- Бывших каторжан, господин Изюмов, не бывает. Это как проказа - на всю жизнь. - Филимонов снова окинул взглядом бывшего артиста, неожиданно предложил: - Чайку не желаете похлебать?
От подобного предложения Изюмов совсем растерялся.
- Так ведь, Гаврила Емельянович… Неожиданно как-то. Как прикажете-с.
- Приказываю, - коротко засмеялся тот и решительно двинулся по ступеням наверх. - Почаевничаем, побалагурим, повспоминаем былые славные дни.
…Директорский кабинет за эти годы мало в чем изменился: та же старинная тяжелая мебель, непременный набор горячительных напитков в буфете, мягкие, черной кожи кресла.
Гаврила Емельянович мимоходом указал бывшему артисту на одно из кресел, подошел к буфету, насмешливо оглянулся на Изюмова:
- А может, чего-нибудь покрепче, нежели чай? Водочки, к примеру. Или коньячку!
- Гаврила Емельянович, это будет совсем уж бесцеремонно с моей стороны! - Бедный артист от окончательной растерянности совсем не знал, куда девать озябшие руки и где пристроить помятую шляпу. - Готов-с выпить любой напиток, который вами будет предложен.
- Значит, коньячок?
- Так точно-с.
Филимонов оглянулся, неожиданно рассмеялся высоким едким хохотком.
- Все-таки вам, Изюмов, следовало служить в армии. Никак не способны избавиться от солдафонского "так точно".
- Виноват, Гаврила Емельянович. Это от волнения-с.
- Отчего волноваться, любезный? Разве я пугало какое? Или по службе самодурничаю?
- Не самодурничаете и не пугало, а от неловкости все одно тело сводит. Все артисты при вашем виде в обморок падают.
- Вы давно уже не артист, поэтому в обморок валиться никак не следует. - Филимонов снова засмеялся, поставил на стол два фужера с мягкой коричневой жидкостью, усилием руки усадил на место артиста, пожелавшего встать, расположился напротив. - Ну-с, за встречу?
- С непременным почтением, Гаврила Емельянович. Даже не представляю, какие слова надобно произнести.
- Ничего не произносите. Пейте.
Изюмов решил было лишь пригубить, но, заметив, что директор осушил бокал до дна, также последовал его примеру.
Филимонов заел коньяк долькой лимона, предложил гостю проделать то же самое, откинулся на спинку кресла, внимательно посмотрел на бывшего артиста.
- Что же привело вас к театру, господин хороший?
От вопроса артист на миг растерялся, но тут же нашелся, объяснил:
- Без театра я, Гаврила Емельянович, не человек. Инфузория!.. Все годы, пока маялся на каторге, только и мечтал оказаться в этих стенах.
- И в каком качестве? - вскинул брови директор. - Неужели артистом?
- Как прикажете. Буду исполнять все, что будет велено вами. Даже швейцаром-с могу, ежели на том остановитесь!
- То есть артистом более быть не желаете? - насмешливо, с подковыркой поинтересовался Филимонов.
- Желаю. Очень желаю! Только боюсь, вы мне подобную честь не окажете.
- Не окажу, - согласился директор, снова налил коньяку в оба фужера. - Еще по махонькой?
Изюмов деликатно коснулся директорского фужера своим, опрокинул содержимое, хотел было взять ломтик лимона двумя пальчиками, но передумал, неожиданно заявил:
- А я ведь, Гаврила Емельянович, еще имел одну цель в своем визите к театру.
- Вот те на!.. Как были, так и остались сюрпризным господином, - удивился тот. - И какова же эта цель, ежели не секрет?
- Никак не секрет, - артист слегка замялся. - Желаю узнать о судьбе госпожи Бессмертной.
Директор помолчал, дожевывая лимон, тронул плечами.
- Вы полагаете, я что-либо о сей даме знаю?
- Вы, Гаврила Емельянович, обязаны все знать.
Филимонов зашелся тоненьким смехом и долго не мог успокоиться. Артист смотрел на него с нежным недоумением, затем стал сам тоже смеяться и умолк, когда директор вытер выступившие слезы салфеткой.
