А я? Должен ли я был говорить об этом с Форжюри? Мы еще не были друзьями, и я много от этого потерял. Чрезвычайное приключение, которое мы пережили в Египте, в конечном итоге стало причиной подозрений, от которых мы не смогли бы отделаться в Париже. Но здесь все было по-другому. После того как мы прошли тысячи миль по морю, увидели, как пала Мальта, уже почти смирились с тем, что умрем в пустыне, после свиста пуль над головой и новых чудес каждый день наша дружба окрепла вполне естественно. Все трое, мы были разными. В этом и заключалась наша сила и наша взаимная привязанность. Сближение, о котором я говорю, способствовало образованию нерушимого союза.
Прав ли был Бонапарт, полагая, будто некая таинственная власть сопровождала историю фараонов? Вопрос этот заинтересовал и Орфея Форжюри. Он позволил вовлечь себя в это приключение, научная цель коего поначалу интересовала его больше, чем сам Бонапарт. Скажем еще точнее: он сомневался в главнокомандующем. Это могло бы меня оттолкнуть, но, как это ни парадоксально, эта разница во мнениях лишь упрочила наш союз. Разве науке не требуется критический ум? Так что через несколько недель мы образовали трио, которое уже больше никогда не разъединится. Лишились ли мы разума, как повторяла моя жена в каждом письме? Без сомнения, если я верю в эти воспоминания, которые иллюстрируют состояние нашего духа и разума.
19 сентября 1798 года Бонапарт пригласил приближенных вместе с ним посетить Сфинкса в Гизе и пирамиды. Каффарелли был с нами. Виллье дю Терраж, который постоянно жаловался на борту "Франклина", и Дюбуа-Эме, чуть не упустивший это приключение из-за того, что слишком долго прощался с любовницей, исхитрились к нам присоединиться. Они спали в одной из лодок, на которых мы пересекали Нил. Это было смело с их стороны, и мы их с этим поздравили.
Движение к большой пирамиде (а пока мы шли, она увеличивалась с каждой минутой) стало чем-то вроде начального испытания. Неслыханное возбуждение охватило меня, и мне померещилось даже, что меня пробила лихорадка. Чудо света возвышалось посреди пустынного плато. Что за сила могла решиться на подобное сооружение столь нереальных размеров, величия и таинственности? Сфинкс, хищник с человеческой головой, находился неподалеку. Мы попытались прикинуть его размер. От головы до ног у меня получилось метров шестьдесят. История, содержащаяся в пирамиде, оценивалась мерками ее охранника. Прошлое Египта было, стало быть, таким же великим, как и впечатляющее могущество Сфинкса.
- Ощущаете ли вы теперь всю безграничность этого творения?
Бонапарт сидел на каменном блоке. Он играл своей тросточкой. Он казался солидным как никогда и смотрел на меня взглядом, полным иронии.
- Увы, нет, генерал. Но если бы не мои пятьдесят два года, я взобрался бы на самый верх пирамиды, чтобы там оценить величие, которое пока от меня ускользает.
- Помогите себе сами, и у вас получится, - ответствовал он.
Были заключены пари, и начался безумный бег. Я рвался вперед, словно какой-нибудь юноша, я задыхался, потел, но все же оказался наверху.
- Вы первый!
Терраж был изумлен, но я удивился еще больше.
- То, что я здесь вижу и чувствую, превосходит все, что я когда-либо знал!
Терраж выхватил свою подзорную трубу и принялся разглядывать горизонт. Мамелюки, хищники, другая пирамида, что там еще могло обнаружиться…
Ну как ему было объяснить? Именно в этот миг я поверил, что начинаю постигать мечту Бонапарта. Именно в этот миг Египет окончательно меня околдовал.
ГЛАВА 5
НЕВОЗМОЖНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ…
Невозможное предприятие зародилось. Речь шла о браке по любви между Египтом и экспедицией, не больше не меньше. Бонапарт принял эту страну. Взамен он требовал поклонения и для этого не жалел усилий. Основание Института Египта в августе 1798 года сопровождалось празднествами и заявлениями, которые должны были доказать, что намерение наше состоит лишь в том, чтобы "нести факел Разума туда, куда уже так давно не доходил его свет". Завоеватель протягивал факел… Это было сильнее, чем стрельба из пушек.
