"Ладно, Паскевич, оставим в покое этих болванов. Ты им вчера уже дал хорошую острастку. Я о другом сейчас. Как мне известно, известно и тебе, подлец Политковский обожал блядей, и едва не каждый день навещал хотя бы парочку из них. Знаешь также ты и то, что у него ещё и был своего рода гарем, который он набирал из наших петербургских балеринок. Так?"
"Именно так, Ваше Императорское Величество" - покорно и даже подобострастно закивал Паскевич.
Государь продолжал с нескрываемым энтузиазмом:
"А список этих балеринок составлен? Их допрашивали? Обыски у них проводили?"
Паскевич аж ахнул от изумления:
"Нет, Ваше Императорское величество… Даже не подумали об этом…".
Государь весело рявкнул:
"Так и ты такой же болван, как твои вчерашние генералы. Не медля составьте списочек и начните допросы и непременно обыски. Почему именно обыски - знаешь?"
Паскевич изобразил на лице растерянность. Николай же Павлович без малейшего промедления сказал:
"А вот почему необходимы ещё и обыски. Помимо проведения допросов, надобно явиться к танцовщицам Политковского на квартирки их и составить также списочки, чем они владеют. Все их побрякушки на экспертизу ювелирам. И всё, что от Политковского было ими получено в дар - конфисковать, заложить, а вырученные денежки вернуть в бюджет военного министерства. Что скажешь? Так мы, наконец, и восполним ущерб, который нанёс нам Политковский".
Паскевич счастливо и заискивающе закивал головой и прошептал:
"Потрясающе, Ваше Императорское Величество! Просто потрясающе! Без сомнения, это сразу надо было сделать".
"Ну, и сейчас ещё не поздно. Возьми петербургского обер-полицмейстера и приступайте. Даю вам сроку три дня, но никак не более".
Глава двадцать седьмая. Император в бешенстве
13-го февраля, ровно в тот же час, что и 10-го, генерал-фельдмаршал Паскевич, как и было уговорено, находился в Аничковом дворце, резиденции Николая Павловича ещё с великокняжеских времён.
Его Величество кинулся навстречу Ивану Фёдоровичу, как только тот появился на пороге императорского кабинета, и крикнул, не в силах сдержать нетерпение:
"Ну что, Паскевич? Рассказывай быстрее, отец-командир, и очень подробно, ни одной мелочи не смей утаить от меня".
"Не сомневайтесь, Ваше Императорское Величество. Ничего не упущу, всё поведаю. Начали мы с танцовщицы Волковой. Именно чрез неё Политковский когда-то и вышел на всех балетных. Сия Волкова давно уж не выступает и живёт на покое во флигельке на Выборгской стороне, который ей когда-то Политковский и подарил. Мы все у неё осмотрели. Вся обстановка - сплошная дребедень, ни одной мало-мальски приличной побрякушки. А денежных запасов мы отыскали у неё 99 рублей, никак не более".
"Может, припрятала?"
"Ваше Императорское Величество, обер-полицмейстер со своими орлами осмотрел всё самым доскональнейшим образом. На правой руке у неё перстенёк с крохотнейшим бриллиантиком. Сказала, что прощальный подарок от Политковского. Попросили отдать нам. Не хотела, но потом всё же отдала, а именно после того, как обер-полицмейстер стал угрожать ей кутузкой".
"Ну, хорошо. Давай дальше".
"Но самое главное, Ваша Величество, что сия Волкова очертила примерный круг танцовщиц, которые потом находились на содержании у Политковского. Находились не один раз, а многовременно. Она насчитала до сорока балеринок".
"Ого! Вот блядун был".
"Ваше Императорское Величество, она назвала пофамильно каждую. Мы все записали. Обер-полицмейстер установил адреса, мы, разбившись на несколько группок, кинулись к бывшим балеринкам Политковского".
"Вот это уже интересно. Рассказывай. Нашли что-нибудь?"