- Смешной вы все-таки человек, Изюмов. Потому, может, и прощаю ваши глупости. - Став серьезным, Гаврила Емельянович объяснил: - О госпоже Бессмертной осведомлен мало. Сказывают, пребывает в качестве приживалки в доме Брянских, в обществе не показывается, возможных встреч избегает.
- Публика помнит ее?
- Кое-кто помнит. Но вас, господин Изюмов, помнят в первую очередь!
- Меня?! Как это возможно? Я был всего лишь тенью мадемуазель Бессмертной!
- Зловещей тенью, сударь, - директор направил на него тяжелый взгляд. - Именно ваша светлость сгубила нашу гордость.
- От безмерной любви-с, Гаврила Емельянович. А ежели точнее - от неразделенной любви.
Директор помолчал, глядя в окно и размышляя о чем-то, пожевал губами, после чего негромко произнес:
- Жаль. Крайне жаль. Подобные артистки выходят на сцену раз в десять лет. А может, и еще реже. - Повернулся к визитеру, с нахмуренным лбом поинтересовался: - Имеете намерение повидать госпожу Бессмертную?
- Имею, но не решаюсь. К тому же в дом Брянских вряд ли меня пустят.
- Подобную пакость, господин Изюмов, я бы и к городу на пушечный выстрел не подпускал. - Директор внимательно посмотрел на бывшего артиста, прикидывая что-то, и вдруг сообщил: - Но в театр я все-таки вас возьму.
- Артистом?
- Швейцаром. Будете угодных пропускать, неугодных гнать. Согласны?
- Но вы ведь меня крайне не уважаете, Гаврила Емельянович, и вдруг подобное предложение, - изумился Изюмов.
- Подобное предложение не есть уважение. Холуи были в чести лишь в тех случаях, когда имели беззубый рот и изогнутую спину. Имейте это в виду, господин хороший.
Улюкай, сопровождаемый вором Резаным, остановил пролетку напротив дома Брянских, бросил напарнику:
- Жди!
И направился к воротам.
Одет он был в элегантный костюм-тройку, в руках держал дорогую трость с костяным набалдашником, выглядел как богатый, достойный господин.
Нажал кнопку звонка, стал ждать.
Из полосатой будки к нему вышел привратник Илья, с суровой серьезностью спросил:
- Чего изволите, господин?
- Мне к княжне Брянской.
- Их нет, уехавши.
- А мадемуазель Бессмертная?
Привратник на момент стушевался, но тут же нашелся:
- Не знаю такой.
- Госпожа Бессмертная… бывшая прима оперетты! Сказывают, она здесь проживает.
- Мне об этом неизвестно.
На дорожке показался дворецкий Филипп, увидел незнакомого человека, направился к воротам.
- Чего господин желает? - спросил вышедшего навстречу Илью.
- Желают видеть госпожу Бессмертную, - ответил тот. - А мне неведомо, кто такая.
Дворецкий отодвинул его с дорожки, подошел к калитке, слегка поклонился гостю:
- Слушаю вас, уважаемый.
- Товарищ секретаря Государственной думы Валеев, - представился Улюкай. - Мне поручено встретиться с госпожой Бессмертной, которая, по некоторым сведениям, проживает в доме княжны.
- Товарищ секретаря Думы? - удивился Филипп. - И что же заинтересовало Думу в госпоже Бессмертной?
- Попроси госпожу выйти во двор! Это важно!
- Постараюсь исполнить вашу просьбу.
Дворецкий ушел, Улюкай стал прохаживаться вдоль ворот, и к нему подошел Резаный.
- Чего они?
- Не желают звать. Вроде того, будто скрывают.
- С чего это?
- Барская придурь.
- Но ты сказал, кто ты есть?
- Потому и поковылял звать.
От дома вышел дворецкий, следом за ним спешила Табба. Она за эти годы мало изменилась, одета была в длинное домашнее платье, волосы были наброшены на лицо так, что они довольно удачно скрывали давний шрам возле глаза.
