- Нет. - Поручик подошел к нему. - Попытайтесь поверить в мою искренность. Россия на рубеже страшных перемен. Смертельных перемен. И я хочу оставить после себя хотя бы крохотный след, пусть даже на этом острове отверженных.
Желваки собрались на скулах поляка, он уставился на начальника в упор.
- Вы или сумасшедший, или прохвост.
От услышанного тот вздрогнул, с тихой ненавистью посмотрел на каторжанина, затем овладел собой, тихо промолвил:
- Может, и то, и другое. Для кого как, - и коротко махнул: - Ступайте.
Тобольский был уже возле двери, когда Гончаров окликнул его:
- Минуту! - снова подошел к каторжанину. - Госпожа Блювштейн здесь ведь не одна?
- Да, с дочкой. С Михелиной.
- По слухам, она весьма хороша собой.
Тобольский едва заметно усмехнулся:
- Она каторжанка, господин поручик, - и готов был переступить порог, когда его вновь остановил начальник.
- А со старшей дочерью… примой петербургской оперетты… действительно все так трагично, как писали газеты?
- Я каторжанин, господин поручик. И связи с материком у меня никакой. С наступающим Новым годом.
В комнату ворвалось облако холодного белого воздуха, конвоир услышал звук открывшейся двери, шуганул собак и заспешил навстречу каторжанину.
На следующий день, когда к ночи уже была завершена смена лесоповалочных работ, пан Тобольский решился навестить Соньку. Благо начальник снял предписание передвигаться по поселку только в сопровождении конвоира.
Квасная лавка находилась на небольшом майдане в центре поселка вольных поселенцев. Кроме нее, здесь в темноте виднелась управляющая контора с крыльцом, рядом чернел недавно построенный помост для порки провинившихся, а чуть в стороне нелепо торчали обломанные колеса от карусели, в теплое время предназначавшейся для местных детишек.
Из трубы лавки на фоне звездного прозрачного неба валил густой белый дым - значит, Сонька еще торговала.
Сама лавка представляла собой обычную черную лачугу с вдавленными в снег четырьмя окнами и протоптанной узкой тропинкой ко входу. Перед дверью лежали ленивые откормленные собаки, равнодушные к каждому, кто посещал лавку. Рядом с ними сидел на корточках Михель, совал им в физиономии куски хлеба или вяленой рыбы, те отворачивались, недовольно рычали, иногда даже огрызались.
Божевольному это нравилось, он радостно смеялся и продолжал свое бессмысленное занятие.
Когда сильно озябший пан Тобольский уже подходил к лавке, навстречу ему вышли два поселенца, на физиономиях которых, кроме хмельной отупелой тяжести, ничего более не выражалось. Поляк вынужден был посторониться, уступая им дорогу.
Один из мужиков чудом узнал его, оскалился.
- О, Матка Боска, твою мать! - и дурашливо стащил драную шапку с головы. - Неужели пану тоже пожелалось освежить грешную душу?
- Разве я не живой человек? - неловко отшутился тот.
- А хрен тебя поймет! Может, живой, а может, и подох уже! Тут все зажмуренные!
Мужики рассмеялись шутке и зашагали дальше.
Михель заметил совсем вблизи приближающегося поляка, оставил собак, поднялся навстречу, промычал:
- Не надо! Не ходи!
- Михель, - миролюбиво остановил его пан, объяснил: - У меня к Соне дело. Кое-что скажу и сразу уйду.
Поляк шагнул к двери, божевольный тут же перехватил его, прижал к стене.
- Убью!
Они вцепились друг в друга, силы были примерно равны, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы из лавки не выглянула Сонька, привлеченная шумом борьбы.
- А ну, пошел отсюда, шланбой! - набросилась она на Михеля, стала лупить его по голове берестяной квасной кружкой. - Какого черта караулишь?
- В каталажку не надо, Соня! - вдруг испугался Михель и отпустил поляка. - Больно. - Божевольный торопливо затопал прочь, лишь изредка оглядывался, бормотал: - Соня… Моя Соня… Мама… - и грозил кулаком пану: - Убью!
