого движения. На всем поселке лежал отпечаток полуденной заброшенности, но еще он казался и безжизненным, ему не хватало ярких красок сушащихся на солнце фруктов и овощей, кур, разгребающих землю в своих загонах, а на веревках - белья из ежедневной стирки, которое отличает крыши Фив. И дети здесь не носились, лишь бесцельно перемещались несколько согбенных старух, занятых своим бесконечным трудом - перевешиванием жалкой одежды, сохнувшей на досках или веревках под выбеливающим дневным солнцем. Никто не обратил на меня внимания.
Самый лучший вид открывался на реку, и в частности на длинную пристань, от которой я отплывал на охоту всего пару дней назад. Правда, теперь у пристани теснились не прогулочные лодки и поющие молодые женщины, а речные суда, и на рейде множество кораблей терлись друг о друга, дожидаясь разгрузки. Я словно наблюдал за медленным, беспорядочным сражением с любопытной и отдаленной точки зрения мухи.
Часть судов привезли лес, камень, фрукты и зерно. Еще с одного, под будоражащую музыку бешеных окриков, призывов и трелей, стали выводить обезьян на поводках - от замешательства и возбуждения они подвывали, бормотали и издавал и вопли, - вытаскивать клетки с разноцветными вопящими птицами, выносить сидевших на рукавицах обученных соколов, а в крепкой клетке - большого павиана, взиравшего на этот грубый шумный мир с величественным презрением. Газели, антилопа и зебра скользили и дрожали на своих изящных копытцах, пока их небрежно сводили по сходням. С другого корабля высыпала труппа пигмеев из Пунта, они быстро жестикулировали, ходили на руках, подбрасывали друг дружку в воздух - к вящей радости толпы.
Все это - для Празднества. Подарки, дань и запасы еды, напитков и развлечений из империи и других земель начинали прибывать в город, чтобы поддержать и удовлетворить аппетиты уникального сборища богатых и могущественных. Вот событие, которое никому не доставит удовольствия, но все, не получившие приглашения, будут глубоко оскорблены. Показаться здесь, в торжественной обстановке, среди сильных мира сего - знак высокого положения. И каждый царек привезет свою семью, свиту, послов и служащих, их чиновников, секретарей, помощников, помощников помощников, а затем - армию слуг со своей иерархией. Город по-прежнему казался неготовым к столь значительному увеличению населения, и мне представились такие огромные толпы, что людям пришлось спать в пустыне, в гробницах над городом или в полях, как стае саранчи.
У меня за спиной раздался шум, на крышу вылез Хети и встал рядом у парапета.
- Безумие, да? Устраивать юбилейные торжества, - сказал он. - Я хочу сказать - ведь с начала царствования не прошло еще тридцати лет.
- Эхнатон отчаянно нуждается в подтверждении своего статуса и поддержке новой столицы, - ответил я. - И знает, что во время кризиса нужно устроить праздник или начать войну. Даже если он отказывается это принимать, его главные советники понимают, что положение дел в стране и за ее пределами чревато распадом. У фараона неприятности как внутренние, так и внешние, и урожай в прошлом году опять был так себе. Людям платят нерегулярно. Они волнуются, и если он не поостережется, они разозлятся. Ему нужно потребовать принятия публичных обязательств ото всех, и не в последнюю очередь от внешних врагов и иноземных союзников, и заново заявить о своих территориальных притязаниях и правах на царства империи. Но весь этот спектакль окажется под угрозой, если не появится царица. Неудивительно, что он в таком отчаянии.
Предстоящий грандиозный праздник вызвал у меня в памяти воспоминания.
