Штайнер остановился и посмотрел вверх. За его спиной в монастырской стене закрылась калитка. И он остался на улице один. Всего в нескольких шагах отсюда валялись рукава, а если свернуть в переулок в сторону Святой Урсулы, то будет его дом, перед которым лежал Касалл. Штайнер пошел вниз по улице. Слева снова ограды, за ними сады и огороды. Человек, тень которого видел ткач, должен был перелезть через одну из этих оград. Но как же все было на самом деле? Убийца лишил Касалла жизни, оставил его на том же месте, отрезал рукава, разбросал одежду, присовокупив туда же книгу, пергамент он наверняка принес с собой уже готовым. Крики Касалла о помощи разбудили спящих, в этот момент убийца еще должен был находиться на улице. Когда мастер открыл дверь, тот как раз убегал. Никто его не преследовал, вместо этого наткнулись на рукава и книгу. И все равно, почему же после убийства у него оказалось достаточно времени, чтобы раскидать вещи? Сколько минут на это нужно? Пять? Десять?
Что не едино, чего они не видят? Штайнер настолько погрузился в мысли, что чуть не прошел мимо дома. Покачав головой, развернулся и достал из кармана ключ.
Магистр стоял за кафедрой. Перед ним на маленьких скамеечках сидели студенты, а на длинных скамьях - лиценциаты и бакалавры, если в этот момент была не их очередь диктовать. Сейчас отрывок из "Суммы теологии" читал Якобус. Он произносил слова медленно и отчетливо, указывая номера параграфов, знаки препинания и большие буквы, чтобы студенты могли записать без ошибок. Затем он перешел к выдвинутым Фомой Аквинским доказательствам существования Бога; похоже, сам Бог отнесся к данному занятию благосклонно: через оконное стекло прямо на середину страницы упал луч солнца.
"Существование Бога можно доказать пятью способами. Самый первый и верный способ проистекает из движения…"
И так продолжалось вплоть до пятого доказательства. Студенты, склонив головы, усердно записывали. Потом Якобус сделал паузу и передал книгу одному из лиценциатов, который продолжил чтение.
Лаурьен поднял голову. От долгого писания рука затекла, шея болела, потому что приходилось сидеть с постоянно склоненной головой, спина ныла от неудобного сидения на скамье. От скользящих по бумаге перьев в комнате стоял скрип. Лиценциат, говорящий в нос монотонным голосом, добрался до комментария к прочитанному. Лаурьен опустил голову на руки и закрыл глаза.
"Он спит, - подумал Штайнер, только что открывший дверь и заглянувший в зал. - Болезненный юноша, но способный. Мне следует о нем позаботиться, теперь, когда Касалла больше нет. Кто же дает ему paedagogicum?"
Он вошел на цыпочках и прислонился к стене. Рядом стоял один из бакалавров.
- Кто сейчас с ним занимается? - прошептал Штайнер, подбородком указывая на усталого молодого человека.
- Пока никто. Я думал, что лучше всего подойдет Ломбарди. Ведь он живет в схолариуме. И ему, бедняге, совсем не помешает лишняя пара пфеннигов.
Штайнер посмотрел на говорившего с сомнением, но не возразил, а выскользнул в коридор, где гулял холодный ветер, который тут же забрался к нему под плащ. Ломбарди? Читая лекции, он должен придерживаться устава. Как и что читать, как долго и с какими комментариями на каком занятии - все определено уставом. Даже ответы на вопросы, и те оговорены. "Так можно научить даже осла", - весело подумал Штайнер. Лично он бы с удовольствием внес в процесс обучения чуть больше самостоятельности. Но ведь Ломбарди будет давать уроки Лаурьену один на один, без свидетелей… Штайнер не доверял Ломбарди ни на грош. Его отец родом из Берна, у матери какое-то поместье в Бретани. И кроме того, он явный приверженец Оккама, и это в университете, который считает своим долгом представлять точку зрения Фомы Аквинского.
Штайнер остановился. Здесь, во внутреннем дворе, ветер свистел еще сильнее. "Это же полная чушь, - Штайнер призвал себя к порядку. - Нельзя подозревать человека только потому, что он сторонник другого мнения. Да и в чем подозревать? Что он вобьет чушь в голову Лаурьена?"
- Господин магистр… на два слова…
Штайнер обернулся. Сзади, придерживая полы плаща, стоял Теофил Иорданус; его голый череп блестел, вид у него был расстроенный.
- Иорданус? Что такое?
- Ничего хорошего. Возникло подозрение…
Иорданус казался очень смущенным.