Вошли внутрь. Сонька кивнула гостю на одну из скамеек.
Лавка была небольшой, с двумя керосиновыми лампами по углам. Стояли два длинных стола для распития кваса, а на печи громоздились две булькающие бочки для закваски и перегонки пойла.
Сонька за пять лет каторги сильно сдала. Голова совсем поседела, зубы поддались цинге и почернели, походка утяжелилась, стала неуверенной, шаркающей. И лишь глаза по-прежнему были глубоки и внимательны.
- Мне изменили режим, Соня, - с улыбкой сообщил пан.
- Кто?
- В поселок пришел новый комендант. Я имел с ним разговор. Теперь могу перемещаться по поселку свободно.
- Вы с ним знакомы?
- Он пригласил меня к себе. Господин более чем странный. Знает стихи Марка Рокотова, интересуется инакомыслием, вел весьма загадочный разговор.
- Зачем вы мне это говорите?
- Он расспрашивал о вас.
- Обо мне расспрашивают многие. Как только туристы расползаются с парохода, так и расспрашивают.
Поляк усмехнулся.
- Тут иное. Как я понял, он желает поговорить с вами.
- О чем?
- С вашей помощью он намерен поднять в поселке свой авторитет.
- У коменданта всегда в поселке авторитет, - усмехнулась Сонька.
- Ему хочется, как он выразился, помочь отверженным и несчастным.
Женщина с иронией посмотрела на него.
- Вы с утра не выпивали?
- Я ведь не пью, Соня. Он действительно заинтересовался вами.
- Стара я для его интереса.
- Он также заинтересовался Михелиной.
- А это совсем ни к чему.
- Он просто спросил о ней.
- Сегодня спросил, завтра возьмется за дело.
- Надо этим воспользоваться, Соня!
- Дочку подложить?
- Зачем? Есть ведь другие варианты. Надо искать возможность бежать отсюда!.. Я крайне беспокоюсь о вас.
Сонька повернула к нему голову, внимательно посмотрела в измученное каторгой и годами породистое лицо поляка, с искренним сочувствием заметила:
- Лучше о себе побеспокойтесь. Совсем сдали.
Пан неожиданно взял женщину за плечи, на мгновение растроганно приобнял ее, уткнулся в плечо, и даже на какой-то миг показалось, что он расплакался. Тут же виновато отпустил, усмехнулся.
- Простите… - Помолчал, вытер тыльной стороной ладони глаза. - Обо мне бессмысленно. Я вряд ли уже выберусь. А вот вам надо постараться. Хотя бы ради ваших дочерей.
- Вы в своем репертуаре, - улыбнулась Сонька.
- Так воспитан. - Поляк снова элегантно откланялся. - Вы все-таки подумайте о том, что я вам сказал.
- Подумаю, - механически ответила женщина и вместе с поляком двинулась к выходу. - Если Михель вдруг станет нахальничать, кликните меня.
- Отобьюсь.
Дверь распахнулась, и вместе с облаком пара в лавку ввалилось сразу три поселенца.
- Соня! - заорал один из них. - Дай загасить огонь! Покрепче чего-нибудь!
Поляк вышел из лавки, огляделся и направился к околице, за которой начиналась почти засыпанная снегом тропинка в соседний поселок.
Идти было трудно.
Небо совсем освободилось от туч, и звезды сверкали над головой низко, ярко и крупно, казалось, можно рукой дотянуться до них.
Пан не заметил, что следом за ним из поселка двинулся Михель.
На середине дороги Тобольский остановился, любуясь вышитым звездами небом, машинально оглянулся и вдруг обнаружил, что Михель почти уже настиг его. Остановился, с неожиданным страхом и дурным предчувствием спросил:
- Чего тебе?
Божевольный молчал, глядя на Тобольского тяжело и мрачно.
- Ступай к себе, Михель, - сказал тот. - Холодно. Околеешь.
Михель не двинулся.
Поляк постоял какое-то время и двинулся дальше. Михель тут же тронулся следом.
