Я сковырнул пластиковый кружок со второго рулона, наклонил его, но из него ничего не выпало. Заинтригованный, я заглянул внутрь. Какой-то документ. Двумя пальцами я осторожно извлек из тубы то, что казалось письмом, пожелтевшим от времени. Оно шуршало, как старинный пергамент, но не казалось хрупким. Две ленты, тяжелые от скреплявшей их печати, соскользнули с документа. С тысячью предосторожностей я бережно разглаживал грубую бумагу, которую видел лишь однажды - когда помогал профессору Вербеку разбирать древние книги в Лувре.
Текст был написан на латыни. Я сел, поджав ноги, и прочел написанное готическим шрифтом письмо. Это был документ Ватикана, датированный XVIII веком. Отчет о раскопках, которые велись в 1709 году в Италии, около Неаполя, в одном римском городке, название которого не называлось - возможно, в Геркулануме, потому что это совпадало по дате. В отчете упоминался меч, обнаруженный на частной вилле одного патриция-коллекционера, похожий на древние произведения искусства, найденные на том же городище. С бешено бьющимся сердцем я поднял меч, который лежал рядом со мной, и внимательно осмотрел его. Не могло быть и речи, что это тот же самый меч, потому что то, что я держал в руках, было современной копией. На лезвии его не было никаких дефектов, царапин или вмятин. Ничего. Кость же рукоятки, наоборот, выглядела очень старой. Я осторожно провел рукой по печати, выгравированной на лезвии: рука, держащая молот. А ведь я совсем недавно где-то видел эту печать, я мог бы поклясться в этом.
Я положил оружие на колени и продолжил чтение, но не нашел больше ничего важного, кроме самого факта, что меч был обнаружен в частном доме, принадлежащем…
- Черт побери!
Мой взгляд скользнул по мозаике, и я ахнул. Поножи, прикрывающие правую ногу Александра Великого, были украшены изображением руки с молотом - той же печатью, что и лезвие меча.
Я схватил кожаную записную книжку, перелистал ее и выругался. Она вся была испещрена схемами, рисунками, планами и записями, на первый взгляд, полной галиматьей, но похожей на какой-то код. Эта тарабарщина, по всей видимости, являлась плодом многолетнего труда.
Не раздумывая больше, я снова вложил документы и меч в картонные рулоны, захлопнул записную книжку и сунул все в свой рюкзак, твердо решив спокойно изучить это дома. В конце концов, моя находка наверняка являла собой нечто достаточно важное, если уж Бертран так тщательно все это упрятал.
Мой взгляд упал на балкон и сломанное ограждение. В конце концов, кто-то мог знать о существовании этих предметов. А если они стали Немезидой для профессора Лешоссера? Если именно их искали тот или те, кто его убил? Холодный пот выступил у меня на спине. Неужели копия античного меча и старый отчет Ватикану о раскопках, один из сотен в его архиве, настолько понадобились убийцам, что они напали на профессора в его собственном доме, рискуя привлечь внимание половины соседей? Это не имело смысла. Тем более что, как я подозревал, костяная рукоятка, возможно, не подлинная…
Я быстро спустился по лестнице и решительным шагом направился к кухне. Оттуда доносились приятный запах корицы и оживленный разговор, а из гостиной - бьющие по мозгам громкие звуки телевизора. Ничего удивительного, что полицейские не услышали нашего спора.
- На сегодня я закончил, - объявил я.
- Уже? - удивленно спросила Мадлен.
- Я должен вернуться в музей.
- О?! - воскликнул Рухелио. - Какие-то проблемы?
- Вовсе нет. Просто ежедневный ритуал.
Полицейский взмахнул рукой:
- А-а! Бумажная рутина? Дело известное.
- В котором часу я могу завтра приехать?
- Что, если часов в девять?
- Меня вполне устраивает.
- Я приготовлю для вас хороший завтрак, - вмешалась Мадлен. - Не хотите ли взять на вечер немного печенья, я сейчас…
Я помотал головой.
