Ах, если бы так! Белла, как я искренне утверждал, была самым лучшим моим другом; и допускаю, я питал к ней чувство сродни любви. Но я хотел уберечь девушку от душевного потрясения, а возможно даже, от серьезной опасности, а потому никак не мог рассказать ей, что совсем недавно убил одного человека, готовясь к убийству второго, или что я не тот, за кого себя выдаю, и что сердце мое навек принадлежит другой женщине. Но она вправе узнать обо мне больше, чтобы успокоиться до времени, когда я разоблачу шантажиста и навсегда отведу от нас угрозу. А что потом? Когда я наконец одолею своего врага и отомщу за несправедливость, мне причиненную, сможет ли Белла, пусть и милая моему сердцу, заменить мне то, что я потерял?
Гостиница "Кларендон" относилась к разряду респектабельных, и у нас не было багажа, но здешний управляющий состоял в давнем знакомстве со мной и благоразумно предоставил нам комнату.
Мы засиделись далеко за полночь. Вот вкратце история, поведанная мной Белле.
Моя матушка происходила из семьи потомственных западноанглийских фермеров, Моров из Черч-Лэнгтона. Ее дядя, мистер Байам Мор, служил управляющим имением сэра Роберта Фэйрмайла из Лэнгтон-Корта близ Тоунтона. Единственная дочь последнего, Лаура, была одних лет с моей матерью. Девочки росли вместе и крепко сдружились; их дружба не прервалась, когда Лаура вышла замуж и переехала в Центральную Англию.
Примерно через месяц моя мать тоже вышла замуж, хотя она сделала далеко не столь блестящую партию, как подруга. Лаура Фэйрмайл стала леди Тансор из Эвенвуда в Нортгемптоншире, хозяйкой одного из очаровательнейших поместных домов в Англии и фамильного гнезда знаменитого древнего рода. Моя матушка стала женой беспутного гусарского офицера на половинном жалованье.
Мой отец - иначе как Капитаном его никто не называл - неприметно служил в 11-м легком драгунском полку, знаменитом "Отборном", который впоследствии прославился как 11-й гусарский полк принца Альберта под командованием лорда Кардигана, хотя Капитан умер задолго до бессмертного подвига гусар в Крымской войне. После ранения, полученного на Пиренейском полуострове, он вышел из полка и был переведен на половинное жалованье, но посвятил свой досуг единственно утолению давней тяги к спиртному, каковому занятию увлеченно предавался в ущерб всем прочим. Он проводил мало времени с женой, не умел толком взяться ни за какое дело и, когда не пьянствовал со своими приятелями в трактире "Колокол и книга" в Черч-Лэнгтоне, разъезжал по старым полковым товарищам, предаваясь буйным кутежам, какими обычно сопровождаются подобные встречи. Рождение дочери, похоже, не побудило Капитана изменить привычный образ жизни, и вечером в день безвременной смерти малютки, не прожившей и недели, он уже сидел на обычном своем месте в "Колоколе и книге".
Вскоре после этого моя мать и Капитан, по настоянию последнего, перебрались из Черч-Лэнгтона в Сэндчерч, графство Дорсет, где жили родичи Капитана. Перемена места никак не сказалась на его поведении; он просто сменил "Колокол и книгу" в Черч-Лэнгтоне на "Голову короля" в Сэндчерче. Надеюсь, рассказанного мною достаточно, чтобы дать представление об отвратительном характере Капитана, полностью пренебрегавшего своими обязанностями мужа и отца.
Летом 1819 года моя матушка поехала вместе со своей подругой Лаурой Тансор во Францию, где провела несколько месяцев. Я родился там в марте следующего года, в бретонском городе Ренн. Через несколько недель после моего рождения подруги перебрались в Динан, где сняли жилье рядом с Тур-де-л’Орлож. Потом леди Тансор отбыла в Париж, а моя матушка задержалась в Динане еще на несколько дней. Она уже собиралась выехать в Сент-Мало, когда получила ужасное известие из Англии.
Одной непроглядно-темной ночью, в пьяном образе возвращаясь из "Головы короля", Капитан сбился с дороги, оступился и упал с обрыва всего в дюжине ярдах от своей двери. Том Грексби, школьный учитель, нашел его наутро со сломанной шеей.
Похоже, Капитана вполне устраивало, что жена укатила во Францию с подругой. Он ничего не имел против того, чтобы пожить в одиночестве, не обременяя себя даже теми немногими семейными обязанностями, исполнения которых требовала от него жена. И так он умер, жалкая посредственность.
