- Однако, - сказал Аристогейтон, подходя к нам и со свойственной ему властной прямотой вмешиваясь в разговор, - слова этого юноши разумны. Может, Стефан, сын Никиарха, и принадлежит к обедневшему роду, но говорит лишь то, что думают все. Должно быть, всем очевидно, о Эргокл, что ты желаешь приобрести сикилийку Мариллу, рабыню Ортобула. Эту красавицу, из-за которой ты устроил неподобающую драку. Потакая капризам отвергнутого Эроса, ты ценишь то, что достойно презрения. Такие низменные желания не к лицу высокородному гражданину Афин. Не пристало нам терять голову из-за всякой швали. Имей гордость и держись подальше от чужеземок и простолюдинок.
- О, почему бы тебе не написать об этом трактат? - грубо огрызнулся Эргокл. - Да, я желаю знать, где прекрасная Марилла и когда ее выставят на торги. И, - с этими словами он сунул в ладонь аукциониста серебряную монетку, - я щедро вознагражу того, кто мне скажет.
- Ну что ж, - мягко и почтительно произнес аукционист. - Если кто-то из вас, господа, ищет любимую невольницу Ортобула, единственное, что ему остается, - это навестить Филина.
- Он купил ее? Не может быть!
- Я не имею к этому никакого отношения, господин. И ничего не знаю. Я лишь слышу, о чем говорят. А говорят, что Филин купил прекрасную рабыню, а также фригийца-привратника лично у Критона, в обход публичных торгов.
Эргокл выглядел так, словно он вот-вот лопнет от злости. Его лицо, опухшее и красное, стало похоже на свеклу.
- Неслыханно! - завопил он. - Дрянной, неблагодарный мальчишка! Как мог он на такое согласиться? Когда все Афины знают, что я заплатил за нее половину суммы! Им это с рук не сойдет!
Эргокл плевался, словно человек, тонущий в волнах. Слюна, скапливаясь в уголках его рта, так и брызгала при каждом слове.
- Спокойно, приятель! Не сходи с ума из-за шлюхи, - нетерпеливо проговорил Аристогейтон. - Мужчине больше к липу спартанская сдержанность. Это чрезмерное увлечение женщинами ослабляет афинский дух. - Аристогейтон повернулся к нам. - Вы видите его, афиняне? - Оратор в алом плаще умолк, показывая пальцем на Эргокла, словно тот явился на Агору исключительно затем, чтобы проиллюстрировать его наглядный урок. - Этот человек позволяет своему увлечению, своим животным инстинктам возобладать над мужественностью!
И суровый Аристогейтон посмотрел на меня, словно приглашая поддержать его справедливые упреки. В тот же момент я поймал взгляд Эргокла, полный неожиданной злобы. Вероятно, мой образ и оскорбительные слова мудреца Аристогейтона слились в его сознании, и я понял, что Эргокл едва ли когда-нибудь воспылает ко мне большой любовью.
- У меня и в мыслях не было поссорить двух столь благородных господ, - пробормотал я. - К тому же, как вы правильно заметили, стесненные средства не позволяют мне приобрести этих рабов, а посему не буду терять время.
И я трусливо ретировался. Конечно, даже после безумств минувшей ночи у меня оставалось немало серебра. Его вполне хватило бы на покупку одного раба. Но я предпочитал держаться подальше от бывших слуг злополучного Ортобула.
Вынужденная связь с семьей этого человека и так казалась мне слишком обременительной, а приближающийся суд - грозным и неизбежным.
Я силился представить, на что будет похоже мое появление в суде, и наивно полагал, что не имею других поводов для тревоги. (Какое глубокое заблуждение! Судьба неустанно преподносит нам сюрпризы.) На следующий день после безуспешной попытки приобрести раба я почувствовал себя гораздо лучше. Я избегал вина, и голова моя была ясной. Стоял прохладный день, озаренный робкой улыбкой осеннего солнца. Неторопливо гуляя по Агоре, я остановился, чтобы почитать объявления возле памятника Героям, как вдруг заметил, что вся площадь охвачена необыкновенным волнением. Из уст в уста передавали какое-то известие. Вдалеке собралась целая толпа, но, несмотря на расстояние, до меня доносились крики и удивленные возгласы. Скоро от этой толпы отделился какой-то человек - ему, видимо, не терпелось пересказать услышанное другу, медлившему, как и я, возле досок для объявлений.