Мирные намерения экспедиции и это ее новое предназначение понравились далеко не всем. Соответственно, она разделилась на два лагеря. Воинственно настроенные, официальным представителем которых был Бертье, придерживались мнения, что важнее всего сила, а не убеждение. Но большинство все же последовало за Бонапартом, который на некоторое время удовольствовался приведением дел в порядок и обольщением.
На самом деле, мне кажется, что очарование действовало наоборот: чем больше проходило времени, тем больше главнокомандующий сам увлекался местными обычаями. Его оппоненты полагали это прихотью, но в действительности, я подозреваю, то была длительная привязанность к стране фараонов.
Я специально написал о стране фараонов - я сейчас объясню.
* * *
Прежде всего, я хочу уточнить, что Бонапарт массу внимания уделял Египту и особенно исламу. Главнокомандующий быстро убедился, что невозможно строить надежные и долговременные отношения с этой частью света, не заставив себя принять ее религию. Вынужденно ли? Вовсе нет. Я уверен, его соблазнял неделимый деизм ислама. Он понимал, что эта религия - один из ключей к завоеванию, сделал из этого принцип, и экспедиция обязана была подчиниться.
- На этот раз он требует слишком многого!
Генерал Каффарелли только что узнал от своего адъютанта Детруа, что главнокомандующий задумал обратить армию в ислам.
- Никогда! - взвыл Каффарелли. - Обращаться в ислам - значит, делать обрезание. У меня и так уже нет ноги, и для одной жизни этого вполне достаточно!
Мнение этого человека значило больше, чем мнение целой дивизии драгун, и проект был закрыт. Именно в то время улемысообщили, что по поводу обрезания возможны уступки.
Обрезание необязательно. С другой стороны, не могло быть никаких компромиссов по вопросу спиртного. Его необходимо запретить.
- Никогда! - закричал генерал Клебер. И с его голосом тоже следовало считаться.
- Никогда! - вторили войска.
Судя по всему, соглашался на ислам один только генерал Мену.
- Это меня не удивляет, - сказал генерал Дезэ. - Ему Восток близок. Кажется, он даже собирается жениться на египтянке…
И это было правдой.
- И поменять себе имя, - добавил генерал Дюгуа.
И это тоже было правдой.
- Без сомнения, для того, чтобы никогда больше не возвращаться во Францию, - предположил генерал Виаль.
Это было вполне возможно…
- Но почему? - спросил генерал Мармон.
- У Мену слишком много долгов.
Так и не выяснилось, поступила ли эта информация от генерала Фриана или от одного из его alter ego. Факт остается фактом: генерал Мену, преследуемый кредиторами, был осужден во Франции к конфискации всего имущества - даже его географических карт. Возможно, и не было никакой связи между неприятностями генерала во Франции и обращением в другую религию здесь. Но, искренен он был или нет, один его голос ничего не стоил против голосов Каффарелли, Клебера и всех остальных бригадных и дивизионных генералов, а также их адъютантов, которые дружно воспротивились принятию ислама. И тогда Бонапарт отказался от этой идеи. Тем не менее его привязанность к Востоку не ослабела. Он оставался приверженцем Корана и заставлял местных священнослужителей подолгу его себе пересказывать.
* * *
Ислам был не единственным средством, которым пользовался Бонапарт, дабы влиться в этот новый мир. Влиться - вот уж и впрямь подходящее слово. Влиться - как слияние стали и огня, как смесь красок на палитре художника, чтобы получился оттенок, происхождение коего невозможно идентифицировать.
Совсем как у алхимика, что ищет свою волшебную формулу, поиск этого соединения стал для Бонапарта наваждением.
Он приказал изготовить себе нечто вроде турецкого халата, который придал ему облик настоящего перса, а также начал носить тюрбан, украшенный длинным пером. В этом нелепом наряде он принимал посетителей на площади Узбеки, в бывшем дворце Эльфи-бея, красота которого затмевала прочие дома этого богатого квартала. Дворец, одеяние и место, где проводился прием (просторная зала с освежающими фонтанами), - все было специально подобрано для того, чтобы идентифицировать себя с миром ислама. К этому добавлялись соответствующие манеры и жесты; казалось невероятным, что этот вечно нетерпеливый молодой человек так наслаждается разговорами и тратит на них столько времени. Все, кто, подобно мне, вдруг разглядел склонность к удобствам у этого спартанца, не верили своим глазам. Генералы забеспокоились. Неужели и от своей армии он потребует такой же "революции"?
