- Положите все туда, где оно лежало, - сказал я, наблюдая за тем, как сержант раскладывает осмотренные нами вещи по полкам буфета.
Он обращался с ними так, словно они могли оставить у него на пальцах несмываемые следы. И дверцу буфета Кох закрыл со вздохом облегчения.
Когда мы уходили, Агнета Зюстерих готовилась кормить свою хозяйку. Фрау Тифферх сидела на стуле с высокой прямой спинкой. На ней не было вуали, а на коленях лежала белая салфетка. На круглом белом одутловатом лице отсутствовало какое-либо выражение, бледно-голубые глаза, устремленные на чашку с овсяной кашей, казались пустыми и мертвыми.
- Надеюсь, вы нашли то, что поможет вам поймать убийцу господина Тифферха, - прошипела через плечо старуха. Это было первое проявление сочувствия к хозяину с ее стороны за все время нашего пребывания в доме. - Вы знаете, где находится парадная дверь. Кашка для нашей дамы - единственное святое в жизни. Она не станет меня дожидаться.
Выйдя на улицу, я почувствовал, как меня серым покрывалом окутывает мрачная депрессия. Какая судьба уготована фрау Тифферх без мужа? Какое будущее ждет беспомощную женщину в обществе злобной служанки в пустом доме? А с другой стороны, какова участь самой Агнеты Зюстерих? Пиетистка, вынужденная жить в католическом семействе, которое она считает пристанищем идолопоклонников и которое ненавидит. Рано или поздно она обязательно обнаружит тайны, которые хранит буфет ее хозяина. Сделает ли отвратительное открытие ее менее внимательной к хозяйке и вызовет ли еще большую неприязнь к покойному хозяину? Продолжит ли она ходить за больной фрау Тифферх? А если нет, то кто будет этим заниматься? Человек или люди, убившие Иеронимуса Тифферха, принесли страшное горе в дом нотариуса. Сколько же несчастий породили убийства, которые я ныне расследую? Сколько проблем вызвали на свет смерти Яна Коннена, Паулы Анны Бруннер и Иоганна Готфрида Хаазе? А сколько проблем, возможно, с их уходом тоже ушли в небытие? По собственному опыту я знал, сколько трагедий в жизни близких тебе людей может вызвать один лишь легкомысленный поступок.
- Сударь?
Я поднял на него глаза и оглянулся по сторонам. Зимнее солнце слабо светило на узеньком клочке голубого неба над почти касающимися друг друга крышами. Обледенелые камни мостовой сипели, словно сталь. Холодной ветер, прилетавший с моря, пронзал сильнее и глубже, чем самый острый нож.
- К каким же выводам вы пришли, герр Стиффениис? - осторожно спросил меня Кох, когда мы приблизились к концу улицы.
- Мы обнаружили плеть в буфете, - ответил я. - Но нам ведь все еще неизвестно в точности, как и по какой причине погиб герр Тифферх. Не нашли мы и никакой связи между ним и другими жертвами убийцы. Вряд ли я пока могу делать какие-либо выводы.
Я погрузился в печальное молчание. Улица привела нас на небольшую, покрытую снегом площадь с купой голых деревьев посередине. Признаться, я был глубоко разочарован, так как рассчитывал отыскать гораздо больше материала для дальнейшего следствия.
- Вы полагаете, война с Францией неизбежна, сударь? - внезапно спросил Кох.
- Надеюсь, что нет, - поспешил я ответить, - хотя мы вряд ли что-то можем сделать. Россия повисла у нас на правом фланге. Франция - на левом. И вокруг все только и болтают о Бонапарте! Кто за него, кто против. И сможет ли король Фридрих Вильгельм спасти Пруссию от втягивания в войну? Позволят ли ему это французы? Спор никогда не утихнет. В подобной атмосфере нарастающей подозрительности и интриг убийства, которые мы сейчас расследуем, еще более осложняют ситуацию.
