- Смотри, эта рабыня оплакивает смерть своего спасителя и защитника, - тихо сказал я Аристотелю. - Но лицо его жены закрыто, и не видно, плачет она или нет.
- Женам граждан положено скрывать и лица, и переживания, - ответил тот. - Это еще ничего не значит.
На погребении было много высокопоставленных афинян, среди них - красавец Филин, который выступил в защиту Ортобула на суде, а теперь поддерживал Критона в его горе. К моему удивлению, явился даже Эргокл. Думаю, решительно все были поражены, когда Критон, стоя над свежей могилой отца, поднял копье, как того требовал обычай, и взял слово:
- Я обвиняю презренную Гермию, вторую жену моего отца, в заговоре против своего законного мужа Ортобула и в убийстве. Я, Критон сын Ортобула, при свидетелях объявляю тебя, Гермия, вдова Ортобула, убийцей и посему запрещаю тебе участвовать в судебной и религиозной жизни города, касаться священной воды и вина, а также закрываю тебе доступ на Агору, в храмы и все священные места!
- Нет! - закричал, подбежав к Критону, его младший брат Клеофон. - Нет! Ты ошибаешься, брат! Этого не может быть.
Гермия лишилась чувств, по крайне мере, повисла на руках у подоспевшей Мариллы, которая обхватила хозяйку за плечи и не дала ей упасть на землю под безжалостными взглядами толпы. Клеофон вцепился в Критона и не отпускал, пока тот с силой не оттолкнул его прочь.
- Увы! - сказал Критон. - Мой брат - всего лишь четырнадцатилетний мальчик, еще не достигший зрелости. Бедный, он не верит, что на свете может существовать такая жестокость. Но это злодеяние запятнало наш дом и все Афины. Мы все рискуем навлечь на себя гнев богов, если не очистим наш город от скверны и не выведем из него яд. Клянусь перед тенью Ортобула: отец, твоя смерть будет отмщена. Гермию должны судить за убийство. Я обвиняю эту женщину перед Басилевсом и всем городом. Услышьте меня, о боги, и да восторжествует справедливость!
Разумеется, присутствующие на похоронах охотно стали свидетелями этой маленькой драмы, о которой в тот день говорили все Афины: и господа, и рабы.
Как только Критон официально предъявил свое обвинение, Гермию под стражей увели из дома (который еще недавно принадлежал Ортобулу, а теперь перешел к его старшему сыну). Благодаря солидному состоянию и обширным связям родни, вдове удалось избежать тюремного заключения: оно покрыло бы женщину несмываемым позором и подвергло бы ее жизнь опасности. Вместо этого власти поместили Гермию под надзор ее дяди Фанодема и его супруги, строго наказав выпускать вдову лишь по делу и в сопровождении вооруженной стражи. Мне было немного жаль Гермию, а также себя. Критон видел меня возле тела Ортобула и, разумеется, вызвал на суд в качестве свидетеля. Вскоре мне предстояло отправиться на первое из трех предварительных слушаний. Ничего смертельного в этом, возможно, и не было, но теперь о моем визите в дом Манто (и в какую ночь!) знали все Афины, что тревожило меня гораздо больше, чем необходимость давать показания перед Ареопагом. Представляю, что говорили мои недоброжелатели, когда даже друзья не могли удержаться от насмешек.
- Да, Стефан, кто бы мог подумать? - с напускным ужасом говорил мой школьный товарищ Никерат. - Ты у нас, оказывается, искатель ночных приключений, прямо как бедняга Эргокл, кутила и скандалист.
- Никакого скандала не было, - опрометчиво возразил я. - Когда нашли тело, раздался крик, но это произошло в соседнем доме.
- Поверю тебе на слово, - ответил Никерат, глубоко вздохнув. - А то папа станет ругаться. Но не думаю, что другие будут столь же доверчивы. В борделе нашли труп, и ты станешь утверждать, что не обошлось без заварушки? Сам понимаешь: ревность, перебравшие гуляки, драка из-за шлюхи и так далее.