- В тот вечер мы все были в пивной, вы же помните, и все мы назначили друг друга свидетелями - один за другого. Но сейчас кое-кто говорит, что магистр Ломбарди примерно на полчаса уходил…
Ломбарди? Штайнер удивленно воззрился на Иордануса. Ведь он только что думал о Ломбарди! Но не в этой связи.
- Уходил из пивной?
- Да. Магистр Рюдегер вспомнил, что Ломбарди неожиданно исчез. Как дух, не прощаясь, а около одиннадцати материализовался снова. Его не было с нами целых полчаса.
Штайнер засмеялся:
- Как дух? Возможно, у него возникла самая естественная надобность.
- На полчаса? Не может быть! Когда Рюдегер это сказал, я тоже вспомнил. Точно, некоторое время Ломбарди на месте не было.
Штайнер попытался восстановить события, но тут внезапный порыв ветра добрался до маленькой статуи Девы Марии, стоявшей в нише на крытой галерее, и задул свечу перед Богородицей.
- Мне очень жаль, но я этого не помню. Знаю только, что он там был, а если и уходил на полчаса, то я этого не заметил.
Теофил Иорданус побледнел и тихо сказал:
- Но было бы хорошо, если бы вы заметили.
- Было бы, но тут ничего не поделаешь. А еще кто-нибудь заметил?
- Только те, кто сидел в непосредственной близости от Ломбарди.
Штайнер кивнул. Это объясняет, почему он ничего не мог вспомнить, - ведь он сидел на другом конце стола.
- Я с ним поговорю, - сказал он и похлопал Иордануса по плечу.
Штайнер покинул коллегиум и заспешил в сторону рынка.
Пока студенты были на лекции, в схолариуме дела шли своим чередом. Служанки готовили, стирали и мыли, подметали полы и приносили дрова, чтобы разжечь огонь. Они шутили со Штайнером, потому что в нем было что-то доброе, отцовское, он совсем не похож на карлика, который руководит схолариумом со всей строгостью и требует дисциплины. Сейчас тот сидел в одиночестве в рефекториуме и пил пиво. Увидев приближающегося Штайнера, он смущенно отставил кружку в сторону и поднялся.
- Магистр Ломбарди дома?
- Нет, ушел за бумагой. Но сейчас вернется. Вы к нам по поводу Лаурьена?
В этот момент дверь открылась и появился Ломбарди. При виде Штайнера у него на лице отразилась некоторое удивление. Он скинул плащ и бросил на стол пачку бумаги.
Штайнер произнес только одну фразу: "Мне нужно с вами поговорить".
В комнате Ломбарди книг было мало. Большинство из них он, видимо, взял на время. Поговаривали, что он даже беднее, чем его студенты.
- У вас недюжинные способности к наукам, - начал Штайнер, садясь на скамеечку у окна. - Почему вы торчите здесь в качестве магистра septem artes liberales, хотя вполне бы могли получить профессуру в jus canonicum?
Ломбарди засмеялся, прислонившись к стене и скрестив руки на груди.
- Меня все устраивает. Я не люблю сидеть взаперти, как лошадь в конюшне.
- Причина моего появления, хм… - начал Штайнер, запнувшись в поиске подходящих слов. - В общем, в тот вечер, когда погиб Касалл, вы на некоторое время покидали пивную, не так ли?
Ломбарди молча смотрел в окно на развалины обрушившегося дома, потом кивнул:
- Это правда. Меня не было около получаса.
- Вам надо было самому мне об этом сказать. А теперь я узнаю это от других. Где вы были?
- Ну, предположим, я был у женщины. Вам этого достаточно? Я совершенно точно не являюсь убийцей Касалла, потому что за полчаса я бы не успел добраться от Святого Куниберта до вашего дома, чтобы лишить Касалла жизни, раскурочить плащ и вернуться в пивную. Это же совершенно очевидно. Или нет?
"Трудно, - подумал Штайнер, - но не невозможно. Если разделить полчаса на три куска, как будто это пирог, то получается десять минут туда, десять минут на преступление, включая раскидывание вещей, и оставшиеся десять минут на дорогу обратно. Правда, в таком случае он не смог бы скрыться за оградой, потому что на это потребовалось бы гораздо больше времени. Еще пять минут на сады и луга". Штайнер пожал плечами:
- Вы же знаете фразу, которую преступник оставил рядом с покойником. Вам ничего не приходит в голову по этому поводу? Вы не предполагаете, что он хотел нам этим сказать?
Ломбарди приблизился к Штайнеру. В его голубых глазах мелькнуло что-то озорное:
- Я думаю, вы размышляли на эту тему довольно долго.