- Что произошло? - спросил я, дерзко влезая со своим вопросом, едва человек успел к нам подойти, но он, горя желанием поделиться свежими новостями, и бровью не повел.
- Поразительно! Манфий и Эвфий обвиняют прекрасную Фрину в святотатстве! Но на самом деле обвинение исходит от Аристогейтона.
- В святотатстве! - вскричал его друг, оборачиваясь. - Фрину? Как это? В каком еще святотатстве?
- Я не верю, - встрял в разговор какой-то зевака. - Возможно, она забыла или спутала слова молитвы или пропустила какое-нибудь шествие…
- Нет, - сказал сплетник. - Говорю вам: это серьезнейшее обвинение. Причем в письменном виде - в длинной графе расписано все до мельчайших деталей.
- Деталей чего? - осведомился я с презрением, смешанным с любопытством. Странно, но я еще не понял, что это за детали, а между тем, мне-то они были отлично известны.
- Что ж, - начал сплетник, радуясь возможности развить тему, а собравшаяся вокруг небольшая толпа поднимала его в собственных глазах. - Что ж, однажды ночью прекрасная гетера пришла в дом Трифены. Вы наверняка знаете, что это содержательница дорогого борделя. И вот там, глубокой ночью, окруженная толпой хмельных гуляк, Фрина посмела глумиться над Элевсинскими мистериями!
- Нет! - хором воскликнули несколько человек.
- Да. Именно. Если верить графе, она выдавала себя за Деметру и Кору, произнесла речь от лица Деметры, надев на голову венок из пшеничных колосьев, а после изобразила, что пьет священный цицейон.
- О, нет! Неужели это правда?
- Да. Более того, ей предъявлено обвинение в святотатстве за попытку ввести в Афины нового, чужеземного бога. Некое странное существо, именуемое "бог равенства". А еще она устроила факельное шествие в честь этого нового бога, Исодета.
- Ничего себе, - с ужасом выдохнул мужчина постарше. - Тогда ее ждет смертный приговор.
- Да. Как Сократа. И Алкивиада, которого тоже обвиняли в глумлении над Элевсинскими мистериями.
- Но Алкивиад сбежал, - сухо заметил какой-то умник, - решив не дожидаться, пока его осудят и приговорят к смерти.
- Это было очень мудро с его стороны, - сказал сплетник. - Ибо, как нам сообщил Аристогейтон, слова которого подтвердили и Басилевс, и Верховный Архонт, смерть - единственно возможная кара в данном случае. Так говорит Эвримедонт и требует смертного приговора во имя Деметры. Эвримедонт - посвященный Деметры, один из самых высокопоставленных в городе. Он служит в храме Деметры и Персефоны и будет лично заинтересован в том, чтобы верховный жрец поторопил Ареопаг.
- А как насчет богатых красавчиков, цвета афинской молодежи, которые той ночью были в борделе? - осведомился иронично настроенный гражданин. - Их тоже казнят?
- А кто там был? - спросил другой. - Такое обвинение нельзя вынести, не имея свидетелей.
- О, у них есть Эвбул, сын Ксенофонта из Милета. Симпатичный молодой человек. Он сознался, что был в доме Трифены в эту ночь. Увиденное ужаснуло его до такой степени, что он не мог спать, пока не рассказал об этом чудовищном действе. О преступлении, точнее говоря, преступлениях, этой женщины, разумеется, известно и другим. Хотя, возможно, мальчики просто оказались неспособны помешать ей. Кого-то могут обвинить в содействии святотатству. Кто знает?