- Все это по душе афинянам, - жаловался я Аристотелю. - Гораздо больше, чем я. А еще этот суд по обвинению в убийстве, впору позавидовать бедняге Ортобулу. Ведь скажут, что я каждую ночь распутничаю и устраиваю пьяные драки.
- Такие вещи в конце концов забываются. Как правило, - задумчиво проговорил Аристотель. - Хуже то, что ты видел тело. И с тобой не было никого, кроме этой содержательницы дома наслаждений. Манто. Какое-то время вы оба находились в комнате - одни. Какой-нибудь недоброжелатель может сказать, что вы были там еще до того, как Ортобул умер.
Странно, до сих пор мне не приходило в голову, что я сам могу оказаться под подозрением.
- Но это исключено, - запротестовал я. - Улики… полотенца, постель - все указывает на то, что Ортобулу - или кому-то другому - стало плохо где-то в другом месте, даже Критон не станет спорить. Полотенца принесли нарочно, его не могло рвать в этой комнате. Когда я пришел, тело уже окоченело и лежало на кровати в очень странной позе. В комнате не было никаких следов трапезы или совокупления. Ночной горшок был пуст. Тело просто принесли в комнату, это же очевидно! И обставили все так, будто Ортобул умер там. Но улики указывают на другое.
- На твоем месте я бы сам сказал об этом Басилевсу на первом же слушанье, - посоветовал Аристотель. - Не дожидайся вопросов Критона или Обвинителя. Обдумай все как следует. Что нужно Критону от этого разбирательства?
- Тут гадать не надо. Он хочет, чтобы его мачеху признали виновной. И казнили, - быстро ответил я.
- Хорошо. А если Критон так этого хочет, будет ли он разборчив в средствах? Или обвинит в соучастии кого угодно, лишь бы выиграть процесс?
- Пожалуй, - невесело согласился я.
- Что получит Критон, если добьется своего?
- Ну, его мачеху казнят. А он унаследует все состояние Ортобула, включая деньги Гермии. Ради такого вполне можно подкупить свидетелей, и они скажут, что угодно.
- Именно. По крайней мере, ты это понимаешь. А потому - обдумай свои слова и позицию. Не спеши становиться на сторону обвинения. Ты просто законопослушный гражданин, который готов помочь суду, вот и все. Говори только то, что точно знаешь или можешь заключить из увиденного. Не предполагай и не обвиняй. Но не будь слишком робок и не жди, пока тебя спросят. Говори. Ты владеешь важными сведениями. Если убийство произошло не в этом доме, а где-то еще, Суд должен узнать, где.
V
Горькие слова и сладкий мед
Новая забота терзала меня дни и ночи напролет. Я стал хуже спать, и не только из-за раны. Мой сон тревожили тяжкие видения: о воде, песках и невидимом, а иногда лишь частично видимом враге, вступившем со мной в поединок, о спруте, атакующем мою лодку, - он шипел и угрожающе разевал пасть. Я просыпался разбитым. Но нужно было, не откладывая, пойти в Элевсин и объясниться со Смиркеном, моим будущим тестем.
Я уже нанес визит Смиркену, почти сразу, как вернулся в Афины. Путешествие к восточным островам, хотя и полное невзгод, ознаменовалось для меня маленькой победой в семейных делах. Цель поездки была успешно достигнута: я разыскал дядю Филомелы со стороны матери, а также заключил с ним договор о доле Филомелы в материнском имении. Даже вечно недовольный Смиркен не нашел, к чему придраться. Мы немедленно решили все оставшиеся финансовые вопросы, и вскоре состоялась энгие - официальная церемония, на которой было объявлено о нашей с Филомелой помолвке и величине приданого. Я понимал, что появление на этом торжественном событии такого родственника, как Смиркен, едва ли произведет хорошее впечатление на афинскую знать. Но, в конце концов, Смиркен был старым афинянином, гражданином и владельцем плодородных земель в деме Элевсин.