- Это очень мило с вашей стороны, Мадлен, но у меня встреча, - солгал я и добавил, увидев, как заблестели ее глаза. - Деловая. До завтра, желаю вам хорошо провести вечер.
Они дружелюбно попрощались со мной, и я быстро вышел из дома и сел в машину.
Ганс, сгорбившийся на пассажирском сиденье, открыл было рот, но я метнул на него холодный взгляд, и он промолчал. Мы не обменялись ни единым словом до Орлеанских ворот, там я остановился перед первым же входом в метро, который увидел, и скрестил руки на руле в ожидании, когда он выйдет.
- Мор, - пробормотал он, - я… я наговорил тебе глупостей, первое, что пришло мне в голову…
Я молчал.
- Это правда, Мор, ведь я даже не знаю, кто он, этот парень…
- Этот парень был моим братом.
Он поперхнулся. Сзади просигналила машина.
- Выходи.
Его ответ утонул в какофонии, которую снова устроила остановившаяся за мной машина, и он с сожалением вышел, тихонько закрыв дверцу. Перед тем как тронуться, я отметил про себя, что на его лице нет следа от пощечины. Хоть это хорошо.
Я взглянул на часы. Шесть часов вечера. Мануэла должна быть дома. Если повезет, она сможет, пожалуй, быстро отвезти меч в университетскую лабораторию Жюсье и установить дату изготовления эфеса.
Я поехал в сторону театра "Одеон" в надежде, что моя коллега будет пребывать в "благожелательной фазе", как она выражается. В противном случае моя карма ничего не стоит.
3
- Об этом не может быть и речи, Морган! У меня дел выше головы.
- Мануэла, - умолял я, вскочив с кресла с пестрой обивкой и следуя за ней по комнате. - Клянусь, это в последний раз.
- То же самое ты говорил мне два месяца назад.
- Помоги мне, и ты не пожалеешь. Я не останусь в долгу, обещаю.
Она прислонилась к книжной полке, которая, казалось, вот-вот обрушится от тяжести наваленных комиксов, и надула губки.
- Как те два ужина, которые ты отменил из-за гриппа, столь же тяжелого, сколь и мифического?
Несмотря на великолепную фигуру, которая, правда, не была видна под ее бесформенным пуловером из индийского хлопка, взлохмаченные волосы, окрашенные хной, и десяток колье из фальшивого жемчуга, Мануэлу нельзя было назвать обольстительной женщиной. Некрасивое лицо, глаза навыкате, скошенный подбородок, пухлые щеки и тоненький голосок, от которого не отказалась бы какая-нибудь торговка.
- Второй раз дело было не в гриппе, а в пустом кармане.
- Знаешь, Морган, поищи другую дурочку.
- Мануэла… Абсолютно необходимо, чтобы какой-нибудь специалист определил возраст этого меча, от этого, возможно, зависит моя карьера.
- Металл не датируют, Морган. Чао!
- Я хочу датировать костяную рукоятку.
- Очаровательно…
В отчаянии я схватил ее за плечи и словно невзначай прижал к себе… Можно было подумать, что она вылила на себя целый флакон духов с запахом каких-то растений, известных только ей одной.
- Мануэла… - прошептал я самым нежным голосом, на какой только был способен. - Я не шучу. Если ты определишь для меня ее возраст, я не смогу ни в чем тебе отказать.
- Правда ни в чем?
- Ни в чем.
Она прижалась ко мне с хищной улыбкой, и я ее оттолкнул.
- Никогда!
Она села на край стола, разглядывая свои ногти.
- В таком случае тем хуже. До свидания, Морган.
- Мануэла… Проси у меня все, что хочешь, но только не это!
- Это или ничего. У тебя есть пять секунд. Одна… две…
- Согласен!
Ее лицо озарилось широкой улыбкой.
- Но я хочу получить результат завтра.
- Что?
- Завтра! - повторил я. - У тебя есть пять секунд.
