Это испытание было очень грозным. С минаретов муэдзины призывали верующих к объявлению священной войны. 21 октября толпа бросилась на нас, не щадя никого, даже ученых. Как противиться этой массе, которая сама не могла содержать собственные силы? Они толкались, заводились и отдавали себя на волю слепого коллективного безумия. Все стало возможным, все человеческое исчезло. Руки поднялись, вооруженные саблями и ножами. Они указывали на свою добычу. Добычей сей были мы. Началась охота. Толпа подступила к дверям домов, которые мы занимали, она резала наших людей, разрушала, жгла наши вещи. Много инструментов и немалое количество наших докладов, рисунков и исследований было уничтожено. Тестевюид, главный инженер-географ, был убит прямо на улице; чертежник Дюперрэ погиб в бою, а Каффарелли только чудом ускользнул от смерти. Ученым раздали оружие и боеприпасы, чтобы те могли защищать Институт Египта, но соотношение сил явно складывалось не в нашу пользу. Наше жалкое войско было организовано кое-как, а некоторые молодые вообще не умели стрелять.
Улицы походили на людские реки, но теперь эти реки грохотали и кричали. Мы стреляли в волны голов в пестрых тюрбанах, перезаряжали, стреляли еще и еще раз. Тела падали на землю. Их затаптывали. Образовывалась дыра; толпа тут же ее поглощала. На углу появился отряд драгун и дал залп. Толпа отпрянула, завыла и вновь двинулась вперед. Драгуны дали еще один залп и умчались изгонять восставших из мечети Аль-Азхар, где имамы и муллы разжигали фанатизм толпы.
Бонапарт, уехавший в разведку, возвратился в Каир, как только его оповестили о восстании. Он собрал войска вокруг ограды мечети и организовал отпор. Резню - так будет правильнее сказать. Ядра били по камням, гренадеры преодолевали заграждения мятежников, штыками прокладывая себе путь. Кровь ручьями текла по двору мечети. Канавы, окружавшие ее, были наполнены кровью доверху. Энергия безумной реки ненависти постепенно иссякала. Отовсюду неслись мольбы о пощаде. Бонапарт отвечал, что надо покончить с тем, что начал не он. И тогда вмешались небеса.
Буря обрушилась на Каир, и ближе к вечеру великолепный раскат грома оглушил город и поверг каирцев в ужас. Понеслись слухи, что это Магомет явился к султану Эль-Кебиру.
И сказал ему: "Ты будешь победителем. Но если не проявишь благородство после победы, я отвернусь от тебя". Главнокомандующий все же обезглавил несколько повстанцев, которые были замечены в убийствах раненых. Затем приказал восстановить мир. Увы, если он еще и надеялся на гармонию с Египтом, подобное великодушие не нашло понимания внутри его собственного лагеря.
После этих событий ученые, ошарашенные и обозленные, собрались в Институте Египта, где каждый пытался узнать, что пришлось перенести его товарищам. Фарос Ле Жансем только и говорил, что о своих военных подвигах. Он бросился в мечеть Аль-Азхар и спас от уничтожения несколько рукописей и текст Корана, написанный на шкуре верблюда. Он даже вынужден был сражаться с французами, пьяными от бешенства, которые думали только о том, как бы попортить ценные документы, которыми изобиловала мечеть.
Гарем Хасана Кашефа, расположенный в квартале Наср, использовался как место для собраний. Это была только часть Института Египта, состоявшая из четырех дворцов, что соперничали друг с другом по красоте и блеску. Свет в них пробивался сквозь узкие отверстия, пробитые в известковых стенах, а в комнатах находились бассейны, которые до бесконечности отражали в себе красоту замысловато отделанных потолков. Проникнув в эти дворцы, можно было найти богатые украшения из золота, серебра и мрамора, отчеканенные на стенах мастерами, одно терпение которых уже можно считать искусством. Дальше все зависело от воображения. Иногда вдруг начинало казаться, что слышишь тихие шаги слуг, или сладкий смех женщин гарема, или певучие молитвы рабов. То была идеальная гавань для ученых - в ней нас переполняла гордость, она успокаивала нас мудростью, коя здесь являлась сама собой.