Бредя в Элевсин, я искренне сожалел, что не нашел другого повода для визита. Но теперь, когда все Афины знали о злополучном происшествии в доме Манто, я должен был повидаться с пожилым землевладельцем и, поговорив с ним, как мужчина с мужчиной, признаться, что замешан в этом грязном деле. Не прошлой суток с тех пор, как тело несчастного Ортобула было предано земле и обвинительная речь Критона отзвучала над свежей могилой, а вести уже могли проделать путь от Керамика до Элевсина. Я не хотел - и не имел права - скрывать от будущего тестя, что мне предстоит выступать свидетелем на самом неприятном судебном процессе, какой только можно вообразить.
- Да, ну и кашу вы заварили у себя в Афинах, - такими словами приветствовал меня Смиркен. Я не напрасно предполагал, что он может быть в курсе последних событий. - Слыхал я, прикончили одного из ваших распутных толстосумов. Говорят, от яда он стал твердый, как засохшая селедка. А теперь его сынок обвиняет собственную мачеху! Ну и дела!
- Нам еще не все известно, - осторожно сказал я. Мой будущий тесть только отмахнулся:
- Не знаю, может, я в чем и не прав. По ночам всякое в голову лезет. И грустно мне становится, как подумаю, что отдам Филомелу в жены городскому. Чего у вас только не вытворяют! Что ни ночь - то кража, ничего без присмотра не оставишь. А на каждой улице, говорят, бордели.
- Все не так плохо… я хочу сказать: их не так много. - Я нервно сглотнул. - Но ты обязательно должен узнать все обстоятельства. Боюсь, мне придется участвовать в этом суде. Может, присядем?
Мы расположились на скамье перед домом Смиркена, где могли бы отлично позагорать, будь сегодня солнечно. Но осенний полдень принес с собой легкий туман, небо заволокли тучки. Я зябко поежился. Дорога в Элевсин оказалась против обыкновения утомительной: не будь я ранен, я бы ее и не заметил. Впрочем, подозреваю, что не последнюю роль сыграло предвкушение этой малоприятной беседы. Итак, я поведал Смиркену о незабвенной ночи в доме Манто, постаравшись не затягивать рассказ, но и не упустить важных подробностей. Разумеется, мой собеседник слушал во все уши и, что удивительно, ни разу меня не перебил (если не считать коротких вздохов и хмыканий).
- Да, - выдохнул Смиркен, когда мое повествование подошло к концу. - Подумать только, - укоризненно добавил он. - С виду такой цыпленок, а на деле - распутник и скандалист. Будь у тебя хоть капля мозгов, ты получил бы задаром все, за что отдаешь такие деньги в этих борделях. Целых две драхмы! Ужас какой! Небось, и вино пил?
- Честно говоря, в ту ночь я и правда немного выпил, - признался я. - Но должен же мужчина как-то расслабляться! Ты забываешь, что я не женат. Много недель, с тех пор как меня ранили, я был лишен всех жизненных удовольствий. Я просто хотел отпраздновать свое исцеление.
- Хорош праздник, клянусь моим седалищем, - деликатно выругался Смиркен. - Теперь напразднуешься в суде, вместе с обвинителем, которого хлебом не корми, дай засадить кого-нибудь за решетку. А если уж тебя занесло в бордель, зачем надо было идти и осматривать тело? У шлюхи-то твоей ума, смотрю, оказалось побольше.
- Сначала я не понял, что это за крик, - начал объяснять я, - и решил, что мой долг - выяснить, в чем дело. Не этому ли учил меня Аристотель: изучать вопрос, чтобы найти ответ?
- Философы! - плюнул Смиркен. - Они только и делают, что морочат людям головы. Прекращай-ка ты философствовать, да уйми, наконец, свой член, а то доиграешься, - старик вздохнул. - Может, ты еще не созрел для женитьбы?..
- Нет-нет! - быстро возразил я. - Ты так несправедлив! Вот уже три года, с тех пор как умер отец, я забочусь о своем семействе. Я много работал, чтобы расплатиться со всеми долгами. Тебе прекрасно известно, что из восточных странствий я привез письменное соглашение с Филоклом, дядей твоей дочери. Он отдает нам часть поместья в Гиметте, так что скоро дела наши пойдут на лад. Вот только начну продавать мед.