- Отлично! - выпалила она. - Я жду тебя в "Мисти" в пятнадцать часов.
- Спасибо, Мануэла! Услуга за услугу.
- Ну, знаешь… Где этот твой кусок железа?
Я достал из рюкзака тщательно завернутый меч и положил его на стол.
- Будь с ним осторожна.
- Не беспокойся.
Я направился к двери, радуясь тому, что избавился наконец от запаха марихуаны, который не могли перебить даже цветы и благовонные травы, расставленные во всех концах тридцатиметровой комнаты.
"Эта женщина сумасшедшая!" - неизменно твердил Этти, когда речь заходила о моей коллеге. И он не ошибался. Бедняжка боготворила моего брата (так же как и индийские рестораны, индийские сари, индийских богов и все то, к чему она могла отнести слово "индийское", включая лето), а он избегал ее как чумы. Но одно было бесспорно: Мануэла - профессионал, не имеющий себе равных, а именно это сейчас было для меня важнее всего.
Простояв полчаса в пробках, я добрался до родных пенатов с таким чувством, что не спал лет пять.
- Осторожно, мсье Лафет, - крикнула консьержка из своей каморки. - Я только что натерла лестницу воском!
- Спасибо, мадам Ризоти.
Я одолел ступени с таким трудом, словно мой рюкзак весил килограммов пятнадцать, и достал из наружного кармана ключи. Едва я успел закрыть за собой дверь, как мои барабанные перепонки пробуравил телефонный звонок.
- Алло? Кати? Нет, просто немного устал. Сегодня вечером? Мне бы не хотелось, у меня много работы. Созвонимся, когда все немного утрясется? Я тоже. Приятного вечера.
Я положил трубку и с глубоким вздохом облегчения упал на диван. Меньше всего сейчас я хотел оказаться в компании с неисправимо романтичной особой, какой была Кати. Она принадлежала к тем женщинам, для которых "нет" означало "да", а слова "мимолетная интрижка" - "я буду любить тебя вечно". Как-то в субботу вечером я подцепил ее в Лувре, думая избавиться от нее после первой же ночи, но вот уже два месяца мы видимся по два раза в неделю. Каждый раз, когда я говорю ей, что не испытываю к ней никаких чувств, она начинает рыдать, и все кончается тем, что мы оказываемся на диване.
- Паршивый денек, - сказал я Этти, который улыбался мне с фотографии, стоявшей на журнальном столике.
Я стянул с себя майку, швырнул ее на ковер, покрывавший весь пол, и потер виски, в которых стучала кровь.
Брат выразил бы недовольство при виде разбросанного по квартире грязного белья, бесцеремонно затолкнул бы меня в душ, а сам отправился бы на кухню готовить одно из своих замечательных карри. Но его здесь больше не было, поэтому я расположился на диване, бросив майку на пол, и решил заказать себе пиццу, потому что, ко всему прочему, забыл купить что-нибудь поесть.
Я выкурил сигарету, потом вторую, поджег от нее третью и отправился в ванную. Встал под душ и тут же выругался. Бойлер… Итак, я вымылся холодной водой, обернул вокруг бедер полотенце и взял с комода у входной двери блокнот, чтобы записать в нем два слова: "вызвать водопроводчика" и присоединить это к другим запискам, которые скопились на дверце холодильника: "купить продукты", "постирать", "постричься", "сходить в отдел социального страхования", "заплатить за квартиру". Потом взял единственное яблоко, которое оставалось в корзинке, и рассеянно откусил кусочек, вдруг поняв, что голоден. Я ничего не ел целый день.
Снова зазвонил телефон.
- Алло?
- Добрый вечер. Могу я поговорить с Гераклом, которого боги даровали мне в результате одного вечера наслаждений?
Я расхохотался.
- Папа…
- Ты получил мой маленький подарок? - спросил он игриво.
- Да, я подарил его консьержке.
Я услышал, как он захихикал.