- Во время последнего юбилея, при Аменхотепе, я был еще совсем ребенком. Люди говорили, что ничего подобного они никогда не видели. Фараон приказал вырыть рядом с дворцом озеро Биркет-Хабу, но которому он, боги и царская семья могли бы процессией проехать на барках. Ты можешь представить, Хети, искусственное озеро такого размера? Столько лет труда, столько жизней ради одного дня торжеств. Отец посадил меня на плечи, чтобы я все видел. Действо происходило вдалеке, но я помню рассекавшего воду громадного крокодила, который медленно двигал из стороны в сторону хвостом, поводил глазами, сверкавшими как битое стекло, а его челюсти с большими белыми зубами открывались и закрывались. Разумеется, он был сооружен из дерева и слоновой кости, снабжен каким-то хитрым механизмом и помещен на основание от лодки. Но для меня это был Себек-Ра, бог-крокодил. Я испугался! Вскоре на огромной золотой барке со множеством гребцов-рабов появился Аменхотеп - он восседал на высоком троне, в двух коронах, а скрытые в каютах боги путешествовали в своих золотых лодках с востока на запад. Я затаил дыхание. Странно, но это действо подчинило нас себе. Теперь, глядя на такое представление, я понял бы обман, выдумку, зрелище. Я не увидел бы ничего, кроме примитивных механизмов, богатства и орудий труда, приведших в действие декорации спектакля. Стал я лучше сейчас или было лучше, когда я верил?
Приемлемого ответа на этот вопрос не имелось, а кроме того, нам было чем занять мозги. Мы обозрели открывавшуюся внизу панораму оживленной деятельности. Среди только что причаливших судов я заметил одно, замечательно красивое и выделявшееся элегантностью линий, лоснящимся блеском дорогого дерева и инкрустаций и восхитительным богатством парусов, - военный корабль высочайшего класса. Ясно, что перевозил он особо важных гостей. Портовые рабочие поймали брошенные матросами канаты и ловко подвели судно к назначенному ему месту. Среди суетившихся матросов, различимых по одинаковой одежде, появилась еще одна фигура в окружении свиты. Я находился слишком далеко, чтобы хорошо разглядеть этого человека, но встречали его с величайшим почетом: высадки прибывшего дожидались военный караул и обычная охрана, изнемогая, без сомнения, под тентами, пока длилась скучная процедура швартовки. В жарком, густом воздухе тихо, но ясно разнеслись звуки фанфар, когда таинственный человек ступил в толпу.
Хети заслонил от солнца глаза.
- Хоремхеб.
Я вглядывался в фигуру этого человека, который внезапно приобрел в моем понимании огромную важность. Пока я наблюдал, состоялась краткая приветственная церемония между принимающей стороной - живым, деловитым мужчиной - и свитой, которая, держась на почтительном расстоянии, спустилась по сходням за новоприбывшим. Затем он двинулся сквозь толчею, а его вооруженный эскорт палками и дубинками отгонял любого беспечного зеваку, не успевшего поклониться или не уступившего дорогу.
Хети, которому легче было незамеченным затесаться в толпу, отправился переговорить с братом и найти способ проникнуть в архив. После его ухода я остался на крыше, наблюдая, как процессия из товаров и людей продолжает вливаться в недостроенный, но грозивший вскоре переполниться город. И над нами кружили птицы, а вдали - бесконечное противостояние пустыни. Я вспомнил о своих дочках, о Танеферт. Что-то они сейчас поделывают? Спрашивают ли девочки о своем отце? Сочиняет ли их мать, обладающая богатым воображением, какую-нибудь историю? Или они просто бегают, читают или повторяют опять и опять новое акробатическое движение, пока что-нибудь не собьют?