Сердце у меня ушло в пятки. То, что я обнаружил тело второго мужа Гермии и должен был засвидетельствовать это в суде, меркло перед новой катастрофой. Не было никаких оснований считать, что меня не узнали в доме Трифены. А если станет известно, что я присутствовал при злополучной проделке Фрины, меня могут обвинить в соучастии святотатству. Воспоминание об Эвримедонте также не прибавляло радости: я хорошо помнил, каким ожесточенным нападкам подвергся Аристотель со стороны этого фанатика, столь безжалостного и грозного, что казалось, сердце его выковано из чистого железа. Эвримедонт, преданный служитель элевсинской богини, вел себя так, словно честь Деметры целиком и полностью зависела от его непреклонности. Поскольку я не делал тайны из своей дружбы с Аристотелем, он будет вдвойне счастлив обвинить меня. А вот Эвбул, сын богатого, влиятельного (и живого) отца, мог не беспокоиться за свою судьбу. Кроме того, он признался добровольно, оказав Афинам дружескую услугу.
- Что сейчас с Фриной?
- Ее задержали и допрашивают.
- Значит, ее посадят в тюрьму?
- Пока нет, - пояснил сплетник. - У нее достаточно богатых покровителей, которые заплатят залог. До самого суда Фрина будет жить в строгом уединении; говорят, дом, где ее поселят, принадлежит какой-то женщине, но все входы и выходы станет охранять вооруженная стража.
- Она так красива, - мечтательно вздохнул пожилой толстяк.
- И потому опасна, - возразил голос из толпы. - Я дружу с Аристогейтоном и разделяю его взгляды. Эта глупая женщина кружит мужчинам головы. Ну как тут не вспомнить жителей Трои, которые выстраивались на стенах своего обреченного города и пускали слюни по сгубившей их Елене!
- Вот что я вам скажу, - вмешался сплетник, не желая, чтобы о нем позабыли. - Суд будет скорым, это вам не какое-нибудь нападение или убийство. Когда происходит убийство, обижена семья, но в случае святотатства обижены сами боги. Эвримедонт прав: Афины не могут допустить оскорбления богов. Суд над Фриной начнется так скоро, как только можно, и так же скоро последует казнь, дабы очистить город от скверны и избавить его от опасности.
- Давненько у нас не было суда по обвинению в святотатстве и богохульстве, - задумчиво протянул какой-то человек. - Возможно, хоть теперь граждане Афин вспомнят о своем долге перед богами.
- Ах, какая жалость, - проговорил другой, примерно того же возраста. - Многих мужчин опечалит смерть столь прекрасного создания.
VIII
Дело против мачехи, по обвинению в отравлении: первое слушанье
Я поспешил убраться с площади, искренне надеясь, что не выказал чрезмерной осведомленности во время обсуждения последних новостей. Я понятия не имел, могут ли Эвбул и другие посетители публичного дома назвать меня свидетелем или соучастником святотатства. Я боялся появляться на людях. Казалось, в любой момент кто-то может похлопать меня по плечу и спросить: "Ты видел, как Фрина…"
Я не мог поделиться своей бедой с Аристотелем, который сам был не в почете у ревностных последователей культа Деметры и Элевсинских мистерий. Эвримедонт, так рьяно бросившийся на защиту Деметры и подвергший Аристотеля столь яростным нападкам прошлым летом, вряд ли воспылает большой любовью ко мне. Дружба с Аристотелем, еще несколько лет назад казавшаяся несокрушимой стеной, которая способна защитить от любых невзгод, в последнее время все чаще становилась источником опасности. А теперь попытка использовать мое знакомство с Аристотелем и вовсе навлекла бы неприятности на нас обоих. Враги философа, настроенные против македонцев, мгновенно свяжут с ним любое мое прегрешение. Нет, ждать помощи от Основателя Ликея не приходилось. Я надеялся, что смогу остаться в тени, но вероятность этого была невелика. Плохое освещение в комнате, а также многочисленность и нетрезвость собравшихся, конечно, играли мне на руку. Кроме того, я не был постоянным клиентом Трифены и не назвал своего имени. И все же следовало соблюдать предельную осторожность, но при этом избегать уклончивости или боязливости в ответах судьям.