Никто не сожалел о нашем Парижском институте, ибо тот, что мы создали в Каире, располагал многоцветными и душистыми садами, где роскошные породы апельсиновых деревьев и финиковых пальм расцветали пышнее, благодаря таланту архитекторов, сумевших создать здесь уникальную систему орошения. Вода циркулировала по аллеям, под ступенями, которые вели к новым террасам, где тишина, так способствующая размышлениям, нарушалась только приятным и утешительным журчанием водяных струй. По воле целой армии изобретательных садовников вода то исчезала в земле, то вдруг снова била вверх. И освежающая волна возобновляла свой бег к роскошным амфитеатрам, где красные и голубые цветы, ласкаемые легким бризом, окружали вход в лабиринт, вырезанный в виноградных зарослях, привлекательность коих смягчила бы и Минотавра. Это водное чудо было обязано своим существованием Нилу, который протекал неподалеку от дворцов Насра, места, идеального для науки и для исследований, многообещающего с точки зрения открытия тайн этой страны.
Тут становилось ясно, что чудеса науки могут дать о себе знать в любой момент, несмотря на варварскую ярость тех, кто этому противился. Однако мне будущее виделось запятнанным кровью, пролитой в обоих противоборствующих лагерях. Восстание остудило наш порыв. Разве не предал Бонапарт своих ученых, вынудив их во все это вмешаться? К чему он их вел - к победе силы знания или к поражению силы оружия? Отныне, считали многие из нас, надо было сражаться, сопротивляться, быть безжалостными. Некоторые спрашивали себя, для этого ли сюда приехали. Все опасались новых испытаний, что окажутся еще страшнее. Что нам готовили ближайшие дни, недели и месяцы?
Итак, ученые собрались в огромном салоне гарема Хасана Кашефа. Одни были в прострации; другие нервно ходили взад и вперед. Отмечали отсутствующих. Оплакивали погибших.
Сулковский, Тевено, Манжен, Рюссель, Дюваль… Вспоминали столько всяких ужасов и жестоких сцен, что благосклонность Бонапарта начинала выглядеть оскорбительной. Художник Виван Денон, протеже Жозефины де Богарнэ, который погрузился на борт "Юноны", вопреки мнению главнокомандующего, обычно выступал резче всех. Этот неутомимый и талантливый человек никогда не оставлял своих кистей и полотен. Он писал лица, памятники, пейзажи. Это позволяло ему схватывать дух времени. Его наблюдательность делала его человеком, к которому прислушивались. Во время поездки на север Египта, говорил он, ему довелось оценить настроения и характер местных жителей, и теперь он может утверждать, что они понимают только силу.
Форжюри с пылом, свойственным молодости, выражал то же мнение:
- Надо вести себя здесь самым жестким образом!
Мое мнение имело побольше оттенков и нюансов, и он меня за это упрекал.
- Ты поддерживаешь Бонапарта, и оттого ты слеп.
Мне нравилась его прямота, я любил, когда он говорил со мной так. Форжюри был не похож на других. Он не боялся говорить то, что думал. Это был человек увлекающийся, но честный, и эти его добродетельные качества способствовали нашему сближению. Я всегда больше доверял тем людям, которые не соглашались со мной и прямо об этом говорили, нежели подхалимам, которые соглашались со всем, что могло бы понравиться Бонапарту. Я готов был принять то, что мне искренне предлагал Форжюри, а предлагал он мне дружбу - это значило спрашивать с друга только то, на что друг способен, и не больше. Форжюри сомневался в Бонапарте? Тем лучше! Он давал мне тот самый импульс, которого мне не хватало и о котором Фарос говорил в день праздника Нила. Он не хотел пасть пред обаянием этого человека.
- Вот так становятся глухими и ослепленными…
В тот день он так мне и сказал. Но я чувствовал по его взгляду, что его привязанность сильнее, чем критика. Для нас настало время, когда все можно было обсуждать без страха и ненависти.
- Сила слепа, - ответил я. - То, как армия повела себя в мечети Аль-Азхар, будет иметь тяжелые последствия.
Ведь это не просто место для молитв. Это также и университет. Это перевалочный пункт, где можно было налаживать связь с местным населением. Теперь же то непрочное согласие, которое мы шаг за шагом строили с каирской элитой, умерло!
- Каир понимает только силу и подчиняется только силе…
Чтобы подтвердить эту мысль, Форжюри решил рассказать нам историю:
- А знаете ли вы историю происхождения Аль-Кахиры?
Очень многого мы, конечно, не знали. Ученые собрались вокруг Орфея Форжюри. Его резкий голос взмывал к высоким потолкам салона гарема Хассана Кашефа.
- После завоевания Фатимидов, которые захватили Египет в 969 году, они решили построить здесь новую столицу.