Генерал Катовице намекнул мне, что вопрос о том, вступит ли страна в войну или нет, во многом зависит от того, как будет проходить мое расследование. От воспоминания о беседе с ним у меня снова закружилась голова. Нервным движением я открыл карманные часы и взглянул на циферблат. Было почти без десяти двенадцать.
- Клопштрассе далеко отсюда? - поспешно спросил я.
Мне не хотелось опаздывать. Герр Яхманн отличался предельным педантизмом, когда дело касалось времени. В этом отношении он был подобен своему самому старому и доброму другу.
- Прямо за площадью, сударь.
- Превосходно! - воскликнул я.
И не успел Кох сказать и слова, как я уже шагал по заснеженной площади.
Глава 10
Дом на Клопштрассе выделялся среди своих ярких соседей подобно гнилому зубу. Зеленая краска почти вся облупилась и посерела. Засохший плющ цеплялся за фасад, словно рука скелета, стремящаяся с корнем вырвать жизнь из этого здания. Проржавевший балкон, протянувшийся по всей длине верхнего этажа, казалось, должен был обязательно обвалиться во время ближайшего бурана. Сломанные ставни печально свисали с петель. Вид у строения был крайне неприглядный. Лучшие годы жизни - годы блеска и светской суеты - для герра Яхманна, по всей видимости, уже давно миновали.
- Мне пройти с вами, сударь? - спросил Кох.
- Нет, сержант, - ответил я. Мне не хотелось, чтобы при моей беседе с хозяином дома присутствовал кто-то еще. - Идите в здание суда и постарайтесь составить список приезжих, о котором я вас просил. И пошлите жандармов проверить.
Кох наклонил голову. Мне показалось или на самом деле по его лицу скользнуло выражение разочарования? Я проследил за тем, как он удаляется с поспешностью, на какую только был способен на свежевыпавшем снегу, а затем повернул к дому. Ворота из кованого железа громко застонали, как только я толкнул их. Истошный вопль сменился долгим жалобным завыванием, когда я принудил старые, ржавые, давно не пробовавшие китового жира петли зашевелиться. Кроме уже обледеневших следов, которые оставил здесь сегодня утром Кох, когда приносил сюда мое послание, снег во дворе был чист и не тронут. Его уже много дней не касалась стопа ни гостя, ни торговца.
Я опустил железный молоток на дверь, и звук от удара разнесся по ледяному воздуху так, словно и дом, и сад находились в абсолютной пустоте. Одинокий черный дрозд с недовольным криком взлетел с дерева. Внезапный шум от моего удара разрушил тишину, царившую в саду. Недвижимые кусты и крошечные деревца под тяжелым снеговым покровом производили впечатление забытых надгробий на заброшенном кладбище. Я беспомощно оглядывался по сторонам, когда за моей спиной тихо отворилась дверь.
- Значит, вы все-таки пришли, Стиффениис.
Я узнал глубокий резонирующий басок Райнгольда Яхманна, хотя человек, представший передо мной, когда я повернулся к нему липом, показался мне незнакомым. Холодная неземная зима покрыла его своим мрачным инеем. Сильно поредевшие волосы были подобны выбеленному холсту, брови - снежным заносам над пронзительными черными, как уголь, глазами. Его суровая серьезность испугала меня. Я вспомнил радушного и дружелюбного человека, с которым познакомился во время нашей первой и единственной встречи семь лет назад. Подозрительный незнакомец, враждебно взирающий на меня с верхней ступеньки, был прямой его противоположностью. Какое-то мгновение я был почти уверен, что он не позволит мне войти. Мы молча смотрели друг на друга.
- Сюда, - коротко произнес он и провел меня по коридору в скудно обставленную гостиную на первом этаже.
Указав на диван перед каминной решеткой из кованого железа и камином, в котором тлело, страшно дымя, единственное полено, Яхманн предложил мне сесть. Его приглашение больше походило на приказ. Несколько мгновений он наблюдал за мной, не произнеся ни единого слова, а затем прошел к окну и выглянул в окно в сад.
