Он настолько смутился, что не знал, как себя вести. Пойти с ней? Но это далее невозможно себе представить. Он не мог вот так, запросто, войти к ней в дом. Да и вообще ему пора возвращаться на факультет.
И все-таки он пошел с ней.
- Завтра мы будем в "Оксен". Дом слишком мал для такого количества гостей. Надо признаться, это обойдется мне в немалую сумму.
Он совсем не так представлял себе убитую горем вдову. Она сняла вуаль и распахнула окно. Дверь в кабинет Касалла была не закрыта. Лаурьен заглянул туда. Открытые книги. Книги были везде, даже на кухонном столе и на широком подоконнике. Как будто она украсила его книгами весь дом. Вспомнились ходившие о ней слухи; она как сука во время течки… она обманывает своего мужа… ей нравится, когда он ее бьет… она такая… говорят, что такие бывают…
Он вздрогнул, когда Софи поставила перед ним кружку пива и предложила сесть.
- Н-нет, мне нужно на лекцию, - пробормотал он едва слышно.
Но она только засмеялась.
- Я объясню тебе все, что вам будут читать. О чем же лекция?
- Об этике Фомы Аквинского.
- Что ж, тогда скажи, что более ценно - познание или добрая воля?
Он молчал.
- Ну, так что же? Ты не знаешь?
- Я думаю, добрым считается тот человек, у кого добрая воля, - промямлил он наконец.
Она кивнула и села напротив. Еще ни разу в жизни он не чувствовал себя столь беспомощным и смущенным. Ее близость вызывала у него озноб, как будто его лихорадило. Но он готов был часами смотреть на это прекрасное лицо, в эти васильковые глаза, которые сейчас за ним наблюдали. В них мелькнуло веселье.
- Но ведь ты тоже знаешь, что это чушь, правда?
Он кивнул. Это наверняка чушь, раз она так говорит. Он бы поверил во все, что она скажет, даже если бы она начала утверждать, что мир желт, как лимон.
- Он заставил меня написать одно предложение, - вырвалось у нее со злостью. Гневаясь, она морщила свой высокий лоб, а у подбородка появлялись ямочки. - "Все единое вы делите, а то, что не едино, не узнаёте".
"Странно, - подумал он, - оказывается, ей пришлось писать те же самые слова. Значит, она тоже попала под подозрение".
- Это похоже на фразу из схоластической книги. Знаешь, что в этом самое забавное? Что написавший ее прав. Потому что как можно отделить познание от воли? Касалл всегда утверждал, что если хочешь что-то исследовать, то следует разложить это на составные части. Ты тоже так считаешь?
Он уже вообще никак не считал. Чувствовал себя звездой, которая сошла со своей орбиты и, потеряв ориентацию, мотается по универсуму. Он поднялся:
- Мне надо идти.
- Да, иди. Но сначала скажи, как тебя зовут.
- Лаурьен. Лаурьен Тибольд.
- До встречи, Лаурьен. Мы наверняка увидимся на похоронах. Студенты Касалла тоже приглашены.
Он кивнул и, покраснев, поблагодарил. А потом быстро вышел из дома. Оказавшись на улице, он глубоко вздохнул и смущенный, но, как ни странно, радостный отправился в схолариум.
В "Оксен" Софи оплатила целый зал, потому что ожидалось больше пятидесяти человек: магистры, студенты, с которыми Касалл общался больше всего, канцлер, ректор и почетные жители города. А вот семья Касалла не прибыла из своей Падуи, потому что его труп все равно отправят в Италию.
Утром Софи побывала у канцлера, который сообщил ей нерадостную весть: поскольку дом был снят на средства факультета, теперь, после смерти Касалла, ей придется оттуда съехать. Она вдруг снова стала бедной женщиной, отец которой, благослови его Бог, немногого добился в этой жизни. Конечно, он был свободным гражданином этого города, но зарабатывал на жизнь как простой копиист и не смог сделать карьеры. Когда Касалл захотел жениться на Софи - ее отец иногда писал для факультета, - она подумала, что небеса явили ей свою милость, и теперь над ее головой всегда будет светить солнце. И вот нате вам, надо же такому случиться! Но все-таки хорошо, что его жалкая жизнь подошла к концу. А как удачно она могла выйти замуж! Мужчины вились вокруг нее, как пчелы вокруг шалфея, но в своем стремлении к образованию она считала, что магистр факультета - самая заманчивая из всех возможных партий.
Она видела, как блестят на солнце покрытые свинцом окна "Оксен". Вывеска тихонько раскачивалась на слабом ветру. Черное платье, поминки, год траура, а потом она будет свободна и сможет делать все что захочет.
Но Софи не собиралась ждать так долго.