Пока я сидел, размышляя над непредсказуемыми событиями своей жизни, на соседней крыше появилась хрупкая фигурка - девушка. Заслонив от солнца глаза, она огляделась и, заметив меня, вежливо, почтительно поклонилась. Я кивнул в ответ. Не повредит, подумал я, узнать побольше об этом районе города, и не в последнюю очередь потому, что тайны и сведения - привилегия не одних только дворцов, но с таким же успехом могут быть обнаружены в самой мрачной лачуге. Поэтому я переступил через ограждение, осторожно проделал путь по обваливающимся крышам - в некоторых местах связки сухого тростника, служившие кровельным материалом, уже рассыпались или разъехались - и присоединился к ней по другую сторону парапета. Кожа девушки была темнее моей, в чертах лица угадывалась кровь кочевников, платье чистое, но бедное, несколько дешевых украшений в традиционном стиле. Лет ей было не больше двадцати, но тяжелый труд значительно состарил ее: обычное дело - руки с загрубелой, жесткой, как подошва, кожей, распухшие суставы пальцев и сломанные ногти сказали обо всем. Тем не менее улыбка у нее была живая, человеческая. Мы поздоровались.
- Я из Мута, - сказала она, представляясь.
Я знал про него - поселение в пустыне, к юго-востоку от оазиса Дахла.
- Никогда там не был, но вино нравится, - ответил я.
Она кивнула, никак не отреагировав на мои слова.
- Зачем вы приехали в этот город? - спросил я.
- А… Этот город. - Прикрыв от солнца глаза, она медленно покачала головой. - Мой муж услышал от кого-то на рынке чудесную историю о новой столице и о потребности в рабочих. Вернулся домой и сказал мне: "Мы можем спастись, сделать что-то для себя". Мне было страшно бросить все, что я знала и чем дорожила, и отправиться в такое опасное путешествие. До нас Доходили и другие истории - о шайках заключенных и даже о солдатах жрецов Амона, которые по ночам грабили путников. Но он хотел уехать, потому что там, где мы жили, работы не было. Вот мы и доверили все свое имущество проводнику, обещавшему безопасную дорогу. Своими посулами он обманул даже меня. Мы уехали вместе с двумя нашими маленькими детьми. Родители, их родители, братья и сестры - мы всех оставили, зная, что вряд ли когда-нибудь увидимся вновь. В тот вечер нас отправилось в дорогу пять семей.
Она на мгновение умолкла - перед ее мысленным взором проплывали картины отъезда.
- Не рассказать, сколько дней мы были в пути. Потом однажды вечером нас неожиданно окружила группа полицейской стражи. Они заставили нас идти, и постепенно собрали все сопротивлявшиеся группы отчаявшихся людей со всей Красной земли. Мы были просто скотом. Скотом.
Она беспомощным жестом протянула изуродованные руки.
- Наконец мы добрались до Великой реки. Но сладостные воды, текшие передо мной, не могли утолить мою жажду возвращения домой, к родному очагу. Нас по реке отвезли в этот город и отправили работать. Мы не были рабами, но и свободными тоже не были. Каждое утро мужчины и женщины должны были вместе дожидаться смотрителя и его помощников, которые решали, кто будет работать и есть, а кто - не работать и голодать. Работали всегда самые здоровые и сильные - эти счастливчики пытались тайком принести часть провизии кому-то из своих. Те же, кого не выбирали, постепенно умирали в грязных хибарах, где их бросали на произвол судьбы. Я работала как проклятая. Мои дети теперь месят глину для кирпичей, которые потом сушат на солнце и строят из них этот город. У мужа в подчинении группа рабочих. Но все происшедшее озлобило его. Он пьет. Мы ссоримся. А теперь…
Она показала на свою ступню. Я увидел, что она забинтована.
- Сломали ногу?
Молодая женщина медленно размотала грязное полотно и показала свою ступню, раздавленную каменным блоком. Кожу покрывали синие, багровые и грязно-желтые пятна, нога распухла, пальцы скрючились. Судя по виду, кости были раздроблены и началась гангрена. Ступню придется отнять.
- Теперь я бесполезна, как одноногая танцовщица.
Глядя в ее исполненное достоинства лицо, я хотел напомнить ей притчу о страдании и мудрости, но увиденное было просто безнадежно.
- Я жалею, что мы сюда приехали, - продолжала она. - Но у нас не было выбора. Ведь мы можем продать только самих себя. Таков этот мир - если тебе нечего продать, ты умираешь.