- Что привело вас ко мне? - спросил он, не поворачиваясь.
- Вопрос чрезвычайной важности, герр Яхманн, - ответил я. - Королевское поручение.
- Да, я помню, вы упоминали об этом в записке. И в чем оно состоит?
Я надеялся, что у него не будет нужды задавать подобный вопрос.
- Меня назначили расследовать череду убийств, имевших место в последнее время в вашем городе, - ответил я.
Яхманн внезапно повернулся ко мне, и мне почудилось, что к нему вернулась часть его прежней энергии.
- Вас, Стиффениис? Расследовать убийства? - Каялось, он поражен услышанным. - Я полагал, что этим делом занимается поверенный Рункен, - удивленно произнес он.
- Он скончался, герр Яхманн.
Яхманн покачал головой, и на лице его появилось выражение полной растерянности.
- Я ничего не слышал ни о его смерти, ни о похоронах.
- Он умер вчера вечером, - пояснил я. - И его сразу же похоронили. Не было никакой панихиды. В соответствии с последней волей покойного.
- О Господи! Что случилось с Кенигсбергом?! - прошептал мой собеседник, снова поворачиваясь к окну. Несколько минут он простоял молча, пристально вглядываясь в заснеженный сад. - Я ведь предупреждал вас, просил больше никогда не приходить сюда, - прохрипел Яхманн через плечо. Его лицо приобрело синевато-багровый оттенок от гнева, как будто я был главным виновником всех последних несчастий.
За эмоциональной вспышкой последовал новый приступ напряженного молчания.
- Я был крайне удивлен тем, что мне доверили вести это дело, - наконец осмелился произнести я. - Я с трепетом и страхом принял поручение, сударь. Ради…
- А вы уже видели его? - резко прервал меня Яхманн, не отводя глаз от сада и улицы.
- О нет, сударь, - ответил я. - Я бы никогда не осмелился, не посоветовавшись вначале с вами. - Я сделал паузу на мгновение, а затем продолжил: - Ваше письмо стало для меня настоящим потрясением, герр Яхманн. Я не отказался от своего слова, сударь. Его душевное спокойствие для меня не менее драгоценно, чем для вас. Я не забыл вашего предупреждения.
Он снова повернулся лицом ко мне.
- Но вы намерены посетить его теперь, не так ли? - Его голос снова сделался пронзительным, кровь прилила к щекам, и он смотрел на меня с явной неприязнью.
Я нервно заерзал в кресле.
- Нет, если это будет зависеть только от меня, - ответил я, - хотя ведь не исключено, что мы можем встретиться случайно. И я подумал, что должен предупредить вас, сударь. Потому-то я и пришел сегодня. - Я замолчал, но любопытство взяло верх над сдержанностью, и я спросил: - Как он, сударь?
- В полном порядке, - коротко ответил Яхманн. - Его слуга ежедневно оповещает меня о нем.
- Его слуга? - Теперь настала моя очередь удивляться.
- Его слуга, - подтвердил он резко, не добавив больше ничего.
- Но вы ведь его ближайший друг, герр Яхманн…
- Я был его ближайшим другом, - оборвал он меня надтреснутым голосом сломленного человека. - И я все еще являюсь его управляющим, хотя не видел его уже целых двенадцать месяцев или даже больше. Он сделался чрезвычайно скрытен, превратился почти в отшельника. Я больше не хожу к нему. Мы общаемся исключительно через его лакея.
- Как подобное возможно, сударь?
Он отмахнулся от моего вопроса.
- Не было ни ссор, ни споров. У профессора просто не осталось времени для старых друзей. Его дверь закрыта для всех и для каждого. Слуга всем отвечает, что хозяин занят и что его нельзя беспокоить. Работа и наука всегда были основами его бытия, как вам прекрасно известно.
Яхманн повернулся и стал молча мерить комнату шагами. В конце концов он вновь остановился перед диваном, приблизил ко мне продолговатое лицо, на котором морщины, оставленные возрастом, сделались еще глубже из-за усилия сдержать эмоции.