На поминках много ели и пили. Мать Софи пришла с отчимом и двумя ее сестрами. Канцлер произнес краткую речь, но ничего не сказал про загадочные обстоятельства смерти Касалла. Разглагольствовал о том, каким выдающимся человеком был Касалл: магистр в Париже, в коллегиуме Сорбонны, затем в Пражском университете, а потом приехал в Кёльн, где самые известные и выдающиеся личности преподавали еще в те времена, когда здесь был всего-навсего монастырский конвент. А потом расхвалил учение, сторонником которого был Касалл, и закончил обещанием, что на факультете прочитают заупокойные мессы и, как велит обычай, раздадут бедным хлеб. Наконец он опустился на скамью.
Софи сидела рядом с сестрами, которые входили в женскую гильдию крутильщиц нити. Казалось, что обеим доставит огромное удовольствие снова выдать замуж свою старшую сестру, хотя сами они все еще сидели в девушках. Ведь здесь есть очаровательные магистры, которые наверняка захотят взять ее в жены, да и молодые студенты тоже неплохи…
Софи не реагировала на их смех и шутки. Она смотрела на мать, которая скорчила озабоченную мину. Всего двадцать лет - и уже вдова. Злая судьба, хотя даже сейчас взгляды многих мужчин украдкой останавливались на ней. Но Софи знала, что никто из них не стремится вступить с ней в брак. Уж скорее студенты, но у них в кармане ни пфеннига, они беднее, чем мыши в церкви Святой Урсулы.
- Видишь вон того? - прошептала ей в ухо Мария, одна из сестер.
Софи не знала, кого та имела в виду, потому что на другом конце стола плечом к плечу сидели Лаурьен, Домициан и Зигер Ломбарди. Один тихий и робкий, невысокий, изящный; второй, сын преуспевающего адвоката, нахальный, не знающий, что такое бедность; третий, Зигер, темноволосый, хотя и приветливый, но какой-то дикий, с непонятной дьявольской улыбкой, которая никогда не сходила с его небритого лица.
- Ты про кого? - шепотом спросила Софи.
- А сама как думаешь?
Домициан? Нет, он не мог ее заинтересовать. Слишком светлый, слишком яркий, поверхностный, но при этом расчетливый. Мария покачала головой.
- Маленький? Симпатичный…
Сестра снова покачала головой.
- Но не темный же? Он ведь магистр.
А почему бы и нет? Именно он. Однажды Касалл сказал, что у него острый ум и что он зловещий. Ум у него и правда острый как бритва. Он учился в Париже, а потом еще в Праге и Эрфурте. При слове "Эрфурт" Касалл стукнул по столу и презрительно скривил рот. В Эрфуртском университете господствовали номиналисты с их радикальным мировоззрением, из-за которого возникла угроза отделения веры от чистой науки. Безбожники они, эти номиналисты, потому что если реальны только вещи, то в этом мире не остается места для Бога! Что-то постоянно смущало Касалла в его коллеге. Темное прошлое? Цинизм, который вьется вокруг него, как гавкающий пес? Дружелюбие, которым он был буквально переполнен? Оно наверняка ненатуральное, наверняка Ломбарди держит за пазухой нож, чтобы ударить в спину. Его мать бретонка, а отец якобы бернский аптекарь с каким-то темным прошлым, как и у сына. Поможет ли он ей начать новую жизнь?
"Спрошу, не хочет ли он получить одну из книг Касалла", - пробормотала Софи себе под нос, страстно желая, чтобы общество наконец разошлось. Гости постепенно откланивались. Магистры еще стояли все вместе, тихонько переговариваясь, в то время как большинство студентов уже покинули зал. Мать и сестры проводят Софи домой, но нужно подождать, когда уйдут магистры. Студенты, не отходившие от Ломбарди, поблагодарили за гостеприимство: Домициан - в своей раскованной манере, Лаурьен - робко склонив голову. Ломбарди же просто улыбнулся. И тут она напрямую спросила его, не хочет ли он получить "Theologia summi boni". Он внимательно на нее посмотрел.
- Я не могу сохранить все книги, - объяснила она, невинно поглядывая на него своими васильковыми глазами, - а вы наверняка найдете ей применение.
Домициан взглянул на Ломбарди.
- Да, наверняка найдет. Он всегда находит применение истинам, не взращенным на навозе нашего клироса.
Ломбарди улыбнулся:
- Если вы хотите подарить мне эту книгу, то у вашей щедрости нет более пылкого поклонника, чем я.
Она поняла, что не ошиблась в нем. В его словах не было серьезности, но пока еще она этого и не ждала. Пока она искала на ощупь, а он был столь необходимым ей крючком.