Резаный вернулся к пролетке, Улюкай подождал, когда Илья откроет калитку, шагнул навстречу бывшей приме, поприветствовал с поклоном:
- Здравствуйте, мадемуазель.
Та кивнула, повернулась к дворецкому:
- Ступай.
- Прошу прощения, но беседовать вам придется здесь, - предупредил он.
- Я поняла, ступай, - отмахнулась Табба и повернулась к визитеру: - Слушаю вас.
- Дело короткое, но важное. Лучше где-нибудь присесть.
- Пожалуйте на скамейку.
Они пересекли двор, расположились на тяжелой чугунной скамье рядом с фонтанчиком.
- Вы кто? - спросила Табба.
- Вор.
- Вор? Но дворецкий сказал, что вы товарищ секретаря Думы.
- Это правда… Но вообще-то вор.
- Вор - в Думе?
- Ничего удивительного. Нас там много.
- Как это?
- Время такое. Один вор ворует, другой - прикрывает.
Бессмертная машинально огляделась, снова повернулась к Улюкаю:
- Что у вас?
- Меня зовут Улюкай. Слышали когда-нибудь?
- Возможно. Что дальше?
- Историю бриллианта "Черный могол" вы тоже, думаю, слышали?
- Это важно?
- Важно. - Улюкай достал из внутреннего кармана пиджака бархатный мешочек, вытащил из него золотую коробочку. Положил ее на ладонь, открыл.
В коробочке лежал бриллиант - таинственный, сверкающий, манящий, пугающий.
- Это и есть "Черный могол", - сказал Улюкай.
Табба завороженно смотрела на него:
- Моя мать охотилась за ним. Теперь он у вас?
- Временно. - Вор протянул коробочку Таббе. - Теперь он будет у вас.
- У меня?!
- У вас. Но тоже временно.
- Я не возьму его.
- Придется. Вы дочь Соньки и обязаны будете передать его матери.
- Зачем?
- Она теперь единственный человек, который будет владеть им по праву. Так завещал верховный вор Мамай.
- Заберите его! - попыталась вернуть камень Бессмертная. - Мне он не нужен! Я не знаю, где моя мать и сестра. И вряд ли увижу их в ближайшее время.
- Думаю, вскоре увидите. Сонька - дама вечная. - Улюкай заставил бывшую приму взять коробочку. - Только помните - вы обязаны будете передать его своей матери. Иначе он принесет вам беду. И еще помните: мы вас не оставим. В самые трудные моменты всегда будем рядом.
Табба осталась сидеть, какое-то время была не в состоянии отвести глаз от камня, сияющего черным непостижимым светом. Затем подняла голову, проследила за тем, как странный посетитель вышел в калитку, уселся в пролетку и укатил прочь.
Зима на Сахалине в предновогодние дни 1910 года выдалась необычайно снежной и морозной. Сугробы в поселке каторжан подчас достигали полутора метров, засыпав протоптанные дорожки и почти полностью закрыв крохотные окна в черных заиндевелых бараках.
От мороза потрескивали бревна, а дым из труб вился к небу густо и как бы застывал на лету.
Новый "хозяин" поселка поручик Гончаров едва ли не с первого дня пребывания на службе пожелал видеть у себя почему-то именно пана Тобольского, сосланного на пожизненные каторжные работы. Причем послал за ним конвоира в мужскую часть поселка не днем, а ночью, когда арестанты вернулись уже с валки леса и готовились ко сну.
Когда конвоир с паном пробирались к дому коменданта, по пути встретили божевольного Михеля, озябшего и отрешенного. Тот, устало подпрыгивая и размахивая руками, вдруг остановился, узнал поляка, что-то промычал и угрожающе надвинулся на них.
- Чего тебе, придурок? - крикнул конвоир. - Пошел отседова!
- Убью, - произнес Михель и сделал решительный шаг к пану. - Не ходи к Соне! Соня моя!
- Пошел отседова, гумозник! - Конвоир сильно толкнул сумасшедшего, тот завалился в глубокий снег, увяз в нем и, выбираясь, продолжал мычать и грозить вслед уходящим.
- Такой и взаправду зашибить может, - с ухмылкой бросил конвоир поляку. - Не боишься?