- Конечно, я вообще ни о чем другом сейчас не думаю. Я считаю, что преступник - член факультета, который не согласен с пашей методой. Но это только часть загадки. Пока я не могу ее разгадать. Что вы думаете насчет того, что мы не узнаем то, что едино? Рукава были отделены от плаща… но ведь это мы видели.
Ломбарди кивнул:
- Почему он их отрезал? Знаете, о чем я себя все это время спрашиваю? А не хотел ли он на самом деле изуродовать труп? Отрезать руки и голову? Может быть, в последний момент он испугался такого страшного злодейства и вместо этого взялся за плащ? Я рассуждаю так преступник как будто хотел поставить перед нами зеркало - ведь это мы на своих диспутах раскладываем всё на составляющие. И человека в том числе. Вот его воля, вот разум, там его сердце, а где-то еще - все остальное. Расчленено самым тщательным образом, разобрано на компоненты, подобно форели, которую собираются употребить в пищу. Вот что хотел показать нам преступник, когда разрезал плащ.
С глухим стуком захлопнулась дверь, и в коридоре раздались быстрые шаги студентов, вернувшихся с лекции. Послышались голоса служанок, подающих обед.
"Ломбарди прав, - подумал Штайнер, - но это вовсе не объясняет, что именно из не единого мы не узнали".
- Хорошо, - сказал он задумчиво, - значит, теперь мы знаем, почему преступник действовал именно так, а не иначе. Он является противником нашей методы и продемонстрировал это таким вот образом. Но это только первая часть истории. Мы ведь так до сих пор и не знаем, что не едино.
- Башмаки действительно принадлежали Касаллу? - спросил Ломбарди.
- Да.
- А плащ?
- Тоже.
- Рукава?
Штайнер молчал. Кто знает?
- Берет?
Снова без ответа.
- Книга?
- Да, безусловно.
- Выясните, от чьего плаща были рукава.
Штайнер поднялся. Из рефекториума доносился стук ложек.
- Я должен изучить каждый плащ каждого магистра?
- А почему бы и нет? Может быть, рукава и на самом деле не от плаща Касалла, а это уже немаловажная информация. Предположим, у кого-то из магистров есть плащ, но рукава отсутствуют. Тогда не исключено, что он поручил преступнику действовать в своих целях.
Штайнер открыл дверь. Ведь это значит, что придется заставить всех магистров предъявить все свои плащи.
- Но они подумают, что я их подозреваю, - тихо сказал он, выходя, и услышал за спиной громкий смех Ломбарди:
- Не хотите ли начать с меня?
Штайнер не стал начинать с него. Штайнер сначала сто раз посомневается, не стрижет ли всех под одну гребенку, подозревая в столь ужасном деянии. И все-таки эта мысль его не отпустит, и в конце концов он, дойдя до отчаяния, последует его совету.
Ломбарди, погруженный в эти мысли, помешивал свой суп. Вокруг - в полном молчании чавкающие студенты. Приор уже закончил обедать и положил руки на стол. "Боже мой, если мне придется и дальше жить в этом унылом схолариуме, я потеряю разум", - подумал Ломбарди. Здесь люди словно тени, словно воплощенные грехи в царстве Божием, а ведь в городе полно развлечений. Здесь царит мрачный дух, еда скудная, комнаты грязные, а зимой еще и ужасный холод. Домициан и Лаурьен теперь крайне неразговорчивы, потому что их волнует отсутствие алиби. Они сблизились еще больше. Лаурьен носил за старшим товарищем книги, чистил ему обувь и, казалось, в своей преданности был готов на любое унижение. "А что, если они вдвоем и сотворили это дело, - пронеслось в голове у Ломбарди. - Что, если один притворился больным, а второй ушел домой пораньше? Если все это был блестяще разработанный план?" Ломбарди начал рассуждать дальше Лаурьен не способен убить. Скорее уж Домициан. Честолюбив, умен, ловок, дерзок, голубая кровь - от него можно ждать чего угодно. Да еще история с побоями, которая облетела весь факультет. Может быть, высокочтимый сынок знаменитого адвоката не перенес столь гнусного оскорбления и с тех самых пор затаил в своем сердце ненависть?
- Вы будете давать уроки школяру Лаурьену, - услышал он рядом нежный голос. Ломбарди не заметил, как к нему подкрался де Сверте.
Ломбарди поднял голову:
- Это указание магистра Штайнера?
- Да, прежде чем уйти из схолариума, он поручил мне это вам передать. Можете начать прямо сейчас.
Ну что ж, появятся хоть какие-то деньги, в этом отношении ему особо нечем похвастать. На ярком голубом небе улыбалось солнце. С каким удовольствием он бы спустился к реке и погрелся в его лучах! Смотрел бы на корабли, стоящие на якоре в гавани, полной рыбной вони или аромата пряностей - в зависимости от того, что в данный момент разгружают. Но вместо этого он позвал в свою тесную комнату Лаурьена и принялся диктовать из Аристотеля.