"Ваше Императорское Величество, за последние три дня все сорок балеринок были допрошены и были осмотрены их квартирки".
"Ну?"
"Ваше Императорское Величество, девицы преглупенькие, а слезливые до ужаса, по негодяю Политковскому голосят, жалеют его страшно…".
"А нашли что-нибудь у них?"
"Тут я испытал сильнейшее разочарования, но всё ж таки набрали три саквояжа побрякушек".
"Всего-то… Но всё ж таки покажи".
"Да я притащил с собою. Оставил в караульной".
"О, отлично".
Император тут же кликнул флигель-адъютанта и приказал сбегать в караульную. Минут через десять тот вернулся с тремя громадными саквояжами. Николай Павлович и Паскевич тут же кинулись к ним и стали их потрошить.
Скоро в середине кабинета выросла целая гора "драгоценностей". Царь необычайно живо и даже с энтузиазмом стал в ней рыться. Но уже через несколько минут он выбрался из кучи и набросился на Паскевича с кулаками и стал кричать, рычать даже:
"Да вы идиоты! Что ты притащил мне? Сам не соображаешь? Это же мусор! Самый настоящий мусор, и более нечего! Драгоценностями тут даже и не пахнет!"
"Но это то, что у них было, Государь!"
"Болван, но здесь не то, что на миллион рублей, но и на тысячу даже не потянет".
"Но это то, что у них было, Ваше Императорское Величество! Мы всё обсмотрели, буквально всё, буквально каждый закоулок их убогих квартир и домишек".
"Но это же мусор! Мусор! Жалкий мусор!"
И государь стал в бешенстве пинать сапогом гору жалких побрякушек. Паскевич дрожал от страха. Вдруг Николай Павлович остановился, резко обернулся, подошёл вплотную к Паскевичу и тихо, чётко разделяя каждое слово, сказал:
"А знаешь, ты и в самом-то деле удивительный болван! Ты вмешивался в следствие, курировал его, ну что, что стоило тебе своевременно заняться этими балеринами?! Понимаешь, что произошло, ты хоть понимаешь это?"
Паскевич в испуге отпрянул от императора. А тот продолжал, всё так же тихо и с нескрываемой ненавистью:
"А произошло вот что. Они всё ценное припрятали. Как только этот подлец помер и началось следствие, они всё припрятали, и не у себя дома, отнюдь, а вывезли куда-то, ибо понимали, что рано или поздно к ним придут. Я слишком поздно вмешался, понадеявшись на тебя. О! Какой же ты болван! Господи! Какой же ты болван!"
И тут государь опять повернулся к куче побрякушек и с ещё возросшим неизмеримо бешенством стал пинать её, дико рыча при этом.
Паскевич же, смертельно побледнев, в полнейшем упадке сил прислонился к стене. По лицу сильно струился пот, перемешанный со слезами. Бравые обычно усы вдруг стыдливо опустились вниз. Потом раздался шум от падающего тела. Генерал-фельдмаршал хлопнулся в обморок. Но Николай Павлович не обратил на это ни малейшего внимания. Он всё с тем же бешенством продолжал пинать и даже давил с наслаждением побрякушки, что были отобраны у бывших возлюбленных бывшего камергера Политковского.
Громадная дыра в бюджете комитета о раненых - вот что дико мучало в тот момент российского императора. И была сия дыра заделана лишь в 1855-м году, в Крымскую войну, когда миллионер Яковлев сделал на нужды комитета два пожертвования, по пятьсот тысяч рублей серебром каждое, за что получил звание камергера.
А на Паскевича Его Величество зла не держал. Главное ведь в Иване Фёдоровиче не ум, а верность своему Государю.