- Что ж, неплохо, - буркнул Смиркен, поубавив презрения в голосе. - И потом, ты еще совсем молод, а потому не всегда можешь отвечать за себя, как надлежит мудрому зрелому мужу. Но на твоем месте, юноша, я бы прекратил совать свой член, куда ни попадя! Как можно путаться с рабынями, которых видишь первый раз в жизни?! Они обслужили столько мужчин, что уже переполнены чужим семенем. Это вредно для здоровья.
- Но воздержание тоже вредно для здоровья, - усмехнулся я. - После свадьбы надобность в подобных развлечениях отпадет.
- Не знаю, не знаю. Первая брачная ночь едва ли излечит страсть к забавам Эрота. - Смиркен упорно хмурил брови, словно не замечая моей улыбки. - Вспомни Алкивиада и ему подобных, - посоветовал он. - Все как один женатые. Тот же Алкивиад бегал за всем, что движется. За мужчинами, женщинами, мальчиками, девочками. И каждый должен был любить его - да что любить: обожать, - а не то бы он им устроил!
- Алкивиад давным-давно умер, - успокаивающе проговорил я.
- Но другие-то живы. Взять хотя бы Гиперида. По виду сразу-то и не скажешь. Кувшинное Рыло, уши торчком. А женщинам нравится, даже теперь, когда он так стар. Конечно, денежки у него всегда водились. Содержал сразу трех любовниц, одну из них - прямо здесь, в Элевсине. Звать Фила. Он все еще хаживает к ней, но даже теперь, в шестьдесят лет, одной ему мало. Говорят, красотка Фрина - одна из его девочек, по крайней мере, так было до последнего времени. А ее ведь называют "прекраснейшей женщиной Аттики". Скорее красива, чем добродетельна - любой дурак поймет, что это значит. Помяни мое слово: ничто так не вымывает деньги из кармана! Все равно, что топить свое добро в колодце!
Разговор принимал нежелательный оборот, к тому же мне показалось, что скрипнула дверь. Если глаза меня не обманывали, она чуть-чуть приоткрылась. Этого "чуть-чуть" было вполне достаточно, чтобы какая-нибудь обитательница дома могла подслушать нас, не нанеся ощутимый урон своей женской стыдливости. Возможно, это была моя будущая жена Филомела или Гета, ее старая кормилица, которая, конечно, не упустит случая передать услышанное хозяйке, хорошенько все приукрасить, а может, и добавить несколько слов от себя. Только этого не хватало!
- Что бы ты об этом ни думал, мой господин, - твердо сказал я, - перед тобой я держать ответ не обязан. Я просто решил, что, исключительно из уважения, должен поставить тебя в известность. Как о случившемся, так и о том, что, вероятно, мне придется давать показания в суде. Я не подозреваемый, я лишь свидетель, обнаруживший тело. Конечно, это неприятно, думаю даже, что мне придется перетерпеть некоторые насмешки в свой адрес. Но решающим событием в моей или твоей жизни это не станет. И больше я не желаю обсуждать эту тему.
Как я и ожидал, мое заявление пришлось Смиркену не по нраву, но зато он оставил этот угрожающий тон и оскорбительные намеки.
- Что я могу сказать? - торжественно проговорил мой собеседник, глядя в небо, а может, на поля, столь дорогие его сердцу. - Занимались бы вы лучше настоящим делом на настоящей земле. Ты сам заварил эту кашу с судом, сам ее и расхлебаешь. Я вижу твое раскаяние и совсем не хочу сыпать тебе соль на раны, будь уверен. Я очень сожалею, вот и все. Но в город я хожу редко, а тут, в Элевсине, люди не станут болтать о всякой чепухе.
- Ты куда угодно ходишь редко, - не выдержал я, - а потому: да, ты не узнаешь, что скажут люди.