И вот как родилась мощная Аль-Кахира. Чтобы определить место ее заложения, они поставили своих лучших астрологов таким образом, чтобы образовать квадрат со сторонами приблизительно в триста шестьдесят метров. Затем их соединили между собой тонкой веревкой, на которой были повешены колокольчики. Одного движения рукой было достаточно, чтобы они зазвонили все вместе. Это должно было послужить сигналом для начала работы землекопов. Но не раньше, чем астрологи выберут наилучший для этого момент, коснувшись веревки. Время шло. Все стояли и ждали звона колокольчиков. Но астрологи никак не могли решиться. В это время прилетел ворон и случайно коснулся веревки. Тотчас же, думая, что это долгожданный сигнал, все принялись копать. Так что же выбрал этот ворон? Наихудшую судьбу для города или наилучшую? Астрологи посмотрели на звезды и обнаружили, что колокольчики зазвучали точно в тот момент, когда на горизонте появился Марс. И тогда было решено, что новый город будет носить название Аль-Кахира, что с арабского переводится как Марс…
- Браво, Орфей, но что из этого следует? - спросил Фарос.
- Марс - это символ войны и силы. Что мы узнали в эти последние часы?
- Война, сила, - прошептал Виван Денон.
- Аль-Кахира, победоносная, напомнила нам, чем она была, - сказал Форжюри. - Она подтвердила свою легенду, ибо никто не запретит мне считать, что она правдива. Я из этого заключаю, что мы никогда не сможем ее подчинить.
Обуздать? На некоторое время, вполне возможно, но Аль-Кахира не сдастся, я в этом уверен. Точно так же обстоит дело и со всем Египтом. Таким образом, экспедиция наша является лишь краткосрочным мероприятием, временный успех коего основывается на силе. Ослабнем на минуту - и мы погибли. Восстание - лишь первый эпизод истории, которая будет написана кровью.
Мне была знакома хитроумность Орфея, когда он пытался кого-либо в чем-то убедить. Его сила состояла в том, что он постоянно подкреплял свои мысли аргументами. Обращение к легенде (была ли она настоящей?) - идеальный прием ораторов, закаленных в политических комициях. Между тем, тезис оказался верным. Египет был гордой и отважной страной.
Армия мамелюков потерпела поражение. Но оставался народ Каира, спаянный исламом, этой четкой границей между ними и нами. И эта неосязаемая, невидимая опасность очень сильно давила на экспедицию. Наше собрание было встревожено; мы решили проинформировать об этом Бонапарта. Постановили также, что Форжюри сможет выполнить эту миссию лучше других.
Таким образом, Орфей Форжюри выяснил мнение главнокомандующего и, следуя своей привычке, не стал молчать. В прошлом этот высокий сухой человек, всегда весьма скромно одетый, даже сидел в тюрьме за свои якобинские взгляды. Он не боялся ничего. Однако после этой встречи он пришел ко мне совершенно расстроенный.
- Ты даже не представляешь себе, как грубо Бонапарт меня одернул, - возмущался он.
- Ты в чем-то упрекнул его?
- Нет, я его предостерег, вот и все.
- Ты говорил ему про легенду об Аль-Кахире?
Он пожал плечами, что было обычным для него признаком раздражения:
- Я пытался спокойно объяснить, что успех нашей миссии в Египте обратно пропорционален опасности, от которой мы бежим.
- Узнаю математика! - вмешался в разговор Фарос.
- Чем больше мы бежим от опасностей, тем меньше будут результаты, - вновь заговорил Орфей. - Поэтому я порекомендовал Бонапарту принимать к населению радикальные меры. Сила, да… Просто для того, чтобы нас защитить.
- И каков был его ответ?
- Он сказал, что с этим покончено.
- С чем? - спросил я.
- Больше никаких санкций. На повестке дня теперь умеренность.
Лицо Форжюри побелело. Он поднял руки и резко их уронил, выказав силу, о которой я и не подозревал.
- А следует поступать ровно наоборот! - воскликнул он, переходя на рык. - Надо быть конкретным. Сила - это принцип Корана. Или они примут нас за трусов! Именно таким образом здесь видится католицизм. Я именно это и сказал Бонапарту.
- Тут он тебя, конечно, услышал.
- Мой бедный Морган. Можно подумать, ты его не знаешь! Его ответ был таков: главнокомандующий лучше математика разбирается, кто трус, а кто - нет.
- Он имел в виду тебя?
- Очевидно, ибо, по его мнению, именно трусы - сторонники крайних мер, а я высказался в их пользу.