И генерал-фельдмаршал преспокойненько явился в Царство Польское наместником, стараясь не вспоминать о безобразной сцене, что произошла в императорском кабинете 13-го февраля 1853-го года, И не вспоминал…
Глава двадцать восьмая. Император все никак не успокоится
ЗАПИСКА ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА К ПЕТЕРБЕРГСКОМУ ОБЕР-ПОЛИЦМЕЙСТЕРУ А. П. ГАЛАХОВУ
Господин обер-полицмейстер!
Милостивый государь Александр Павлович!
Имею до Вашей милости нижайшую просьбу. Не откажите мне в любезности и отправьте к каждой из танцовщиц (по списочку, которым Вы располагаете) хотя бы по паре полицейских, дабы следить за всеми передвижениями сих малопочтенных и малоприличных красоток.
Меня, в интересах сугубо государственных, чрезвычайно интересует, где они могут припрятывать драгоценности, неправедным путём нажитые.
Работа хлопотная, танцовщиц числом аж до сорока. Но проследить надобно за каждой из них без исключения.
Если чего узнаете на сей счёт, буду премного благодарен.
За сим примите уверения, господин генерал-адъютант, в моём всегдашнем почтении.
НИКОЛАЙ
Февраля 13-го дня 1853-го года.
Двенадцатый час ночи.
В Аничковом дворце.
О результатах розыска, о котором пишет Николай Второй в своей записке к обер-полицмейстеру А. П. Галахову, мне ничего не известно.
Думаю, что для императора итоги розыска были малоутешительны. Всё дело в том, что А. Г. Политковский прогулял буквально всё, что накрал. На подарки же возлюбленным своим был весьма скуп. Зато огромные совершенно суммы тратил на карточную игру.
Текст публикуемой записки мне удалось извлечь из частного архива семейства Галаховых (хранится в Национальной библиотеке Франции).
Ефим Курганов,
доктор философии.
Позднейшая приписка публикатора:
Впоследствии, продолжая рыться в архиве Галаховых, мне посчастливилось наткнуться на ответную записку обер-полицмейстера к императору. Вот этот текст:
Всемилостивейший государь!
Спешу уведомить, что поручение Вашего Императорского Величества исполнено неукоснительно. Однако полученные результаты, увы, совершенно неутешительны, хотя мною были задействованы на поиски не менее ста полицейских чинов.
Все девицы, отмеченные в списке, оказались весьма бедны. Во всяком случае, никаких стоящих драгоценностей у них нет и в помине. Сие абсолютно неоспоримо.
Неизменно остаюсь преданнейшим слугою
Вашего Императорского Величества
Генерал-адъютант
Александр Галахов.
Февраля 17-го дня 1853-го года.
В стольном граде Санкт-Петербурге.
Глава двадцать девятая. После приговора
9-го февраля 1853-го года состоялся суд, а ровно через месяц и один день (10-го апреля) государь Николай Павлович конфирмировал приговор.
Очень интересно! 1-го февраля тайный советник Политковский умер, а уже 9-го февраля состоялся приговор по его делу. Следственный же розыск уложился буквально в считанные дни на первой неделе февраля месяца.
Всё делалось в спешке невероятной, и торопил как раз сам император.
И вдруг в апреле делается месячный перерыв. Это не только интересно, но ещё и в высшей степени странно. Не правда ли? Зачем вдруг такая спешка, если потом можно целый месяц тянуть?
И тут налицо ещё одна явная странность;, для меня совершенно необъяснимая.
Месяц государь раздумывал, хотя задумчивость никогда не была его подругой, и в результате все арестованные члены комитета о раненых военного министерства были отпущены.
В соответствии с конфирмированным приговором в крепости фактически остался один лишь Павел Николаевич Ушаков, самый достойный и самый прославленный из арестованных.
Понять всего этого я никак не могу. Месяц думать, чтобы потом решить дело таким образом? Устраивать горячку со следствием и процессом, чтобы потом практически всех выпустить?!
Сначала арестовать весь комитет о раненых, устроить скандальную свистопляску со сверхспешными следствием и судом, а потом всех отпустить, всех, кроме одного, самого достойного?