Пан оглянулся.
- Не надо за мной идти, Михель. Сам дойду.
- Соня, - произнес тот и ткнул кулаком в грудь. - Моя Соня.
- Твоя… Конечно твоя… Соня отдыхает. Ступай.
- Моя!.. Люблю Соню!
- Как скажешь… Бог с тобой.
Пан Тобольский шагнул снова и тут услышал близкое, частое и шумное дыхание. Оглянуться не успел, Михель в прыжке сбил его с ног, навалился тяжелой смрадной тушей и стал душить.
Пан задыхался, терял силы, пытался увернуться от цепких рук нападавшего, пару раз умудрился ударить его в лицо, тот окончательно озверел, завопил от боли и обиды и впился зубами в глотку несчастного.
Успокоился Михель только тогда, когда поляк после конвульсий затих. Медленно поднялся, запрокинул голову к полной луне, плывшей по звездному чистому небу, удовлетворенно прокричал что-то и медленно побрел в сторону поселка вольнопоселенцев, широко размахивая руками.
На снегу осталось лежать бездыханное тело пана Тобольского.
…В шестом часу утра, когда над поселком все еще висела морозная, прозрачная и трескучая ночь, каторжанки под присмотром двух молодых бабех-надзирательниц спешно готовились к выходу на работу: убирали постели, успевали по-быстрому глотнуть горячего кипятку, натягивали на себя осточертевшие тяжелые шинельного цвета бушлаты, переругивались то злобно, то не очень.
- Шевелись, шалашовки! - подгоняли надзирательницы. - Кто задержится, три дрына по горбу!
Нары Соньки и Михелины находились рядом, мать и дочь привычно и без лишних слов затягивали одежду, успевали помочь друг другу, перебрасывались короткими, понимающими взглядами.
К этому времени Михелине исполнилось уже двадцать пять, но возраст никак не отразился на ее внешности. Она оставалась не по-здешнему хрупкой и ухоженной, лицо ее от прикладывания тюленьего жира было свежим, благородным, манеру поведения девушка выбрала подчеркнуто независимую.
Тяжело стукнула промерзшая входная дверь, в барак вместе с морозным облаком ввалился известный в поселке своей наглостью и подлостью подпрапорщик Кузьма Евдокимов, заорал на все помещение:
- Соньку Золотую Ручку немедля к начальнику!
Каторжанки немедленно напряглись, Сонька быстро повернулась к Михелине. Дочь с тревогой спросила:
- Зачем он в такую рань, Соня?
- Без понятия, - пожала та плечами, посмотрела на надзирателя: - К какому еще начальнику?
- К господину поручику!.. К Никите Глебовичу!
- Ничего не перепутал?
- Путают знаешь где? - оскалился тот, тут же цапнул за задницу крайнюю из каторжанок и продолжил: - Когда заместо бабы мужика щупают! Давай на выход! Велел не задерживаться!
Сонька бросила на напрягшуюся дочку взгляд, усмехнулась:
- Не волнуйся. Думаю, это ненадолго.
- Может, я с тобой? Что-то нехорошее в этом.
- Узнаем.
Мать подбадривающе подмигнула дочке, набросила на плечи тяжелый серый бушлат и двинулась к выходу.
Надсмотрщик пропустил воровку вперед, по пути щипнул за зад молодую поселенку, довольно заржал.
- Ну, кобылы, мать вашу! - И вывалился следом за Сонькой в морозное утро.
Луна все еще была полная и круглая, деревья от холода потрескивали, в ближних дворах изредка побрехивали вконец озябшие собаки.
- Не знаешь, чего хозяин хочет? - осторожно спросила Сонька.
- А чего он хочет? - заржал Кузьма. - Того, чего хотят и все мужики!
- Стара я для этого.
- А я ихнего вкуса не знаю. Может, ты им в самый раз! - И охранник снова заржал.
Все окна в доме коменданта уже светились, надсмотрщик пропустил вперед каторжанку, направил на второй этаж. Попытался на лестнице полапать и ее, но получил сильный тычок, зло прохрипел:
- Гляди, старая курва… Обратная дорога тоже будет со мной.