Как мне было хорошо (возможно, даже слишком хорошо) известно по собственному опыту, перед судом по обвинению в убийстве должны состояться три продикасии с перерывом в месяц. Обеим сторонам дается время, чтобы собрать, изучить и представить улики, выслушать свидетелей и обдумать факты. Все это осуществляется с помощью и под руководством Афин, которые представляет Басилевс - Верховный Архонт, в чьи обязанности входит управление религиозной жизнью города. Эти предварительные слушанья проходят в помещении, а не на беме холма Ареса, вот почему они производят не столь гнетущее впечатление, как суд.
Мне уже приходилось посещать все три продикасии в качестве Защитника, правда, замещая отсутствующего Обвиняемого. Моя сегодняшняя роль свидетеля была гораздо легче. Обязанности Защитника Гермии взял на себя ее дядя Фанодем. Он собирался говорить от имени племянницы, ибо женщина благородного происхождения не может выступать на людях. Самой Гермии, разумеется, надлежало присутствовать. Закон позволял ей совещаться с Защитником, слушать его и, возможно, предлагать изменения или поправки.
Гермия, ссутулившись, сидела в углу, с головы до ног закутанная в строгое черное покрывало. От нее ни на шаг не отходили скифский лучник и человек из тюрьмы. Хотя вдову оставили на попечение родственников, за всеми ее передвижениями внимательно следили.
Мы пришли слишком рано - по крайней мере, Басилевс еще не появлялся. Это вынужденное ожидание было необыкновенно тягостным. Стороны, под бдительным оком тюремного стража и скифа, вооруженного примитивным луком, держались на внушительном расстоянии друг от друга. Я сказал пару слов Критону и Клеофону, приветливо, но отчужденно. Младший брат едва удостоил меня ответом, впрочем, я и сам говорил довольно холодно, не желая показаться ни сторонником, ни противником Критона. Я с радостью заметил среди присутствующих Филина. Кто лучше, чем он, столь дружный с покойным Ортобулом, мог поддержать осиротевших юношей? Я слышал, как Критон и Филин переговариваются у меня за спиной.
- Как бы я хотел, - серьезно произнес Критон, и его молодой голос заметно задрожал, - как бы я хотел, чтобы все было уже позади! Эти месяцы предварительных слушаний, как долго они тянутся… Почему Афины так с нами поступают? Почему не накажут виновных немедленно?
- Отсрочка и правда долгая, - ответил Филин. - Я не берусь спорить. Это делается во имя Справедливости: нельзя обвинять граждан в таком ужасном преступлении, а уж тем более карать за него, не приняв должных мер предосторожности. Но боюсь, что почти все вопросы, связанные с имуществом, также придется отложить. На какое-то время они повиснут в воздухе. Это все, что я могу сказать в ответ на твой вопрос.
- Как скверно! - воскликнул Критон. - Я - пострадавший, и еще терплю от всех несправедливость!
- Не от всех, - успокаивающе сказал Филин. - Послушай, я знаю, как много времени уйдет на то, чтобы все уладить. Но если тебе нужно больше наличных, можешь продать мне еще каких-нибудь рабов Ортобула. Поскольку они не имели отношения ни к твоей мачехе, ни к домашнему хозяйству молодоженов, а принадлежали исключительно твоему отцу, который все равно собирался их продавать, ты, как его прямой наследник, имеешь полное право на такую сделку. Другие вопросы еще предстоит решить - например, кто унаследует собственность Эпихара? И еще приданое. Что, если Гермию оправдают и с ней придется как-то договариваться?
- Нет, этого не может быть! - вскричал Критон. - Злодейка не должна избежать кары за свое преступление!
- Мы просто должны предусмотреть все случайности, - проговорил Филин все тем же успокаивающим тоном. - Повторяю: воздержись от продажи ценных вещей. Кроме рабов отца, на которых ты можешь претендовать с полным правом. Вот еще что: я слышал, недавно ты предпринял некий шаг, не посоветовавшись со мной. Попытался продать рабов. Это правда?
- Вообще-то да, - сердито ответил Критон. - Я подумал, что выручу больше на публичных торгах. Но этот мерзкий Эргокл поднял шум и распугал всех покупателей. Они побоялись, что рабов станут допрашивать и изуродуют. Удалось продать только одного.