- При большом желании, я уверен, ты смог бы отыскать что-нибудь еще более отвратительное, - сказал я.
- Ну признайся, что тебя это рассмешило. Разве нет?
- Ты скоро возвращаешься?
- Если ты задаешь мне подобный вопрос, значит, у тебя не все ладится. Что случилось?
- Я в порядке.
Он молчал.
- Тебе сообщили о кончине профессора Лешоссера, папа?
- Я узнал об этом вчера, - проговорил он, и голос его стал тише. - Я полагаю, что он завещал свои коллекции Лувру. Ты не в курсе?
- Да. Это я схлопотал эту работку, меня послали заняться инвентаризацией.
Я почувствовал, что он едва удержался, чтобы не выругаться.
- О чем они там думают, интересно?
Я услышал его глубокий вздох.
- Ты как, держишься? - спросил он.
Я соскользнул по стене и сел на пол. Мокрые волосы липли к шее и, казалось, вдруг стали ледяными.
- Это дело напомнило мне о Коринфе… Знаешь, папа, мне иногда кажется, что Этти в любой момент может войти в дверь или я столкнусь с ним в кухне.
На другом конце провода воцарилась гнетущая тишина.
- Ты освободил шкафы? - спросил он таким сдавленным голосом, что я едва узнал его.
- Не могу. И не вижу в этом надобности. Его вещи мне не мешают.
- Черт возьми, Морган! Его зубная щетка все еще у тебя в ванной! Все эти… эти мизансцены, его одежда в шкафах, его фотографии повсюду… Это болезнь…
- Эти "мизансцены", как ты изволил выразиться, все, что от него осталось.
Он хотел возразить, но я оборвал его на полуслове:
- У него даже нет могилы, куда мы могли бы положить цветы!
- Морган… Этти находится на глубине десяти метров, под тоннами мрамора и бетона… Я пробуду в Монреале еще три дня, но, если хочешь, вылечу к тебе первым же рейсом…
- Не надо, это бесполезно. У тебя есть доступ к электронной почте?
- Конечно… Морган, в конце концов, что случилось?
- Я не хотел бы говорить об этом по телефону. Мне кажется, я напал на нечто интересное. Я пошлю тебе письмо по электронной почте сегодня вечером или завтра и все расскажу.
- Интересно, в какой области?
- Увидишь.
Я услышал аплодисменты, которые раздались где-то рядом с ним.
- Ты где, папа?
- Я на приеме в индийском посольстве, оттуда и звоню. Эти ослы только сейчас закончили свои нудные речи. Ты нашел что-нибудь, когда проводил инвен…
- Я пошлю тебе письмо, - оборвал его я. - Иди, не заставляй себя ждать.
Я положил трубку и встал, чтобы достать из рюкзака записную книжку Бертрана. Сев на диван, начал листать ее и выбирать страницы, которые нужно было сосканировать и послать отцу. Может, он лучше разберется в этой писанине. Вырванный из блокнота и сложенный вдвое листок упал мне на колени. Поскольку я часто брался за перо, такие дешевые блокноты были мне знакомы, их можно купить в недорогих греческих или восточных лавочках, где они лежат среди баночек с клеем, который не клеит, и карандашей такой твердости, что ими можно только гравировать, но никак не писать. На листке был торопливо набросан план города, без указаний улиц, и еще имя - Амина и номер телефона неизвестно в каком городе. Эта Амина могла быть где угодно, но… Разве Ганс не говорил мне, что Бертран зарезервировал место на рейс в Александрию? А Амина, бесспорно, восточное имя.
В дверь позвонили - наверное, принесли пиццу. Я пошел открывать, на ходу придерживая на бедрах полотенце. Расплатившись с посыльным, я направился в гостиную, но тут снова зазвонил телефон. Видно, все сегодня просто сговорились. Я схватил левой рукой трубку, держа в правой пиццу, и полотенце упало с моих бедер.
- М-м-м?..
- Извините, могу я поговорить с Морганом? - услышал я робкий голос.
