Глава двенадцатая
Двор, в котором жил Давид Гоцман, видел на своем веку всякое. Но такие вещи приключались здесь нечасто. А потому многочисленные обитатели двора высыпали из своих коммунальных обителей и с приличествующими моменту разговорами созерцали, как двое потных грузчиков волокут вверх по лестнице галереи пианино. Сзади их страховал гордый до слез Эммик с объемистым узлом на плече. Его вишневые глаза сияли от счастья.
- Эммик, это шо? - поинтересовалась тетя Песя, наблюдая за тем, как грузчики, пыхтя, вволакивают инструмент на площадку.
- Это наше, мама, - гордо улыбнулся сын. - Будет у комнате стоять.
- Ой, вей! Так это ж дорогая вещь…
- Начинаем жить, мама!
Тетя Песя аккуратно постучала ближайшего к ней грузчика по мокрой спине:
- Смотрите глазами! Вы ж его так пошкрябаете!
- Шо вы кудахчете, мадам? - прохрипел грузчик. - Та шо мы, в первый раз?
- Ставь его щас же! - приказала тетя Песя. - Дай проход!
Она с трудом протиснулась между пианино и перилами галереи, на ходу любовно погладив полированный бок инструмента, и деловито пощупала узел на плече Эммика. Понизив голос, шепнула:
- И где ты это взял? Ты шо, не мог принести ночью? Давид Маркович здесь…
- Успокойтесь, мама! - счастливо всхлипнул Эммик. - Это Циля дает за собой приданое!
- ШО?!
Только тут тетя Песя заметила спокойно стоящую у подножия лестницы мадам лет тридцати, почти не уступающую ей в объемах и жизненном опыте. На ее решительном лице было ясно написано, что она - Циля и пришла надолго.
Клокоча от ненависти, тетя Песя выхватила узел из рук сына и запустила им в пришелицу. Попала. Даже не покачнувшись, Циля невозмутимо подняла узел из пыли и отряхнула. Такая наглость вывела тетю Песю из себя настолько, что она перешла к решительным боевым действиям - кряхтя, сбежала вниз и неслабо толкнула Цилю в плечо:
- Иди отсюда, шаромыжница!
- Не трожьте ее, мама! - со слезами в голосе воскликнул Эммик. - Это моя жена!
- Какая здесь тебе жена?! Здесь твоя мама!!! - правильно расставила приоритеты тетя Песя и снова повернулась к новоявленной невестке: - Иди отсюда и пианину свою забери, шоб я не видела!..
Циля, недобро глядя на свекровь, перекинула узел на левое плечо, мощной рукой молча отодвинула тетю Песю и стала подниматься по лестнице. При каждом ее шаге ступени жалобно скрипели.
- Кудой?! - задохнулась от такой наглости тетя Песя. - Кудой ты идешь, я тебя спрашиваю?!!
Дорогу ей загородил сын, готовый постоять за супругу. Пока они боролись внизу, Циля добралась до галереи, по пути сдвинув бедром пианино и загородив им дверь в комнату Гоцмана. В этот миг тетя Песя одолела сына и бросилась за невесткой, потрясая кулаками.
- Мама! Мама же! - взвыл Эммик, спеша следом. - Мы расписались, мама!..
- Ты вгоняешь маму в самый гроб и даже глубже!..
…В этот патетический момент Гоцман проснулся, так и не успев толком отдохнуть. Выйти на галерею у него не получилось - дверь подпирало пианино. Пришлось стучать в окно. Грузчик сдвинул инструмент, и Гоцман, зевающий и застегивающий на груди гимнастерку, шагнул в эпицентр бури.
- Вот штамп, смотрите! - Эммик торжествующе потрясал своим замусоленным паспортом. - Давид Маркович, здрасте! Скажите, я же имею право?! Нет, вы скажите, имею?! Имею! - Он гордо распахнул перед Цилей дверь своей комнаты. - И мы будем жить здесь!
- А? Нет, вы видели?! - Тетя Песя, выхватив из руки сына паспорт, ткнула его Гоцману под нос.
- Поздравляю, тетя Песя, - вздохнул Давид, мельком взглянув на штамп. - Кстати, Эммик, тебе уже паспорт пора менять… Ты ж до войны последний раз получал.