- Вот наконец вопрос, в котором я не согласен с Бонапартом.
- В чем? - спросил меня Орфей.
- Если посмотреть, как твои руки рассекают воздух, ты не трус.
Он улыбнулся, что случалось с ним крайне редко, но был явно разочарован. Чтобы он встряхнулся, я предложил ему пойти погулять в саду возле Института. Мы были одни. И тогда Форжюри снова заговорил. В тот день, благодаря этому доверительному разговору, мы стали друзьями, и я хочу рассказать, как это произошло.
- Бонапарт меня не послушал, - повторил он. - Я едва заговорил о необходимых санкциях, как он меня оборвал и завел какую-то странную речь, где гуманизм мешался с политическим смыслом. Он высказывался, как великодушный регент!
- Иногда он кажется ближе к Египту, чем к Франции, - прошептал я.
- Уж не хочет ли он обосноваться здесь навсегда?
- Я сам плохо понимаю, чего он хочет…
- Ты молчишь, чтобы его защитить, - неуверенно возразил Форжюри.
- Я говорю, мой друг, то, что знаю. Верь мне, и теперь уже раз и навсегда, когда я утверждаю, что не понимаю его намерений. Да, Египет притягивает его. Да, фараоны его очаровывают. Но следствие, которое мы ведем с Фаросом, на этом и останавливается.
- Откуда она, эта его страсть? - спросил Орфей. - Завоевание Востока?
- Хочешь присоединиться к нам? Попытаемся вместе раскрыть эту тайну.
- Ничто не смогло бы доставить мне большего удовольствия. Но Фарос - согласится ли он?
- Он быстрее меня сможет тебя понять. Он и так уже почти считает тебя своим братом, а Фарос - он, в некоторой степени, мой сын…
Орфей остановился. Он повернулся ко мне, и взгляд его был полон волнения.
- Спасибо, - прошептал он. - Спасибо, дорогой Морган. Хоть нам и случается иногда быть в оппозиции, я обещаю тебе свою дружбу, я не желаю соперничать с Фаросом, и ты всегда найдешь с моей стороны такую же верную поддержку, как и от него.
Мы обнялись, и этого стало достаточно для оформления своеобразного договора, который ничто и никто уже не могло разбить. Мне стало легче, я был счастлив. Я знал, что и Фарос почувствует нечто подобное.
- Начнем с того, что подвергнем тебя испытанию, - строго сказал я. - Что ты скажешь о сложившейся ситуации?
- Я не люблю Бонапарта, но признаю его гений. Он лучше других знает, что мы в опасности. Если на Каир надавить, грянет восстание. Оно и так может начаться в любой момент.
Без флота, без подкреплений, без связи с Францией мы не продержимся долго, и Египет ускользнет от нас. На юге мамелюки бегут от Дезэ, но, убежав, вновь собираются с силами.
Армии Великой Порты угрожают нам на востоке. На севере, в районе Александрии, англичане готовы взять нас в клещи.
Надо смотреть правде в глаза: экспедиция уже провалилась.
- Твои заключения слишком поспешны, гражданин. Бонапарт - отличный стратег и бесподобный политический деятель.
- Ты осмеливаешься сказать, что мы вне опасности?
Этого я сказать не мог, а потому замолчал. Орфей продолжал:
- Чтобы выиграть или по крайней мере не потерять лица, ему надо было бы разбить противника. Как в Италии! Но что он делает здесь?.. Он медлит. А это, сам видишь, я отказываюсь признавать.
- Я тоже. Ты прав. А я слеп и глух…
- Однако ты один можешь поднять пелену такой страшной тайны, как тайна фараонов. Ты находишься в окружении Бонапарта, но ты не солдат. Он признается тебе в том, что скрывает от своих генералов из опасения, что они откажутся от войны, проигранной с самого начала. Спроси его. Я правда думаю, что ты заставишь его сказать, что же на самом деле он здесь ищет.
Фарос согласился со всем. И наше расследование возобновилось.
Много раз я пытался поговорить на эту тему с Бонапартом. Но он уходил от моих вопросов. Со своей стороны, он не прекращал спрашивать меня о наших открытиях, касающихся фараонов.
- Когда у нас будет достаточно данных, чтобы приступить к расшифровке иероглифов?
Я не имел ни малейшего понятия. Пыхтя от досады, я информировал его о состоянии наших работ. Приблизительно двадцать молодых ученых, находившихся в Верхнем Египте в составе войск генерала Дезэ, обходили храмы и памятники.