Сонька промолчала, в слабо освещенном керосиновой лампой коридоре нащупала дверь, толкнула.
Дверь скрипнула, в лицо после мороза тут ударило теплом, запахом чего-то вкусного и ароматного.
Кузьма входить не стал, громко выкрикнул:
- Каторжанка Блюхштейн, ваше благородие!
Поручик, причесанный, надушенный хорошим одеколоном, вышел навстречу каторжанке, с молчаливым поклоном предложил пройти. Затем совершенно неожиданно помог женщине снять тяжелый арестантский бушлат, повесил его на вешалку возле двери.
Сонька усмехнулась:
- Как за барыней ухаживаете, господин поручик.
- За женщиной, - ответил тот и показал на стул.
На столе стоял фарфоровый чайник с двумя чашками, сахарница и конфетница.
Сонька с некоторым удивлением оценила все это, опустилась на предложенный стул. Никита Глебович уселся напротив, потянулся за чайником, разлил коричневую ароматную жидкость в две чашки, пододвинул поближе к каторжанке сахарницу.
- Софья Блювштейн? Не ошибаюсь? - взглянул на воровку. - Блювштейн - фамилия по мужу?
- По мужу.
- То есть Михель Блювштейн, здешний божий человек, ваш муж?
- Наверно. Если, конечно, божий человек может быть чьим-нибудь мужем.
- А Тобольский… - поручик взглянул на бумаги, лежавшие перед ним. - Казимир Тобольский. Он кто для вас?
- Каторжанин.
- Всего лишь?
Сонька отставила чашку с чаем, с очевидным раздражением спросила:
- Господин начальник, к чему вся эта баланда?
Гончаров помолчал, щелкая тонкими изысканными пальцами, поднял голову.
- Этой ночью Казимир Тобольский был убит.
- Что? - задохнулась Сонька. - Как? Кто это сделал?
- Это сделал ваш муж. Михель Блювштейн.
- Но этого не может быть!
- Он сам в этом сознался.
- Он не мог. Он дитя малое!
- Тем не менее каторжные работы он получил именно за убийство. Вам ведь это известно?
Сонька помолчала, тихо произнесла:
- Пан пришел в лавку, когда я уже готовилась закрывать. Очень поздно… Сказал, что получил от вас разрешение на вольное перемещение.
- Да, я разрешил. Хотите попрощаться с покойным?
- Нет. Лучше я буду помнить его таким, каким видела в последний раз.
Воровка с трудом сдержала неожиданные слезы, смахнула их, виновато усмехнулась:
- Простите… Михель где сейчас?
- В карцере.
- Я смогу его навестить?
- Безусловно. Но есть ли в этом смысл?
- Я ношу его фамилию, господин поручик.
- Хорошо, я распоряжусь. Но имейте в виду, он сейчас абсолютно невменяем и агрессивен. Его самого, видимо, потрясло убийство.
Сонька поднялась, натянула рукавицы.
Гончаров тоже вышел из-за стола.
- Сегодня можете не выходить на работу.
- За что такая милость? - ухмыльнулась женщина.
- Просто участие. - Поручик проводил Соньку до двери, вдруг предложил: - Кстати, отец вашей дочери - сумасшедший Михель?
- Да.
- Я дам распоряжение, чтобы ее сегодня тоже освободили от работ.
Сонька исподлобья взглянула на него, склонила голову:
- Благодарю. - И покинула комнату.
Спустя несколько дней после встречи с обер-полицмейстером в своем кабинете, обставленном скромно, с деталями кавказской экзотики, Икрамов собрал наиболее опытных следователей, сыскарей, судебных приставов, чтобы детально разобраться в делах, не терпящих отлагательства.
Присутствовали старший следователь Конюшев Сергей Иванович, следственный пристав жандармского управления Дымов Иван Иванович, а кроме них старший судебный пристав департамента Фадеев Федор Петрович и опытнейший петербургский сыщик Миронов Мирон Яковлевич, поражавший коллег не только тучностью, но и умением находить выход из самых запутанных ситуаций.