Эммик и Циля захлопнули за собой дверь так, что галерея содрогнулась. Тетя Песя, сорвавшись с места, метнулась к своей комнате и через минуту с подушкой и одеялом вломилась в дверь к сыну.
-Мама!!! - взвыл Эммик на всю Одессу. - У вас имеется другая комната!!!
- Я в своем доме!!! - не менее категорично ответила тетя Песя…
Тяжело вздохнув, Гоцман облокотился на перила, с досадой сплюнул во двор, размял пальцами "Герцеговину Флор" из кречетовской пачки. Вот и выспись тут, попробуй…
Аборигены тем временем деловито щупали пианино и со знанием дела сравнивали достоинства ленинградской марки "Красный Октябрь" и трофейного "Циммермана". Ворковал патефон, гундосило последние известия радио. Из полуоткрытых дверей вырывалось дружное гудение примусов. Гоцман принюхался - кто-то жарил на маргарине бычков…
Он еще раз сплюнул и поймал приветливый взгляд дяди Ешты.
- Добрый вечер, Давид Маркович…
- Добрый, добрый, - проворчал Гоцман в ответ. - Скажете тоже - добрый…
В коридоре УГРО, несмотря на воскресный день, снова было полно народу и толкотня хуже, чем на Привозе. Только что семечками не торговали. Запаренные конвоиры зло покрикивали на задержанных - на сей раз было их человек десять. Леха Якименко недобро глядел на это скопище и, по-видимому, уже не соображал от усталости, кто он и где находится.
"А ведь у него залысины, - почему-то подумал Гоцман, глядя на подчиненного. - Елки-палки, ведь молодой еще пацан".
- Запарился, Леша?- поинтересовался он, хлопая капитана по плечу. - Откуда эти?
Якименко вздрогнул, взгляд его стал осмысленным.
- Запарился, Давид Маркович, врать не буду. А хлопцы - с родной до боли Пересыпи.
- Шо на этот раз?.. Меня Омельянчук нашел, говорит - плюй на воскресенье, есть дела…
- А то же, шо и в остальные. Пять ТТ в смазке, номера сбиты. Ну и до кучи "штайр" и два обреза…
Давид крепко помял ладонью затылок, тяжело вздохнул:
- Ладно. Сейчас, только ополоснусь маленько, и начнем…
- Ты мне мансы тут не пой!.. - Гоцман так ахнул ладонью по столу, что невольно поморщился отболи. - У меня один, но исключительный вопрос: где взял волыну?
- Та какой-то фраер в подворотне подошел с тем стволом, - заскулил первый задержанный, совсем молодой парень с татуировкой "Недоволен приговором" на безымянном пальце. - С понтом - дай ему мою бобочку… Ну, я ж не цаца - дал, аж слюни брызнули! Ну и забрал волыну…
- …Та я ж клянусь вам мамой! - басил через полчаса второй задержанный. - Той ТТ мне на Привозе дядька выдал. За сходный кошт…
Четвертый задержанный рыдал горючими слезами, размазывая их кулаком по небритым щекам. Гоцман и Якименко сочувственно кивали.
- У Коли, - рыдал он, - у Коли Молдавского купил… За пятерку николаевскую… Не хотел я… Вы же знаете за Колю!
- За Колю знаю, - покладисто согласился Гоцман.
- Ну вот! Он говорит: купи…
- Купи себе петуха и ему крути бейцы! - рявкнул Гоцман, но ладонью на этот раз хлопать не стал. - А мне вертеть не надо! Колю Молдавского уже три недели как подстрелили на Балковской! И вытри свои каиновы слезки!
- Да?! - бодро удивился задержанный. - Вот так номер пять-приехали! А мне по пьяному делу показалось, шо Коля…
И он нагло уставился сухими глазами на Гоцмана…
Кречетов вошел в кабинет, когда перед Гоцманом и Якименко сидел восьмой по счету задержанный по кличке Мотя Жмых. Видно было, что общение между ними в разгаре, и майор, чтобы не мешать, тихонько сел в уголок.
- Мотя, ты же молодец, как я не знаю кто, - горячо говорил Гоцман. - Ты же себе жизнь спас! Ты памятник себе прямо сейчас должен выковать и поставить его заместо памятника Воронцову!..