Но идея развивалась. Не в силах добиться духовного слияния, Бонапарт попытался воздействовать хотя бы на внешний вид. К примеру, он задумал изменить армейскую униформу.
Скажем, узкие солдатские брюки - разве они приспособлены к жаркому климату и местным обычаям?
- Заставит ли он отказаться от генеральского трехцветного шарфа? - беспокоились генералы Дюма, Бон, Вердье и другие.
- И от позолоченных нашивок?
- Никогда!
Таким образом, армия никак не уступала, за исключением лишь очень редких случаев. Смешение стихов из Корана с трехцветным знаменем войск, завербованных на месте, не могло создать ту алхимию, к которой стремился Бонапарт.
Даже ученые, эти представители Разума, открытости не проявляли. А ведь что такого ужасного в том, чтобы отказаться, например, от нашей зеленой одежды - нам ведь не раз говорили, что этот цвет одежды оскорбляет Пророка? Наше упрямство было недостойно духа терпимости, который продемонстрировали улемы в вопросе обращения в ислам. Теперь, двадцать лет спустя, вспоминая об этом вновь, я думаю. Мену оказался одним из немногих, кто понимал Бонапарта. То был переход к ассимиляции. Многие этого не хотели, потому что выступали завоевателями, считали Египет лишь военной кампанией и ничем другим. Для Бонапарта же экспедиция имела совсем другой смысл: она вела главнокомандующего к мечте, где отныне объединялись ислам, Восток и фараоны.
Не чрезмерны ли были его амбиции? Я не знал и не смог бы ответить на этот вопрос, ибо не в силах был оценить эту эволюцию. По крайней мере, я не видел ее масштабов, тем более что Бонапарт постоянно и с наслаждением путал карты. То очень мягко обходился со своим египетским завоеванием, то являл удивительную жестокость.
15 августа 1798 года было днем любви. Праздник Нила - без сомнения, самое большое событие года. Плодородная вода, спасительная вода, обожаемая вода Нила - порой она снисходила до подарков. Вода поднималась, начинался обильный паводок. Это давало достаточно влаги и людям, и животным.
Поля могли быть оплодотворены. Воды было достаточно, чтобы вымыть целый город. Бонапарт, которого толпа прозвала Эль-Кебиром, или Великим Султаном, открыл задвижку большого канала. Тотчас вода наполнила улицы. Я ошибался, называя Каир грязным городом. Он не был таковым сам по себе. Ему просто-напросто не хватало воды; этой манны небесной, которой французы не придают большого значения, ибо их природа щедро одарила водой. Сомневаюсь, что без воды они могли бы содержать свои города в такой же чистоте, как каирцы. Между прочим, в Каире проживает триста тысяч человек. Добавим к ним караваны из Аравии, Азии и Африки, и станет ясно, с какими затруднениями сталкиваются жители города. Как жить без воды? Как мыться? Без воды ничто не растет, даже лес, необходимый для обогрева и строительства домов. Грязные улочки, полуразрушенные здания, запахи, витающие над городом, - все из-за того, что нет воды: дождь идет всего лишь пять или шесть дней в году. Из этого надо сделать вывод, что Каир даже заслуживает восхищения. Ведь здесь вода не падает с неба. Она приходит из Нила. Нил, таким образом, - спаситель Каира. Я рассказал это, дабы стало понятно, что собой представляет момент, когда вода входит в город.
Я расположился на самом верху крепости. Я видел сотни белых мечетей, минаретами которых разделены кварталы.
Еще дальше виднелись пустыня и пирамиды. Возможно, Каир был островом, помещенным в самый центр мира. Рядом со мной стояли Фарос Ле Жансем и Орфей Форжюри. Первый специально пошел со мной. Второй же просто не пожелал присоединиться к Бонапарту и его генералам, которых мы могли наблюдать в окружении членов городского совета и улемов. Что касается меня, то я сюда удалился, дабы глубже проникнуться этим городом, привлекательность коего уже начал ощущать.