Я откашлялся.
- Кто его спрашивает?
- Я тебя не узнал. Это Ганс. Я тебя ни от чего не отрываю?
Черт! Или его подменили, или же моя пощечина вправила ему мозги. Или же, что более вероятно, он пытается искупить свою вину, испугавшись, что не увидит папочкиных и дедушкиных денежек.
- Сожалею, Ганс. Я не изменил своего решения. Я не хочу больше видеть тебя своим помощником. Впрочем, ты никогда им и не был.
- Нет, это не так.
Я нахмурился.
- И потом, я не из-за этого звоню. Просто… то есть я стою на углу, около твоего дома, и подумал, что, если ты еще не пожр… не поел, я мог бы пригласить тебя в ресторан. Я знаю одно роскошное место, итальянское, - настаивал он.
Я прикусил язык, чтобы не расхохотаться.
- Тебя это устроит?
Я не ответил.
- Морган? Ты слышишь меня?
Но как же он старается!
- Чем я заслужил такую предупредительность? - спросил я с напускной сухостью, забавляясь его безнадежными усилиями.
- Я не очень-то располагал к себе… Я хотел извиниться, вот и все, - закончил он.
Я молчал, но на моем лице уже появилась улыбка.
- Я… понял, ты поступил так, как должен был, - добавил он почти неслышно. - Я звоню тебе не для того, чтобы снова с тобой работать, а потому, что не хочу на всю жизнь остаться скотиной, понимаешь наконец?
Наверное, это была самая неловкая попытка извинения, которую я когда-либо слышал, но, без сомнения, и самая трогательная.
- Итальянское, говоришь? - Я крутанул коробку с пиццей, которую держал в руке. - Я только сейчас получил заказ - огромную пиццу "ветчина и грибы". Это тебе подойдет?
Его вздох облегчения вызвал у меня неудержимое желание рассмеяться.
- Пицца? Пойдет. Я буду у тебя через десять минут.
- Осторожно переходи улицу, - пошутил я и, положив трубку, от души расхохотался.
Я поставил пиццу на кухонный стол, достал приборы. Немного поколебавшись, остановился перед корзиной с грязным бельем с таким видом, будто готовился к смертельной схватке, и, пока не передумал, запихнул его в стиральную машину.
Стоя на циновке у двери, Ганс потрясал коробкой с пирожными и двумя бутылками содовой. Он был в том же спортивном костюме, в котором я его оставил, обесцвеченные волосы взлохмачены. Он явно еще не появлялся дома.
- У меня есть десерт и чем его запивать.
Я посторонился, пропуская его, он поставил бутылки с водой и пирожные на журнальный столик в гостиной, где нас ждала пицца.
Ганс расположился или, вернее, скрючился в уголке дивана и сжал скрещенные руки коленями. Его взгляд лихорадочно бегал по комнате, безуспешно отыскивая тему для разговора. Я прервал его пытку прежде, чем он додумался заговорить о венецианской вазе или о цвете обоев.
- Бери себе, пожалуйста.
С облегчением от мысли, что сможет наконец чем-то занять свои руки, он потянул к себе кусок пиццы, который, словно для того, чтобы еще более усугубить его мучения, упорно сопротивлялся. Я посмотрел на кусок пиццы, оставшийся у него в руке, перевел взгляд на пятно томатного соуса на столе. Ганс покраснел.
- Прости…
Я протянул ему бумажную салфетку, и он начал лихорадочно вытирать стол.
- И почему эти пиццы всегда разрезают пополам, перед тем как запихнуть в коробку, вот кретинизм!
- Ганс…
- А на пакетах молока всегда пишут "легко открывается", но в конце концов их проходится открывать с помощью ножниц, - продолжил он, злобно глядя на стол. - А "закрывающиеся" пакетики никогда снова не закрываются.
- Ганс…
Он поднял голову и наконец осмелился посмотреть мне в глаза.
- Я думаю, тебе пора забыть о томате.