Она пригласила его в расположенный позади дома сад и положила раскрытую книгу на ограду. Он склонился и полистал страницы. Такая книга стоит целое состояние, она, должно быть, переписана прямо с оригинала, а еще на полях есть комментарии Касалла - мелкий, не очень разборчивый почерк, буквы клонятся то в одну, то в другую сторону, как будто никак не могут выбрать направление.
Он спиной чувствовал ее взгляд. Как маленькие острые стрелы. Но у него бычья шкура, ее так легко не пробьешь.
- А вы ее читали? - спросил он, не отрывая глаз от страницы.
Услышав четкое "Да, конечно", кивнул. Естественно, она читала, ее пристрастие к книгам известно всем.
- Говорят, что вы считаете, будто на свете нет более безбожных мест, чем артистические факультеты, - снова голос у него за спиной.
- Кто вам такое сказал? - Ломбарди обернулся.
Удивительно, она до сих пор не замечала, что под темными локонами у него голубые глаза. Гармоничное лицо, такие лица называют греческими, с чертами, которые считались бы классическими, если бы не эти глаза, пронизывающие насквозь.
- Мой покойный супруг.
Все это время она сидела возле ограды. Он подошел и сел рядом. От его волос пахло розовой водой.
- Да, более безбожного места не существует. Если вы ищете Бога, то никогда не приближайтесь к артистическому факультету, где про Бога все говорят, но никто в него не верит.
- Вы ищете доказательства его существования.
Он засмеялся:
- Да, но мы их не находим.
- Это неправда. В этих книгах полно доказательств - онтологических, герменевтических, метафизических…
Он с улыбкой смотрел на нее. Она собирается беседовать с ним об онтологических доказательствах существования Бога? Ведь всего несколько дней назад, сразу после поминок, он прочитал в ее глазах нечто совсем иное. В тот раз она скорее выискивала несколько иные доказательства.
- Если вы хотите подарить мне книгу, я буду несказанно счастлив. Но сейчас мне все-таки пора идти, пока люди не начали болтать невесть что.
- Вы можете спокойно остаться, меня никто не осудит. Всем своим соседям я сказала, что придет магистр, чтобы взглянуть на книги моего покойного супруга.
Она думала, что все будет очень просто. Но он медлил. Неужели она все-таки ошиблась? Богобоязненным он наверняка не является, так что же может воспрепятствовать ему подняться к ней в комнату? Страх перед людскими пересудами? Возможно.
- Вы не обидитесь, если я все-таки пойду?
Она засмеялась. Нет, не обидится.
- Вы придете снова?
- Конечно.
Он встал и взял с ограды книгу. Софи проводила его до двери и выпустила на улицу, заметив, что на противоположной стороне ждут Домициан и Лаурьен. Она быстро закрыла дверь.
Ночные сторожа уже успели прокричать десять часов, и на улицах практически никого не было. Штайнер шел к канцлеру. В лунном свете он видел силуэт собора. Перед фонарем как тень промелькнула летучая мышь. За монастырской стеной жили сотни этих зверьков; зимой они спали под старыми балками бывшего сарая, а летом застревали в волосах у послушников, когда те после вечерней молитвы направлялись в дормиториум.
Штайнер ускорил шаг и вошел в ворота. "Вас уже ждут", - пробормотал открывший дверь монах. По воде находящегося во внутреннем дворе колодца заплясал свет фонаря. Другой монах торопливо распахнул дверь еще до звонка, и Штайнер оказался в пустом белом коридоре. Налево - к рефекториуму, направо - к часовне. Пахло рыбой и потом, которым послушники покрываются от страха перед дьяволом.
Штайнер вошел, постучав в тяжелую дубовую дверь. Канцлер что-то писал, стоя у стола. Штайнер сел и вперил взгляд в горящую сосновую лучину.
- Судья велел выяснить в городе, нет ли, кроме обнаруживших Касалла, еще людей, видевших или слышавших что-нибудь, что могло бы помочь нам раскрыть преступление, - канцлер сразу приступил к делу. - Я поделился с ним результатами наших с вами расследований. Но мне бы хотелось, чтобы вы присматривались и прислушивались ко всему, что творится вокруг. Выясняйте, сопоставляйте, это у вас хорошо получается, разберитесь, что означает эта фраза на пергаменте… - Он отложил в сторону перо и отодвинул подальше лист. - Вы заходили в архив и просматривали акты. Зачем?
- Было несколько студентов, которым пришлось покинуть факультет вопреки их желанию. Я хотел узнать их имена.
- Ну и что?
- Среди них не оказалось ни одного, кто бы вступил в конфликт с Касаллом.
Снаружи шуршали растаскиваемые ветром листья.
- Я взял образцы почерка, - продолжал Штайнер, - у Лаурьена Тибольда, вдовы Касалла и Домициана фон Земпера. Но почерк при желании можно подделать…
Канцлер покачал головой и повернулся спиной к окну, выходящему во внутренний двор.