- Беда в том, - серьезно и задумчиво проговорил Смиркен, - что дела об убийствах мусолятся по три-четыре месяца, а еще не было ни одной продикасии. Я не позволю тебе жениться на Филомеле, пока все не закончится. Это мое последнее слово. Сначала разберись с судом. Я не шучу. Значит, если суд не закончится к гамелиону, вы не сможете пожениться в этом году. Филомеле всего пятнадцать. Она может подождать и до шестнадцати. К чему спешить? Не след моей дочери вступать в брак с человеком, который дает показания по делу о таком страшном убийстве, - это будет дурным знаком и бросит тень на меня и мою Филомелу. А дело-то семейное. Прямо как в истории про Клитемнестру и во всех этих жутких пьесах, где дети вечно убивают родителей, а сестры - братьев. Нет, моя семья всегда была приличной.
Об осложнении такого рода я не подозревал. Я-то думал, Смиркен просто поворчит и скорчит кислую мину. Но мне и в голову не приходило, что суд может помешать свадьбе. Однажды обговорив со Смиркеном нашу с Филомелой помолвку, я воспринял как нечто само собой разумеющееся, что мы поженимся в следующем гамелионе. Это самый холодный зимний месяц, и перерыв в сельскохозяйственных работах позволяет без помех сыграть свадьбу. Гамелион не за горами: до него оставалось меньше трех месяцев. Не мог же я силой вырвать у Смиркена разрешение на брак с его дочерью!
Смиркен безошибочно определил срок. Самому суду предшествовали три слушанья, с месячным перерывом после каждого. На этих слушаньях излагались факты, появлялись свидетели, обе стороны получали представление друг о друге, а суд решал, достойно ли все это внимания. Первая продикасия еще не состоялась. Осень успеет смениться зимой, а зима - подойти к концу, прежде чем закончится этот судебный процесс. Да, свадьбу не получалось сыграть даже в антестерионе - месяце, когда весна робко возвещает о своем приближении.
- Тут я не могу с тобой согласиться, - сказал я, изо всех сил сдерживая гнев. - Если мы отложим бракосочетание, сплетен будет еще больше. Ведь энгие уже состоялось. Все знают, что мы с Филомелой скрепили наш договор клятвами. Я серьезно настроен жениться. Давай вернемся к этому позже, когда ситуация прояснится. Поговорим о другом. Я правильно полагаю, что Филомела поселится в моем доме вместе с Гетой, своей старой кормилицей?
- Что? Что такое? - Смиркен уставился на меня в полном непонимании. Он приложил к уху свою огромную, потемневшую от земли ручищу, словно подозревал, что мог неправильно расслышать мои слова. - Гета? Ты рассчитывал получить Гету вместе с Филомелой?
- Вообще-то да, - признался я. - Обычно, если женщина очень молода и впервые выходит замуж, она берет в новый дом свою старую прислугу, кормилицу или…
- И не мечтай, - решительно отрезал Смиркен. - Клянусь олимпийцами, это потрясающе! Он думает, что может воровать у меня слуг! Нет, мне Гета нужна гораздо больше, чем Филомеле. У тебя, в конце концов, есть мать и одна служанка! С кухней вполне справится и Филомела. Нечего ее баловать. Нет, я без Геты никуда. Кто же будет стирать мои вещи, готовить, работать в саду и делать мелкие покупки?
- Понятно… - Некоторое время я обдумывал его слова. - Думаю… даже уверен, что мне очень не хватает рабочих рук. В данный момент мы сдаем поместье, но пришлось оставить там двух рабов, которые присматривают за домом и делают черную работу. Мне нужен слуга в городской дом. Все равно какого пола.
- Покупай мужчину. От него будет больше пользы, - посоветовал Смиркен. - Он и в поместье сможет работать, и по дому, и сходит с поручением, если надо. Только молодого не бери: у этих только девки на уме. И потом, недаром говорится: каков господин, таков и слуга, - шутливо заметил он, искоса взглянув на меня. - Еще станет таскаться по борделям.
Эта насмешка явно была попыткой к примирению. Выдавив из себя приветливый ответ, я предложил Смиркену прогуляться. Мы пошли в рощу, где находился алтарь Пану и нимфам. Смиркен не находил в этом повода для гордости и страшно негодовал, что на его земле вечно приносят жертвы и устраивают пирушки. Трудно было представить, что нимфы (не говоря уже о грациях) могли иметь что-то общее со Смиркеном.