- С какой стати какому-то ответственному человеку пришло в голову доверить это расследование именно вам, Стиффениис? - спросил он.
Я знал, что мне хотелось бы ему ответить. Что его величество король признал мои достоинства и понял, что я достигну успеха там, где другие следователи, включая и поверенного Рункена, потерпели неудачу. Но вынужден был сказать правду:
- Не знаю, герр Яхманн.
- Я ожидал гневного ответа на мое резкое письмо, - произнес он внезапно. - Я знал, что вы вернетесь в Кенигсберг, если только мне не удастся вас остановить. Если бы вы в ответе потребовали, чтобы я не совал нос не в свое дело, или спросили бы о причинах, заставивших меня написать вам в подобной манере, я не был бы нисколько удивлен. Но когда пришло ваше письмо, в котором вы покорно заявляли, что полностью принимаете мои условия, оно меня не просто удивило, скажу я вам. Оно меня напугало.
- Я поймал вас на слове, - начал было я, однако он меня не слушал.
- Вы знали, почему я не хотел вас больше никогда видеть, - продолжал он злобно. Он замолчал на мгновение, сделал глубокий вдох, а затем снова продолжил: - Много раз пытался я понять, что произошло между вами обоими в тот день в тумане.
Я всматривался в его обвиняющие глаза, затаив дыхание и вспоминая тот день семь лет назад, когда я имел великое счастье беседовать с глазу на глаз с самым знаменитым жителем Кенигсберга, другом Яхманна и коллегой по университету, профессором философии Иммануилом Кантом.
- Вы запретили мне приезжать в Кенигсберг ради блага профессора Канта, - прошептал я. - Не понимаю, почему вы настаивали на этом, но у меня не было причин сомневаться в вашей честности. Вы всегда были его лучшим другом. Вы знали, что было для него добром и что злом, и…
- Выбыли для него злом! - Бледное лицо вспыхнуло негодованием. - Именно так! Неужели вы не понимаете? По какой другой причине я стал бы запрещать вам видеться с Кантом? И по какой другой причине стал бы я бояться за психическое равновесие самого рационального человека на земле?
- Вы несправедливы, сударь! - запротестовал я.
Яхманн вновь отмахнулся от моих возражений.
- Я давно почувствовал что-то неладное после упоминаний вашего имени, - продолжал он, с трудом сдерживая эмоции. - Оно всегда производило на него слишком сильное впечатление. В поведении профессора возникало нехарактерное для него возбуждение, какая-то безумная рассеянность во взгляде. Нечто совершенно чуждое ему, абсолютно на него не похожее. Это началось с того дня, когда профессор пригласил вас на обед. Само по себе названное приглашение было беспрецедентным.
- Но почему, сударь?
- До того он ни разу не приглашал чужого человека к себе домой. Ни разу! - Он пристально взглянул на меня. - Что-то в вас возбудило его интерес. Что-то в ваших поступках. Или, возможно, нечто в наших словах.
- Вы ведь знаете, почему он пригласил меня, - ответил я с горячностью. - Я только что прибыл из Парижа, и профессора Канта интересовало, что я там видел.
Яхманн мрачно кивнул:
- Я помню ваш рассказ о том, что вы видели в день казни якобинцами законного правителя…
Я закрыл глаза, чтобы отогнать неприятные видения прошлого. Неужели они никогда не оставят меня в покое? Сколько еще они будут преследовать меня? Человеческая кровь на мостовой. Ее аромат в воздухе.
- …в Париже 2 января 1793 года, - произнес герр Яхманн с точностью педанта.
Воспоминания с необычайной яркостью предстали перед моим мысленным взором. Животное ликование толпы. Осужденный в грязном наряде гордо поднимается по ступенькам на плаху. Свежесмазанный голубоватый треугольник стали сверкает в лучах утреннего солнца. Звук скрежещущего металла от падающего лезвия. И кровь! Океан алой крови, изливающийся из обезглавленного трупа на лица зевак, подобно воле, льющейся из роскошного фонтана - одного из тех, что построил король в Версале для собственных увеселений. Она дождем падает мне на лицо, увлажняет губы, я ощущаю ее вкус на языке…
- В тот день они убили своего короля.