Одним июньским вечером в 1820 году мать привезла меня, завернутого в клетчатый плед, в наш маленький белый домик на скале, к которому ведет длинная пыльная дорога от церкви. Разумеется, все друзья и соседи в Сэндчерче искренне жалели ее. Ну надо же, остаться вдовой с младенцем-сироткой на руках! Все в деревне сочувственно качали головами, не в силах поверить, что бедняжку постигло такое двойное несчастье. Матушка приняла всеобщее сострадание с глубокой благодарностью, ибо смерть Капитана, сколь бы плохим мужем он ни был, стала для нее тяжелым ударом.
Все это я узнал много позже, после матушкиной кончины. А сейчас я перейду к собственным воспоминаниям о своем детстве в Сэндчерче.
Мы жили тихой мирной жизнью - моя матушка, я, Бет и Биллик, старый морской волк в отставке, который колол дрова, ухаживал за садом и правил двуколкой. Наш дом стоял фасадом на юг, из окон открывался вид на торфяное болото, простиравшееся до самого Пролива, и из раннего детства мне ярче всего запомнились шум ветра и рокот волн, убаюкивавшие меня, когда я лежал в колыбели под яблоней в саду или в своей спаленке с маленьким круглым оконцем, выходившим на веранду.
В гости к нам мало кто наведывался. Два-три раза в год приезжал из Сомерсета мистер Байам Мор, мамин дядюшка. Я также отчетливо помню бледную даму с печальными глазами, некую мисс Лэмб - она сидела в гостиной, тихо беседуя с матушкой, пока я играл на ковре у камина, и время от времени гладила меня по волосам или легко проводила пальцами по щеке с невыразимой нежностью. Это воспоминание по сей день не померкло во мне.
В пору моего раннего детства матушка страдала тяжелой меланхолией, вызванной, как я узнал много позже, смертью ее лучшей подруги Лауры, леди Тансор, чье имя стало мне известно только после матушкиной кончины. Ее светлость (как я узнал впоследствии) оказывала моей матери скромную материальную поддержку деньгами из своих средств и разного рода подарками. Но после смерти подруги матушка лишилась такого вспомоществования и для нее настали трудные времена, ибо ничтожное наследство, оставленное Капитаном, уже давно иссякло. Однако она твердо решила сделать все возможное, чтобы обеспечить наше с ней существование в сэндчерчском доме.
Вот так и получилось, что однажды в контору издателя мистера Колберна на Нью-Берлингтон-стрит доставили пакет в оберточной бумаге, где содержалась рукопись под названием "Эдит, или Последняя из рода Фицаланов", первое литературное произведение некой дамы, живущей на побережье Дорсета. В сопроводительном письме она свидетельствовала мистеру Колберну свое нижайшее почтение и просила высказать профессиональное мнение о романе.
Мистер Колберн ответил вежливой двухстраничной рецензией с указанием на достоинства и недостатки сочинения и в заключение сообщил, что будет рад договориться о публикации при условии, если автор согласен покрыть часть издательских расходов. Моя матушка приняла предложение и вложила в дело все деньги, какие могла позволить себе потратить, но рискованное предприятие увенчалось успехом, и мистер Колберн на радость быстро обратился к ней с просьбой написать следующий роман и издать у него на много выгоднейших условиях.
Так началась литературная карьера моей матушки, продолжавшаяся без перерыва свыше десяти лет, до самой ее смерти. Хотя доходы от публикаций обеспечивали нам безбедное существование, писательский труд требовал от нее неимоверного напряжения сил и пагубно сказывался на здоровье, что с течением времени становилось все очевиднее мне, изо дня в день, с утра до вечера видевшему хрупкую сгорбленную фигуру матушки за массивным письменным столом. Порой, когда я заходил в комнату, она даже не поднимала на меня взгляда, но ласково спрашивала, продолжая строчить пером: "Что тебе, Эдди? Быстренько скажи маме, милый". Я сообщал о своих надобностях, а она отсылала меня со всеми вопросами и просьбами к Бет - и я возвращался к делам своего мира, оставляя матушку исписывать страницу за страницей в ее мире.
Лет в шесть меня вверили педагогическим заботам Томаса Грексби. Маленькая школа Тома состояла из него самого, упитанного мальчика с бессмысленным лицом по имени Купер, неспособного усвоить даже самые элементарные знания, и меня. Обычно господин Купер садился выполнять простейшие учебные задания и проводил по несколько часов кряду в состоянии крайнего умственного напряжения, с высунутым от усердия языком, а мы с Томом читали и разговаривали. Я делал быстрые успехи, ибо Том был замечательным учителем, а я отличался неуемной тягой к знаниям.