Что я мог сделать для этой женщины? Наш мир, зеленый и золотой, удобства нашей жизни, льняные одежды и тонкие вина создаются незримым, нескончаемым трудом множества людей. Мысль, разумеется, не нова. За свою жизнь я неоднократно сталкивался с неприглядными фактами реальной жизни. Будучи полицейским, я изо дня в день сталкивался с плодами этой нищеты: это и преступления, совершенные, в частности, из-за отчаянной жажды выпивки, это и исступленное веселье, безразличие к заботам дня, и горестные песни о том, что неудача скоро уступит место непоправимым делам ярости и насилия.
Мы немного посидели, слушая вольное пение птиц. Оно казалось изящной насмешкой, наслаждением, которое ей не дано испытать, но женщина, закрыв глаза, упивалась им как вином. Я предложил ей единственное, что мог, - воды из кувшина. Она сделала несколько глотков, поблагодарив скорее за предложение, чем за саму воду. Затем мы попрощались, и она заковыляла прочь по крышам под палящим солнцем.
Вскоре после этого вернулся Хети и сообщил, что мы сможем вечером попасть в архив. Он был озабочен и сыпал вопросами: как мы проберемся мимо охраны, как найдем необходимые сведения среди такого количества свитков, что будет с братом и его семьей, если нас поймают. Но я в подобных ситуациях, наоборот, становлюсь спокойнее.
- Не трать мое время на свои тревоги, - сказал я. - Сосредоточься на решениях, а не на вопросах.
Это ему не понравилось.
- Послушай, Хети, в нашей работе важны две вещи: одна - это знание, в которое я включаю и составление плана; вторая - импровизация, куда я включаю промахи, ошибки, путаницу и общий хаос, во что неизбежно, особенно в нашем деле, все и выливается. Это относится и к составлению планов. Поэтому давай составим план, а затем, когда он пойдет наперекосяк, на месте сообразим, как выбираться из переделки.
31
Покинули мы наше обиталище в обличьях придворного писца и его помощника. Историю-прикрытие я подготовил. Мы составляли официальную историю правления Эхнатона, чтобы министерство культуры преподнесло ее фараону по случаю Празднества. Предполагалось, что это будет сюрприз, поэтому все держалось в секрете. У нас было разрешение от полицейского управления Ахетатона, подделанное Хети - он поставил на него какую-то расплывчатую печать, побывав в своем кабинете. При мне оставались и подлинные документы, подтверждавшие мои полномочия, но теперь, когда мы скрывались, они бы нам не помогли.
- Ты видел Маху? - спросил я у Хети.
- Его не было. Я тщательно рассчитал время. Он обо мне спрашивал.
- Еще бы. Чем, по его мнению, ты занимаешься, после того как нас арестовали в связи с убийством Мериры?
- Он был слишком занят, чтобы об этом подумать. Это убийство сильно подорвало его престиж, и он рвет и мечет, лишь бы свалить на кого-то данное преступление. Думаю, он в ярости, что вы снова исчезли. Уверен, он хотел видеть меня в связи с этим.
Я позволил себе сполна насладиться чувством удовлетворения, вызванного словами Хети. В связи с приближавшимся Празднеством и возросшей после убийства Мериры напряженностью по части безопасности Маху почти наверняка был слишком поглощен сиюминутными сложностями, чтобы осуществить свои угрозы в отношении моей семьи.
Странное ощущение - вновь идти по улицам этого города. Абсолютная, единодушная целеустремленность, отличавшая горожан в первые мои дни здесь, исчезла; среди новоприбывших царило состояние неуверенности с оттенком тревоги, словно никто не ждал ничего хорошего от грядущих событий и такого числа чужеземцев. Но все это служило нам лишь к выгоде, поскольку позволяло гораздо более неприметным образом передвигаться по улицам. Тем не менее мы покрыли головы в слабом подобии некоего благочестия. Никто не обратил на нас никакого внимания.