- Он добрый, не зашибет, - пожал тот плечами.
- Добрый, а дури выше головы. Держись от него подальше, пан. А то и правда как бы беды не вышло.
Дом коменданта поселка стоял на пригорке, на отшибе. Почти во всех окнах горел неяркий ламповый свет.
Залаяли с лютым озверением два огромных волкодава, на них вяло прикрикнул дежуривший у входа охранник, махнул пришедшим, давая им возможность пройти.
Пан Тобольский и конвоир поднялись по скрипучим от мороза ступенькам на второй этаж, остановились возле обитой войлоком двери, поляк оглянулся на солдата.
Тот тяжело вздохнул, неожиданно перекрестился.
- Чего ты? - не понял поляк.
- Боюсь. Сказывают, суровые они больно. Да и породы особой - барской.
- А тебе-то чего бояться?
- А как же? На всякий случай, мы ведь совсем их не знаем. - Конвоир снова перекрестился, кивком велел стучать.
Тобольский нерешительно ударил пару раз кулаком в промерзший косяк, дверь распахнулась, и в облаке теплого воздуха возник поручик - мужчина лет двадцати с небольшим, ладный, черноволосый, подтянутый. Увидел арестанта, жестом пригласил переступить порог и распорядился конвоиру:
- Жди на улице.
Пан прошел в небольшую, со вкусом обставленную гостиную, мельком оглядел обстановку: стол с изысканной настольной лампой, дымящим самоваром и пишущей машинкой "Ундервуд", пара стульев, дутый буфет с посудой, красной кожи диван, книжные полки с плотными корешками фолиантов, небольшой платяной шкаф.
В углу стояла срубленная к Новому году елка, украшенная картонными картинками и стеклянными шарами.
Поручик по-хозяйски прошагал к столу, кивнул на один из стульев:
- Присаживайтесь.
Пан с достоинством принял предложение, вопросительно посмотрел на хозяина.
- Чаю? - спросил тот.
- Благодарю, с удовольствием, - усмехнулся поляк.
Гончаров взял со стола заварной чайник, налил в чашку перед гостем темной ароматной жидкости, вернулся на место.
Пан попробовал на вкус чай, благодарно улыбнулся.
- Давно не пил настоящий английский чай.
- Имеете такую возможность. - Поручик внимательно изучал каторжанина. - Вы ведь здесь пожизненно?
Тобольский с удовольствием сделал глоток, поставил на стол чашку.
- Могу задать вопрос, господин поручик?
- Можете. - Никита Глебович по-прежнему с любопытством изучал поляка.
- За все годы каторжной жизни меня ни разу не приглашали в дом начальника на чай. Это что, новая форма обработки политкаторжанина?
- Считаете, есть смысл вас обрабатывать?
- Смысла нет. Во-первых, бесполезно. А во-вторых, ничего выдающегося при всем желании я сообщить вам не могу. В чем смысл данной чайной церемонии?
Поручик вышел из-за стола, взял с книжной полки небольшой томик, положил его перед каторжанином. На обложке книги было выдавлено черной жирной краской: "Марк Рокотов. Стихи".
Поляк полистал томик, поднял на начальника насмешливые глаза.
- Мы будем декламировать стихи Марка Рокотова?
Гончаров сухо рассмеялся, сел.
- Декламировать не будем. Почти все стихи Рокотова я знаю наизусть. Я его давний и ревностный поклонник. - Он закурил, откинулся на спинку стула. - Вы ведь были знакомы с Рокотовым?
- В какой-то степени.
- И на каторге оказались по воле господина поэта?
Тобольский отвечать сразу не стал, кинул взгляд на пачку папирос, поручик кивнул, пан прикурил, затянулся, пустил густой дым.
- На каторге, господин поручик, я оказался исключительно по своей воле. В моем возрасте сложно подчиняться чужим влияниям.
- Однако вы все-таки подчинились воле террористов?
- Желаете откровенностей? - Поляк с прищуром смотрел на начальника. - Праздное любопытство?
- Не только. Меня интригуют поступки людей, идущих столь безоглядно против закона.