- Мой мальчик, тебе следовало вновь обратиться ко мне, - пытаясь успокоить Критона, Филин взял отеческий тон. - Я восхищен твоим стремлением к самостоятельности, но, честное слово, в данный момент легче иметь дело с кем-то одним. Публичные торги публичны во всех смыслах этого слова: на них могут прозвучать насмешки, весьма нежелательные для человека в твоем положении. Я дам хорошую цену. Разве я торговался с тобой? И потом, эту сделку можно заключить, не откладывая.
- Да, возможно, я так и поступлю, - медленно сказал Критон.
- Что ж, хорошо. Подумай, с какими рабами ты пожелаешь расстаться. Не все располагают наличными.
- Архонт пришел, - внезапно объявил Клеофон с каким-то мрачным облегчением, которое обычно испытываешь, приступая, наконец, к неприятному делу. В тот год Верховным Архонтом был некий Аристофан (не имеющий никакого отношения к драматургу, но вполне сносный, хоть и несколько скучноватый человек). Он вошел в сопровождении Басилевса, председателя слушаний. Басилевс унаследовал свой титул от древнего царя Афин, но определение "царственный" совсем не подходило нашему нынешнему председателю. Это был маленький, пугливый человечек, который то и дело принимался бессмысленно лепетать и жестикулировать. Он пробормотал извинения, посетовал на жару и принялся выяснять, кто где встанет и кто будет говорить первым (разумеется, это право принадлежало Критону). Этот Басилевс не шел ни в какое сравнение со своим предшественником, который председательствовал в Ареопаге в тот год, когда я был свидетелем. Интересно, какой стороне сыграет на руку слабость нынешнего Басилевса? Подумав, я решил, что Обвинителю. У Критона был хороший, сильный голос, он чувствовал поддержку сторонников и, обращаясь к суду с жалобой, выглядел образцовым афинским гражданином, а юный возраст лишь добавлял ему очарования.
- Афиняне, - традиционно начал он. - Я слишком юн, чтобы иметь опыт обращения в суд. Мне нелегко стоять здесь и обвинять жену покойного отца. Я даже не могу быть уверен, что отец - или его тень - желает этого. И все же, во имя Справедливости я добьюсь, чтобы его смерть была отомщена. Это неотъемлемое право сыновей покойного - меня и моего бедного брата…
На этом месте Критона внезапно прервали. Клеофон, который стоял за спиной старшего брата и внимательно слушал, неожиданно сорвался с места. Он перебежал на другую сторону и присоединился к немногочисленным сторонникам Гермии.
- Я… я не желаю, чтобы ты говорил за меня! - бросил мальчик Критону. - Я считаю, все это просто нелепо… Я знаю, что моя новая мама ничего такого не делала. Вот!
- Милое дитя, ты понимаешь, что говоришь? - вопросил Басилевс.
- Да, да, понимаю. Я хочу быть свидетелем этой стороны. Стороны моей мамы. А не этого. И мне есть, что рассказать.
- Ты не присоединишься к обвинению? К обвинению против Гермии?
- Нет!
Это неожиданное происшествие выбило Критона из колеи. Такое предательство обескуражило бы и гораздо более опытного истца. Юноша отчаянно пытался найти слова, и его голос дрожал от волнения.
- О боги, Клеофон! Я не знаю, почему ты так поступаешь. В самом деле, не знаю! И почему ты раньше не сказал, что встанешь на их сторону?
- Потому что, - пожал плечами Клеофон. - Потому что я боялся, что ты вообще не позволишь мне прийти, если узнаешь, на чьей я стороне.
- О Клеофон! - Критон умоляюще простер к нему руки и беспомощно уронил их. - Вы видите, господа, в каком я затруднении. Клеофон - совсем еще мальчик, чувствительный, немного избалованный и горюющий по отцу. И вот он совершает этот непонятный поступок. Я поражен! Что заставило этого ребенка пойти против родного брата? Быть может, он принимает эту женщину, чужую - или почти чужую, - за собственную мать, умершую так давно?