Под наставничеством Тома я скоро обучился чтению, письму и счету, и он поощрял меня продолжать строительство на заложенном прочном фундаменте сообразно с моими наклонностями. Каждый предмет и каждая тема из каждого предмета, с которыми он меня знакомил, пробуждали во мне страстное желание узнать больше. Таким образом в моем уме начала накапливаться в огромных количествах плохо усвоенная информация по самым разным темам - от законов Архимеда до даты сотворения мира, вычисленной архиепископом Ашером.
Однако мало-помалу Том принялся дисциплинировать мой пытливый, но разбросанный ум. Я взялся за основательное изучение греческого и латыни, всемирной истории и европейской литературы. Том был также страстным библиофилом, хотя его попыткам собрать библиотеку ценных изданий сильно препятствовала ограниченность в средствах. Тем не менее он обладал обширными познаниями и тонким вкусом в области книговедения, и именно от него я узнал об инкунабулах и колофонах, переплетах и узорном тиснении, изданиях и выпусках - и разных прочих вещах, милых сердцу ученого-библиографа.
Так все продолжалось, пока мне не стукнуло двенадцать. А потом в моей жизни произошла крутая перемена.
В день своего двенадцатилетия, в марте 1832 года, я спустился к завтраку и увидел, что матушка сидит в гостиной за своим рабочим столом с деревянной шкатулкой в руках.
- С днем рождения, Эдди. - Она улыбнулась. - Подойди и поцелуй меня.
Я подчинился с великой охотой, поскольку в последние дни почти не видел матушку, спешно дописывавшую очередное сочинение для мистера Колберна, от раза к разу ужесточавшего сроки предоставления рукописи.
- Это тебе, Эдди, - тихо промолвила она, протягивая мне шкатулку.
Шкатулка - глубокая, размером примерно четыре на пять дюймов, с откидной крышкой - была изготовлена из темного дерева ценных пород и отделана полосой из дерева посветлее, опоясывавшей корпус в дюйме от основания. На одной из высоких скошенных граней крышки имелась инкрустация в виде герба. По бокам крепились маленькие медные ручки, а переднюю стенку украшало изображение гербового щита. Эта шкатулка несколько лет стояла у меня на каминной полке в комнатах на Темпл-стрит.
- Открой, - ласково велела матушка.
Внутри лежали два мягких кожаных кошелька, набитых золотыми монетами. Я высыпал монеты на стол и насчитал двести соверенов.
Разумеется, я не мог понять, откуда вдруг на нас свалилось такое богатство, - ведь исхудалое лицо бедной матушки красноречиво свидетельствовало, что она вынуждена трудиться не разгибая спины, без отдыха и всякой надежды на отдых, чтобы наша маленькая семья не знала нужды.
- Откуда у нас столько денег, мамочка? - изумленно спросил я. - Это твои?
- Нет, милый, твои, - ответила она. - И ты вправе распоряжаться ими по своему усмотрению. Подарок от давней и близкой подруги, которая очень любила тебя, но никогда больше тебя не увидит. Она просила передать тебе это, чтобы ты знал, что мысленно она всегда с тобой.
Единственной матушкиной подругой, мне известной, была печальноокая мисс Лэмб, и потому последующие несколько лет я пребывал в полной уверенности - а матушка меня не разубеждала, - будто мисс Лэмб и есть моя благодетельница. Пусть источник нежданного богатства и оставался для меня не вполне ясным, но увесистая пригоршня монет в моих ладонях возымела сильнейшее действие: я тотчас сообразил, что такие деньги позволят мне освободить матушку от непосильного литературного труда. Но она отказалась даже говорить об этом, причем таким резким, чуть ли не оскорбленным тоном, какого я никогда прежде не слышал. После долгих обсуждений мы порешили передать деньги - за изъятием пятидесяти соверенов, которые матушка по моему упорному настоянию все-таки согласилась взять, - в полное распоряжение дядюшки Мора: он выгодно вложит капитал, чтобы изрядно приумножить к моему совершеннолетию.
- И еще одно, Эдди, - сказала матушка.
Мне предстояло отправиться в школу - в настоящую школу, далеко от Сэндчерча. Все та же близкая матушкина подруга, столь сильно меня любившая, пожелала, чтобы по достижении двенадцати лет я поступил стипендиатом в Итонский колледж, и приняла все необходимые меры для этого. И вот срок настал. Когда лето закончится и с каштана у ворот облетят листья, я стану учеником Королевского колледжа Девы Марии Итонской, основанного самым благочестивым и богоустремленным английским монархом, Генрихом IV. Поначалу я не знал, почесть мне столь крутую перемену в жизни за благо или же за зло, но Том Грексби быстро вразумил меня. Ничего лучшего и желать нельзя, заявил старик, и он, как никто другой, знает, что итонское образование сослужит мне бесценную службу.