Короля? Человеку отрезали голову прямо у меня на глазах. Едва заметное движение рычага - и мне на душу навеки упала тень. Какая-то сокрытая часть моего существа поднялась вместе с толпой и захватила мое растерянное сознание.
- Кант встречался и с другими людьми, побывавшими во Франции, - продолжал герр Яхманн. - С теми, кто также оказался свидетелем ужасных событий. Но его не выводило из равновесия то, что они говорили. А вот вы, Стиффениис! В тот день вы принесли чуму в его дом. - Он снова уставился на меня. - Что бы там ни произошло между вами, Стиффениис, это полностью переменило профессора. И все началось с разговора о воздействии электрических бурь на человеческое поведение.
- Не я первым заговорил на упомянутую вами тему, - возразил я, из последних сил стараясь защититься от его нападок. - А вы, сударь.
- Зато именно вы, - ответил Яхманн, обвиняющим жестом указывая на меня пальцем, - вы, Стиффениис, повели разговор в том крайне предосудительном направлении. У меня кровь буквально застыла в жилах! - Он перевел взгляд на огонь в камине. - Как часто мне приходилось впоследствии жалеть о том злосчастном разговоре! Кант тогда занимался изучением результатов воздействия электричества на нервную систему, и ничто больше его не интересовало. А накануне ночью была ужасная гроза.
Все подробности тогдашней встречи были живы в моей памяти.
- Выглянув в окно, - пробормотал я, - вы обнаружили в саду незнакомца. Не обращая никакого внимания на проливной дождь, на гром и молнии, он словно в трансе смотрел на небо. Вас поразило его поведение, и вы спросили Канта, может ли оно объясняться воздействием статического электричества.
- И он ответил, что человека заворожил не электрический разряд, а бесконечность и величие сил Природы, - продолжил за меня Яхманн. - Разрушительные возможности стихий загипнотизировали его. Кант упомянул об "incantamento horribilis"."Человеческое Существо, - сказал он, - притягивает Высший Ужас". - Он тяжело опустился в кресло, закрыв лицо руками. - Я был потрясен. Не верил ушам. Иммануил Кант? Отец Рационализма воспевает мощь Непостижимого? Темной стороны человеческой природы?
- Я помню, сударь. Вы возразили, сказав, что подобная сила может принадлежать одному только Богу. И что Человек связан нравственными узами, которые он никогда не должен подвергать сомнению…
- И вот тогда-то заговорили вы, - перебил меня Яхманн, все еще закрывая лицо ладонью и спрятав от меня глаза. - Очаровательный молодой студент, успевший завоевать наше расположение приятными манерами и здравыми рассуждениями, внезапно предстал перед нами в совершенно ином свете.
- Я только сказал…
Яхманн поднял руку, как бы призывая меня к молчанию.
- Ваши слова навеки запечатлелись у меня в памяти. "Существует один вид человеческого поведения, который можно уподобить необузданности сил Природы, - заявили вы. - Самый дьявольский. Хладнокровное убийство. Немотивированное убийство".
Яхманн пристально вглядывался в меня, прищурив глаза и излучая неприязнь. У меня возникло ощущение, что с меня, словно одежду, сорвали тело и обнажили душу.
- Когда профессор Кант перевел разговор на другую тему, - продолжил он, - я был благодарен ему. Только призрак, которого вы разбудили в тот день, не собирался уходить. Кант настоял на прогулке у замка с вами одним, хотя до того всю зиму не выходил из дому, за исключением посещения университета. Туман тогда был ужасный, вы это помните. Но мне было известно, что он намеревался побеседовать с вами и еще раз.
- Вы хотите знать, не беседовали ли мы еще на ту же тему. Ведь так? - спросил я.