Комната, в которой Лаурьен получил свои первые уроки, была точно такой же мрачной, как и весь схолариум. Он сидел на скамеечке, Ломбарди стоял за своим пультом и читал вслух или давал собственные пояснения. Лаурьен записывал под диктовку магистра, склоняя голову прямо к сальной свечке, потому что через узкое окно свет в комнату почти не попадал. Сначала Ломбарди объявил Лаурьену, что будет обучать его всем предметам: грамматике, риторике и диалектике, а также музыке, арифметике, геометрии и астрономии. Тривиум и квадривиум. У Лаурьена не было своих собственных книг, предоставить их обязан Ломбарди. Хотя можно попытаться изучить привязанную цепью книгу в библиотеке нищенствующих монахов. Ломбарди всё перечислял и перечислял названия необходимых для занятий трудов: "De consolation", "Summa theologiae", "De amitia" и так далее.
На одном из этих занятий Ломбарди читал про учение Аристотеля о категориях. Оно всегда вызывало ожесточенные споры среди артистов, но общего мнения в ходе этих споров не рождалось, и в конце концов дело дошло до образования отдельных лагерей. В Эрфурте собрались номиналисты, где-то в другом месте - реалисты. Но если бы Лаурьена спросили, а какого же мнения придерживается он сам, он бы не смог ответить. Одни верят только в существование вещей, вторые - в их внешний облик, идею вещей. Удивленный Лаурьен не мог понять, как можно обнаружить различие между вещью и ее идеей.
Голос Ломбарди нагонял на него сон. Если бы Лаурьену не приходилось конспектировать и хотя бы таким способом заставлять свой дух бодрствовать, он бы давно погрузился в глубокий сон. Да и не очень-то он пока во всем этом разобрался. Что это за категории, из-за которых философам приходится драться до крови?
Ломбарди сначала читал, а потом комментировал, но при этом он прибегал к цитированию других комментаторов и толкователей. Он всё комментировал и комментировал, и вскоре в голове у Лаурьена образовался целый клубок из вопросов; он запутывался все больше и больше и в конце концов просто вытаращился на Ломбарди, открыв рот.
- Ну, - сказал наконец Ломбарди и изобразил на лице улыбку, - совершенно очевидно, что речь идет о сущности вещей и об их внешнем проявлении. То есть что имеет большую ценность - общие идеи или отдельные вещи? Как ты думаешь?
- Я думаю, отдельные вещи обладают большей ценностью, потому что без них мы бы понятия не имели об их внешнем проявлении, - неуверенно пролепетал Лаурьен.
Ломбарди улыбнулся, но в улыбке была примесь горечи.
- Значит, ты бы отдал предпочтение отдельным вещам. А это позиция номиналистов. Сам Аристотель однозначного ответа не дает. Ну что ж, спросим еще. Гильом из Шампо утверждает, что даже если бы не было белых вещей, то белый цвет все равно бы существовал.
- Но это же чушь собачья, - вырвалось у Лаурьена. - Как может существовать белый цвет, если в мире нет ничего, имеющего белый цвет? К тому же белизна - это свойство, а не вещь.
- Возможно, - возразил Ломбарди. - Но каждая вещь обладает свойствами, чтобы ее можно было узнать и отличить от других вещей. Таким образом, белизна есть свойство вещи. Нет вещи без цвета и цвета без вещи. И в чем же разница?
Лаурьен молчал. На самом деле теперь уже он и сам не видел никакой разницы. Разве существуют вещи, лишенные цвета? Но он почувствовал, что Ломбарди подводит его к чему-то иному, и поэтому осторожно сказал:
- Вы отделяете идею от предмета. Вы отбираете белизну у белой лилии и говорите, что здесь лилия, а там белизна. Разве это не так?
- Примерно. На эту тему мы поговорим завтра.
Ломбарди захлопнул книгу. Коротко кивнул Лаурьену и вышел из комнаты. Лаурьен продолжал сидеть, дописывая на своем листе последнее предложение. И тут вдруг снова вспомнил отражение дерева в воде. Не это ли пытался объяснить ему Ломбарди? Образ в воде и растущее в земле дерево? Но разве это не одно и то же? Домициан был прав. Здесь разделяют то, что едино. Ведь разве вещь и ее идея не едины? Но тут явно дробят на части весь мир, рассовывают обрывки по отдельным сундукам, как обычные люди - постиранное белье. А что же делать со спорными частями, которые остались не у дел?
- Странный способ мышления, - пробормотал Лаурьен, собрал свои бумаги и встал.