- Смотрите! Вода подметает улицы… - заговорил Фарос.
И в самом деле: щедрая вода перемещала и дробила в своем течении нечистоты, произведенные тремястами тысячами человек. Город постепенно показывал себя в своей девственности. Как ни удивительно, исчезали и запахи. Взамен появлялись приятные испарения миндаля и масла. Там, внизу, все готовились к празднеству.
- Это словно чудо, - прошептал я.
- Поклонение… Так можно дойти до того, что начнешь в это верить, - улыбнулся республиканец Форжюри.
- Эта страна странная, - сказал я. - Огромная и печальная. Мощная и несчастная.
Я повернулся к пирамидам, вспомнив о том, что испытал там.
- Климат, обжигающий днем и леденящий ночью, - без сомнения, он и объясняет эти столь сильные контрасты.
- История тоже…
Форжюри посмотрел на меня:
- О чем ты думаешь?
Немного поколебавшись, я ответил:
- О фараонах… Столько могущества. А Египет… В нем столько же скорби. В этой противоположности кроется тайна.
Но тут в разговор вмешался Фарос:
- Посмотрите на этих женщин, вон там!
Требовалось очень хорошее зрение, чтобы разглядеть, как они купаются и моют в Ниле какие-то тряпки.
- Это белье, которым они пользуются днем и в котором хоронят своих мертвых. Саван, символ смерти, изготовленный в день радости. Вот еще один красивый контраст…
Познания Орфея Форжюри меня удивили.
- Египет, похоже, и тебя увлек?
- Иначе меня бы здесь не было.
- А слава Бонапарта? - спросил Фарос.
Форжюри пожал плечами.
- Я это подозревал, - сказал Фарос. - Это же не для того, чтобы мне досадить.
- Это не то, что ты думаешь, - ответил Форжюри, бросая на меня напряженный взгляд. Он, как и другие, прекрасно знал, что я был близок к Бонапарту.
- А что я должен думать? - хитро спросил Фарос.
- Я пожал плечами, поскольку не понимаю, зачем сюда пришел этот… честолюбивый генерал. Его слава в Италии, в Австрии. Но Египет? Это так далеко от Парижа и Директории.
И от Жозефины… Я признаю, что тайна эта меня волнует.
- Ответ находится здесь. - Фарос ногой копнул землю.
- Здесь?
Форжюри принялся разглядывать почву крепости.
- Он - в Египте, - вмешался я. - Бонапарт пришел сюда что-то искать…
- И ты знаешь - что, гражданин Спаг! - воскликнул Форжюри.
- Не уверен, - ответил Фарос вместо меня. - Но надо извинить Моргана де Спага… С годами он стал туговат на ухо.
Кроме того, он слишком близок к Бонапарту. Если хочешь понять, что разыскивает генерал, надо от него отойти. Как мы сейчас, надо подняться наверх и надо уметь пользоваться своими ушами. - И этот наглец показал на уши пальцами! Потом тяжело вздохнул: - Но этого, без сомнения, недостаточно. Морган прав. Несмотря на все наши усилия, мы не знаем ничего.
- Что ищет Бонапарт? - повторил Орфей. - Чтобы раскрыть эту тайну, я бы охотно задействовал свой слух и все другие органы чувств. По крайней мере, такая цель почетна…
- А если у нас появится желание стать друзьями… - прошептал Фарос.
- Кто знает, - ответил я.
В тот день ничего больше не было сказано. Дружба? Мы о ней только упомянули. Она еще не была тем, чем стала позже.
Мы спустились из крепости, чтобы погулять недалеко от площади Эзбекия. Паводок превратил Каир в водный город.
Игры и гонки на реке следовали одна за другой. Наши люди заключали пари. Город буквально купался в счастье, и в этот день, благодаря Нилу, мне показалось, что эта восточная купальня вполне могла бы преуспеть. Нил отмывал наши разногласия. Мы все оказались в этой воде. Мы в ней слились.
Увы, надежда эта прожила недолго. Измена всегда приходит вслед за любовью. В октябре 1798 года в Каире вспыхнуло восстание. Подчинение оказалось лишь притворством. Нас укачала мягкость Нила. И тогда огонь вытеснил воду.