На столе лежала папка с соответствующим делом, два карандашных портрета злоумышленницы - анфас и в профиль.
Князь слушал опытных приглашенных, и его все больше раздражали их леность, неторопливость, профессиональная снисходительность, нежелание работать.
- Позвольте мне, ваше высокородие? - обозначил себя старший пристав Фадеев. Получив одобрение кивком, продолжил: - По полученным в Департаменте полиции сведениям, на днях в Москву прибыл некий армянин из Тифлиса по кличке Гурам, принимавший участие в устройстве одиннадцати типографий, трех лабораторий бомб…
- Я бы желал услышать ваши соображения относительно ограбления "Нового Балтийского банка", - прервал его князь.
- Как прикажете. - Пристав открыл другую папку. - Дело не такое уж проблемное, как может показаться. Имея на руках примерный портрет злоумышленницы, а также довольно точное описание ее подельников, мы в самое ближайшее время сможем установить личность данной особы и повести за ней слежку.
- Почему раньше это не делалось?
- Не было команды, ваше высокородие.
- Рутина, - поддержал коллегу Миронов. - Да и других дел невпроворот. К примеру, вчера летучий отряд социал-революционеров совершил ограбление Московского банка на станции Рогово Варшавско-Венской железной дороги. Ни людей, ни сил.
- Я спрашиваю вас о налете на "Новый Балтийский банк"! Почему по этому делу нет никакого движения?
- Сейчас вот хвост накрутите, машина завертится.
Князь перевел взгляд на Конюшева.
- Сергей Иванович?
- Мне добавить нечего. Надо более детально вникнуть в дело.
- Но оно ведь поступило к вам на разработку?
- Не одно оно. Минимум еще два десятка.
- У вас все?
- Увы.
Ибрагим Казбекович погонял желваки на скулах, ткнул в Конюшева пальцем.
- Вы, господин старший следователь, как и все прочие, пришли на разговор не подготовившись!
- Я не думал, что от меня потребуются немедленные заключения, - парировал тот.
- А о чем вы думали, приходя на службу?
- Поверьте, ваше высокородие, я не сижу сложа руки. Но находиться все время под командой "смирно"… это как-то не входит в мои представления о регламенте Департамента полиции.
- Именно Департамент полиции диктует такой регламент! Не разглагольствовать по-пустому, не ждать команды, а действовать! Ежедневно, ежеминутно!
- Простите, ваше высокородие, - с укором произнес Фадеев. - Сыск требует не только времени, но и прочувствованного изучения материалов! Дело нужно понять, ощутить, полюбить, если хотите. С наскока, со штыком наперевес ничего не добьешься.
- Я ваш намек понял! - проглотив сказанное, резко произнес князь. - Резюме получите в конце. - Он повернул голову к Дымову: - Вы готовы сделать какие-либо заключения, господин пристав? Или тоже ждали команды?
- Нет, команды не ждал, поэтому есть что сказать. - С виду добродушный Иван Иванович, кряхтя, уселся поудобнее, улыбнулся, обвел всех внимательным взглядом. - Если говорить о налетах на банки, то дело здесь и не криминальное, и не уголовное, а исключительно политическое.
- Жандармерия всегда гнет свою линию. Политическую, - ехидно заметил Фадеев.
- Жандармерия, к вашему сведению, Федор Петрович, всегда зрит в корень. А корень здесь один - деньги. На акции, выступления рабочих, содержание политических структур, оружие и тому подобное нужны деньги. Нами подсчитано: на совершение одного террористического акта необходимо до полумиллиона рублей. Полумиллиона, господа! Отсюда налеты на банки, отсюда стрельба и убийства, отсюда милая барышня с замотанным черной повязкой глазом!
- Это пока лишь рассуждения, - отмахнулся князь. - Факты. Конкретные данные. Фамилии! Есть что-нибудь?
- В следующий раз, князь.
- Позвольте, ваше высокородие? - подал голос Миронов.
- У вас появились новые идеи?