И зачем надо было императору публично обнаруживать непоследовательность собственных поступков?
То, что в каземате оставили генерала от инфантерии Ушакова, этой непоследовательности совсем не снимало.
А дело ведь было не просто скандальное, но и общественно скандальное.
Во-первых Ушаков был известной персоной, живым ещё героем 1812-го года. Кроме того, афера Политковского нежданно выплыла с неожиданной смертью Ивана Гавриловича.
И после того, как наряд полиции вынул покойника из гроба, снял с него камергерский мундир, вывез из Никольского морского собора, после того, как была даже отменена публикация некролога - история эта привлекла к себе повышенное внимание.
Признаюсь: всё в царском решении кажется даже и не противоречивым, а глупым, скоропалительным, необдуманным.
Вдруг всех отпускают по решению Государя? Даже если одного, самого известного, оставляют в каземате, это не снимало скандальности, а только, пожалуй, усиливало её.
В данном случае я совершенно не понимаю государя Николая Павловича.
И при этом ведь очевидно, что Его Величество очень хотел предельно замять всё, что было связано с аферой Политковского. Самому забыть об сей афере, и чтоб все забыли. А выходило-то ровным счётом наоборот.
Как будто спьяну действовал государь, а он ведь давно уже в рот ни глотка крепительного не брал.
Да, весьма странно дело повернулось.
Историю с грандиозным воровством в военном министерстве на верху (на самом верху) так и не смогли замять. Реально скорее против своей воли власти способствовали резкому росту в обществе интереса к афере Политковского.
И афера сия засверкала на сером петербургском небосклоне пылающим огненным костром, что совершенно не входило в планы Николая Павловича. Но тут уже поделать он ничего не мог, хоть и был всемогущий самодержец великой империи.
Глава тридцатая. Некоторые соображения публикактора
Итак, первого февраля Политковский умер. 9-го февраля состоялся суд. 10-го апреля приговор был конфирмирован. 1-го мая Павел Николаевич Ушаков умер в каземате.
Такова сжатая хронология стремительно нараставших событий.
Смерть героя 12-го года в каземате ещё подстегнула общественный интерес к афере Политковского. Об Александре Гавриловиче продолжали активно говорить; при этом слухи всё разрастались.
Пошла даже мода на балерин, бывших его возлюбленных. Их с любопытством расспрашивали, любопытнейшим образом выслушивали, их устные мемории буквально передавались из уст в уста.
Много говорили тогда и об карточных вечерах у Политковского и особливо об его баснословных выигрышах.
И, конечно, полно было разговоров о самом "воровском квартете", о разных интригующих деталях знаменитой аферы, даже скандально знаменитой аферы.
А осенью всё того же 1853-го года началась Крымская война. Но при этом об Александре Гавриловиче Политковском вовсе не забыли, скорее наоборот.
В ходе той несчастной войны всплыли всякие безобразия. В частности, стали обнаруживаться целые мириады случаев казнокрадства и разгильдяйства в армии и катастрофические последствия этого для нашей империи.
Ну как тут было не вспомнить о тайном советнике Политковском и его "воровском квартете"?
И вспоминали о нём, и как ещё вспоминали. И во время Крымской войны и после неё. Собственно, "воровской квартет" Политковского зачастую воспринимался современниками как некий провозвестник несчастий Крымской войны.
Но это не просто малоприятная, малорадостная часть нашего прошлого. В каком-то смысле это имеет отношение и к нашему настоящему.
До сих пор сюжет о Политковском в некотором роде знаковый, даже ключевой.
И долго ещё, увы, буквально придётся вспоминать о "воровском квартете" эпохи Николая Первого.
Вот по какой именно причине никак пока нельзя нам обойтись без прохиндея Александра Гавриловича и его малопочтенных сообщников.