- Женщину, конечно, тоже нельзя исключить полностью, но неужели вы серьезно полагаете, что она убила своего мужа? Тихо выбралась ночью из дома, чтобы совершить преступление, подозрение в котором все рано падет на нее, потому что всякому известно, как она ненавидела Касалла… А Лаурьен? Всего месяц на факультете и уже лишил жизни своего магистра? А что касается Домициана фон Земпера, так даже если Касалл побоями глубоко ранил его гордость, все равно этого недостаточно. Мы слишком мало знаем об истинном положении дел…
Штайнер наклонился вперед:
- Наличие в книге пергамента не может быть случайностью. Но какую цель преследовал убийца? Чего мы не видим из того, что едино? Я просто ума не приложу, что за этим кроется.
- Может быть, для начала нам следует выяснить, что он имел в виду, написав: "Все единое вы делите, а то, что не едино, не узнаёте?" Кого он имеет в виду под этим "вы"?
Штайнер тихо засмеялся:
- О, боюсь, что он имеет в виду нас. А разве он не нрав? Предположим, что он имеет или имел отношение к факультету. И чему он здесь научился? Что, если хочешь исследовать вещь, нужно разложить ее на составляющие. Ratio fide delustrata - это прекрасно, но мало что дает. Это не новое познание, к тому же есть люди, которым подобный подход к науке не нравится, которые охотнее всего обратились бы кумам вроде Шампо. Вы же знаете, что сказал Роберт де Сорбон: "То, что не перемолото зубами диспутов, не познано полностью".
Канцлер наморщил лоб:
- Не пытаетесь ли вы сказать, что загадка имеет отношение к нашим научным методам?
- Именно так я и думаю. Возможно, что преступник - один из самых резких наших критиков, который, безусловно, умеет вести диспут, занимался этим или занимается по сей день, но считает, что интеллект никоим образом не может охватить всё. И он хочет снова соединить человека и вещи, полагая, что их органическое единство разорвано и они мечутся, словно потерянные души…
Канцлер молча отвернулся, посмотрел в окно и снова подошел к столу. Мыслями он был далеко, рука тянулась к перу.
- Потерянные души, - пробормотал он и поднял глаза. - Вы тоже в это верите, Штайнер? Что мы превращаем в потерянные души всё подряд? И человека тоже?
- Я думаю, да. А еще я думаю, что таким образом к Богу мы не приблизимся, но сейчас дело не в этом. Сейчас речь идет об убийстве Касалла, и я только пытаюсь воспроизвести ход мыслей преступника. Зачем он отрезал рукава от плаща? И вообще, зачем он его раздел?
- А вы догадываетесь зачем?
- Нет. Я только выдвигаю предположения. Если исходить из того, что используемые нами методы он считает неправильными, то верным он должен мнить противоположное. Но он пишет также, что мы не узнаем то, что не является единым. Это же абсурдно, так? Потому что есть ли вообще что-то, что мы еще не разъединили?
Снова пошел дождь. Теплый, тихий дождь летней ночью. Шум ветра сменился стуком капель. Канцлер подпер голову руками.
- Штайнер, вы моя единственная надежда. Я не хочу привлекать вним…
Он повернулся и пошел к буфету за свечой, как будто хотел таким образом пролить свет на происшествие.
- Что вы сказали - как звучит вторая часть загадки? Мы не узнаем то, что не едино? Господи, это же и на самом деле чистейшая софистика…
- А что не едино? - настойчиво спросил Штайнер. - Давайте начнем с самых банальных вещей. Разве рукав не един с плащом? Берет и плащ? Или разве башмаки не едины с рукавами? Книга и плащ? Это бессмысленно. Таким образом мы далеко не продвинемся, но в этом наверняка что-то есть. Убийца отделяет рукава. Он снимает с Касалла башмаки. Кладет книгу посреди улицы, чтобы ее нашли. Книга принадлежала жертве, это нам ничего не дает. Но, может, плащ был вовсе не Касалла?
- Это был его плащ, - мрачно ответил канцлер, - жена его опознала, она уверена. Она совсем недавно подправляла плечи.
- Значит, рукава от другого плаща.
Канцлер устало пожал плечами.
- Даже если и так, что нам это дает? Предположим, он отрезал рукава от плаща Касалла и бросил их в сточную канаву. Потом отрезал какие-то другие рукава и подсунул их нам. Вопрос, что нам это дает? Это наверняка не то, что не едино, тут что-то другое.
Неожиданно Штайнера охватила усталость. Возможно, канцлер прав, а он совершенно напрасно ломает себе голову. Не исключено, что он на ложном пути. Он с трудом встал, попрощался, один из монахов проводил его до ворот. От теплого дождя ему стало легче, он воспрял духом.