Тобольский загасил в пепельнице окурок, снисходительно усмехнулся.
- К сожалению, ничего стоящего о них сообщить не могу. Имел к ним только касательное отношение. Могу лишь назвать причину, толкнувшую меня на этот путь. Если вам, конечно, любопытно.
- Любопытно.
- Хорошо. Позвольте еще один вопрос? Вам сколько лет?
- Двадцать два года.
- Всего двадцать два… И какая же нелегкая привела вас в этот забытый богом и людьми край?
Гончаров снова коротко засмеялся:
- У нас получается едва ли не исповедальный вечер.
- Не хотите - не отвечайте. Вы сами подвели к исповедальности.
- Хорошо, отвечу. - Поручик перебросил ногу на ногу. - Бессмысленное столичное существование. Скука, однообразие, отсутствие какой-либо реальной цели.
- Вы из состоятельной семьи?
- Весьма. У меня есть все, и нет ничего.
- Полагаете, здесь вы что-либо найдете?
- Пока не знаю. По крайней мере, мне здесь интересно. Экзотика!
- Смею вас огорчить. Здешняя экзотика через пару месяцев станет адом, и вы пожелаете немедленно бежать отсюда. Вы возненавидите окончательно не только здешнюю публику, но и самого себя.
- Возможно, - согласился Никита Глебович. - По крайней мере, потом будет о чем вспоминать.
- Если это "потом" у вас наступит.
- Но у вас ведь оно наступило?!
- Наступило. На каторге.
- На пожизненной. Я же в любой момент могу покинуть эти гиблые места.
- Возможно. Но пока что мы с вами, господин поручик, здесь на равных. Я - каторжанин, и вы - также. И привилегия у вас только в одном: вы можете меня наказать, я вас - нет. Хотя и это спорно.
Гончаров не сразу оценил остроумный ход каторжанина, затем рассмеялся громко и с удовольствием.
- Браво! Значит, между нами есть нечто общее?
- Всего лишь часть суши, на которой мы располагаемся.
Гончаров посидел какое-то время в размышлении, поднялся, подошел к буфету, вынул оттуда хрустальный штоф с водкой, две рюмки, поставил на стол.
- Предлагаю выпить.
- Вот с этого все и начинается, - заметил с ироничной улыбкой пан. - Вначале вы будете искать собутыльника, затем станете пить по-черному. В полном одиночестве. А отсюда родится жестокость, озлобленность, ненависть ко всем и вся.
Никита Глебович отрезал кусок вяленой оленины, кивнул на нетронутую рюмку.
- Брезгуете?
- Просто не пью.
Возле дома стали грызться собаки, поручик подошел к окну, посмотрел вниз, беззлобно чертыхнулся, вернулся обратно.
- Все здесь интересно. Интересно и страшно. Но вы правы - когда-нибудь все это обрыднет. - Налил себе, выпил, затем испытующе посмотрел на каторжанина. - Еще один вопрос. Вся эта чушь о вас и Софье Блювштейн… Понимаете, о ком я?
- Разумеется.
- Это вранье или имело место быть?
Пан пожал плечами и спокойно ответил:
- Имело место быть.
- Она - майданщица. Ей разрешили открыть квасную лавку. По моей информации, госпожа Блювштейн торгует не только квасом. Но и кое-чем покрепче.
- Вы желаете лишить ее особого положения?
- Вовсе нет. Мне она просто любопытна.
Поляк поднял глаза на поручика, усмехнулся:
- К сожалению, видимся мы редко. Мне ведь предписан особый режим - передвижение по поселку только в сопровождении конвоира.
- Я дам команду о временной отмене режима.
- Желаете, чтобы я вам ее представил?
- Мне бы хотелось расположить ее к себе.
- Зачем?
- Легендарная особа. Необычная судьба. Меня привлекает все неординарное, загадочное.
- То есть я должен сказать Соне что-то о вас хорошее?
- Ну, ни хорошее, ни дурное. Но я бы желал, чтобы поселенцы видели во мне не только зверя.
Пан Тобольский в некотором недоумении помолчал, затем поднялся.
- Я могу идти?