Эпидемия воровства среди крупного российского чиновничества впервые столь масштабно проявилась в девятнадцатом столетии, впервые столь резко, выпукло, скандально обнажилась именно чрез дело Политковского, чрез его наглую и виртуозно спланированную аферу, которая оказалась целой конструкцией по выкачке больших масс бюджетных денег.
Вот что я считаю совершенно необходимым добавить к превосходному историческому повествованию Александра Жульковского, которое для своего времени было весьма основательным, смелым и даже дерзким.
Это была сейчас с моей стороны попытка взгляда на аферу Александра Политковского, так сказать, из двадцать первого столетия.
Ефим Курганов,
доктор философии.
Тридцать первая глава. Обер-полицмейстер в растерянности
1-го мая 1853-го года, вечером, даже поздним вечером, запросил вдруг высочайшей аудиенции Александр Павлович Галахов, обер-полицмейстер Санкт-Петербурга. Ясное дело, государь принял его незамедлительно, оставив даже семейный ужин.
Обер-полицмейстер столицы такой важности птица, что откладывать с ним встречи не приходится. Да и не станет он просто так являться - раз примчался, значит, это важно для судеб империи российской, ибо от происходящего в Санкт-Петербурге зависит вся империя. В общем, Его Величество тут же принял Галахова.
Александр Павлович, как и положено обер-полицмейстеру, был мужчина бесстрашный и бесстрастный. Никаким приказанием его невозможно было озадачить или смутить. Любое желание императора было для него законом. Не страшился он и императорского гнева - готов был снести от своего государя и командира буквально всё, любую несправедливость даже.
Но в тот вечер первого мая творилось что-то неладное. Явившийся обер-полицмейстер явно был чем-то смущён и расстроен, что, в свою очередь, заставило Николая Павловича крайне изумиться и даже заволноваться, и Его Величество крикнул прямо с порога:
"Стряслось что? Бунт что ли?"
"Да нет, Государь, в столице всё совершенно спокойно".
"Но что случилось, в таком случае? Галахов, живо отвечай мне".
"Меня просто раздосадовало одно обстоятельство. Собственно, я решил, что оно расстроит, видимо, Ваше Императорское величество".
"Да что именно? Говори, не томи же".
"Я только что узнал, что в тюрьме умер генерал Ушаков".
"Ну, во-первых бывший генерал. А почему это меня должно расстроить?"
"Государь, но он ведь должен был отсидеть всего 6 месяцев. Я решил, что Вашему Величеству будет неприятно, ежели старик умрёт в тюрьме. Тут вина падает уже как бы на нас".
"Галахов, ты забыл, видно, что решать вообще не твоё дело. Решаю я один. А старику этому и шести месяцев мало. И никакая вина на нас не падает. Вина на нём одном. Понимаешь?"
Обер-полицмейстер молча кивнул, а император продолжал:
"Он же опозорил меня, этот треклятый Ушаков. А ты ещё жалеть его вздумал. Допустил вокруг себя такое дикое, бешеное воровство. Это же скандал, и какой скандал! Да его четвертовать мало! А лучше его было бы сгноить в тюрьме. Так подняли бы вой: "Герой войны, за Бородино Георгия получил". Вот я с приличия и дал ему 6 месяцев. Ан судьба распорядилась иначе, и по справедливости. Так что нечего этого старого разгильдяя жалеть. Он заслужил свою жалкую смертью. И я тебе честно, открыто говорю: "Туда ему и дорога". Вот так-то любезнейший".
Обер-полицмейстер молчал. Возражать царю было не в его правилах.
Я же от себя замечу следующее. Ежели старый, почтеннейших лет генерал, заслужил наказание за то, что в его канцелярии творились всякие безобразия, то чего заслуживает государь, допустивший в империи своей страшное лихоимство, взяточничество, казнокрадство?! Какой казни заслуживает государь, империя которого столь ограбляема его подданными, его непосредственными подчинёнными?