- Крепко держись знаний, приобретенных с моей помощью, Нед, - напутствовал меня Том, - и двигайся вперед, к новым высотам. Твоя жизнь, подлинная твоя жизнь, не здесь, - он указал на свою грудь и на сердце, что в ней билось, - а здесь, - он указал на голову. - Вот твое царство, и ты в полном праве обогащать и расширять его по своему усмотрению, хоть до самых пределов земли.
Экзамены, состоявшиеся в июле, я выдержал без всякого труда, и вскоре пришло письмо с приятным уведомлением, что я числюсь первым в списке поступивших. До конца лета мы с Томом проводили много времени за совместным чтением и увлеченными беседами на излюбленные наши предметы в ходе долгих прогулок по прибрежным утесам. Потом наступил день отъезда. Биллик подогнал двуколку к передним воротам, погрузил мои кофры, и я забрался к нему на кучерское сиденье. Том пришел из деревни проводить меня и на прощанье вручил подарок: превосходное издание "Saducismus Triumphatus" Гленвилла. Я с недоверчивым восторгом уставился на книгу, прочитать которую страстно мечтал с тех самых пор, когда Том заставил меня задуматься над сентенцией, произнесенной Гамлетом в разговоре с Горацио после появления призрака: "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам".
- Скромное дополнение к твоей философской библиотечке, - с улыбкой сказал старик. - Только матушке не говори - а то еще подумает, будто я развращаю твой юный ум. И приготовься ответить на мои вопросы по Гленвиллу, когда вернешься.
С этими словами он крепко пожал мне руку, чего еще никто никогда не делал прежде. Меня глубоко потрясло, что отныне я не малый ребенок, а полноправный взрослый мужчина.
Все было готово. Мы стали ждать, когда матушка выйдет из дома. Ярко светило солнце, задувал свежий ветерок. Она появилась на пороге с каким-то предметом в руках - через несколько секунд я опознал в нем шкатулку из-под соверенов, подаренных матушкиной подругой.
- Вот, возьми это, Эдди, в память о милой даме, по чьей милости ты сможешь получить образование. Я знаю, ты не подведешь ее: будешь прилежно учиться и станешь великим ученым. Ты напишешь мне при первой же возможности, правда ведь? И не забывай, что ты у мамы самый любимый-прелюбимый.
Потом она взяла мою руку, но не пожала, как Том, а поднесла к губам и поцеловала.
Я рассказал Белле и о годах учебы в Итоне, но поскольку читателю моей исповеди необходимо знать поподробнее о ряде событий моей школьной поры - в частности, об обстоятельствах моего отъезда из колледжа, - я предполагаю остановиться на них, а равно на истории своей жизни в последующие годы, в более подходящем месте повествования.
Белла слушала внимательно, время от времени вставала и подходила к окну. Когда я закончил, она с минуту сидела в задумчивом молчании.
- Ты ничего не рассказал о нынешней своей работе, - внезапно промолвила она. - Возможно, разгадка кроется именно там. Признаться, я так и не уяснила толком, в чем состоят твои обязанности у Тредголдов.
- Я же говорил: я выполняю разные частные поручения старшего компаньона.
- Извини меня, Эдди, но такой ответ кажется мне несколько уклончивым.
- Дорогая, ты же должна понимать: по соображениям профессиональной конфиденциальности я не вправе рассказать тебе больше. Но уверяю тебя, это весьма уважаемая фирма, и мои обязанности там - сугубо консультативного свойства - не имеют ни малейшего отношения к нашему делу.
- Но почему ты так уверен?
Своей настойчивостью она предоставила мне удобный случай, который я давно искал. Я встал и принялся расхаживать взад-вперед, словно поглощенный вновь возникшей мыслью.
- А ведь возможно, ты и права, - проговорил я наконец. - До сих пор я не рассматривал вероятность, что обзавелся недоброжелателем через свою работу.
Я продолжал мерить шагами комнату, покуда Белла не подошла ко мне, встревоженная не на шутку.
- В чем дело, Эдди? У тебя такой странный вид.
Она умоляюще сжала мою руку.
Заставляя милую девушку страдать, я поступал жестоко; но за невозможностью открыть правду у меня не оставалось иного выбора, как позволить ей считать, будто записка неким образом связана с моей работой. А посему я прибег к откровенной лжи.