- Не гоните, Давид Маркович, - скромничал маленький, ростом с пятиклассника, Мотя.
- Мотя, я молчал - тебе скажу…
Гоцман взял за ствол лежавший перед ним на столе пистолет с необычно длинной рукояткой - шестнадцатизарядный "штайр" с румынской маркировкой на кожухе затвора, насколько видно было Кречетову.
- Вот волына, шо мы взяли на тебе… Сюдой смотри. Видишь номерочки? Они есть! А теперь сюдой! - Он принял из рук Якименко новенький ТТ, сунул под нос Жмыху: - Номерочков нет! И тут нет! И тут!.. - Пистолеты в его руках менялись, как у фокусника. - И так на каждом ТТ. Теперь думай, Мотя… Смотри и думай.
Он быстро сунул Жмыху в руки "штайр" и несколько ТТ. Тот растерянно взглянул на них, стараясь не выронить.
- У тебя сколько классов? - деловито поинтересовался Гоцман.
- Пять, то есть три.
- Аж целых три, Мотя! - восхитился Давид. - Ты должен скнокать… - Он выхватил у задуренного Жмыха ТТ: - Вот это чей?
- Н-не знаю…
- Во-о-от!.. А это чей? - Он сунул ему под нос "штайр".
- М-мой, - неуверенно проблеял Мотя.
- А почему ТТ не взял? К нему ж патроны легче достать…
- Так Саня-Сам-Не-Знаю такую цену заломил! - выпалил Жмых.
Якименко, давясь хохотом, замахал на него руками:
- Ой, Мотя, я умоляю, не смеши! Саня-Сам-Не-Знаю волыну и в глаза не видел!
- Та у него там цельный ящик был! - вскинулся Жмых, обидевшись, что ему не верят.
Гоцман мучительно наморщил лоб, пытаясь что-то припомнить.
- Постой! - протянул он. - Я за того Саню думаю или…
- Ну, Саня!.. Катала с Мельниц!.. С Дальних которые…
- И где он ливеруется? - быстро спросил Гоцман.
- В барбуте на Екатерининской… Будто вы не в курсе, - пожал плечами Жмых. - У Клавы-Одиночки. Я им наколол двух фраеров из заготконторы. Сегодня вечером должны шпилить…
Мельком Давид взглянул на Кречетова. Судя по тому, как непонимающе вертел головой майор, голова у него шла кругом от темпа, в котором разворачивались события, и от обилия незнакомых слов, которыми наперебой сыпали вор и оперативники…
- В очко или в козла? - продолжал дожимать Гоцман.
- В покер.
- Смотри ты, какой интеллигэнт, - с издевкой протянул Гоцман. - А с кем до пары?
- Клава-Одиночка и банкует… - Мотя Жмых растерянно помотал головой, будто возвращая мозги на положенное природой место. - Давид Маркович, так я не понял - а шо за те стволы?
- Ой, Мотя, лучше за них не думай, - устало махнул рукой Гоцман.
Низко опущенная над круглым столом лампа под красным абажуром бросала яркий сноп света на зеленое сукно. Ишь ты, и сукно где-то ж себе нашли, с усмешкой думал Гоцман, тасуя колоду. Новенькая была колода, судя по всему, немецкая. Он раскинул карты веером, рассеянно глядя на пухленькую Клаву-Одиночку, стоящую у стены, на щуплого, элегантно одетого Саню-Сам-Не-Знаю, со скучающей миной сидевшего напротив. Двое работников заготконторы сидели, как велено, положив руки на стол, и тихо потели в своих серых пиджаках, больше всего мечтая провалиться сквозь землю. Отчетливо тикали ходики на стене. Якименко диктовал Тишаку протокол обыска.
- Ручки-то у вас грамотно подвешены, гражданин начальник, - не без иронии подал голос Саня-Сам-Не-Знаю. - Вам бы шпилить, ходили бы в козырях…
- Вот у меня был на фронте комвзвода, так той был мастер - да! А я так, на семечках, - с усмешкой отозвался Гоцман, разглядывая колоду. - …А карты-то крапленые.
- Так то не наши. То его. - Саня ткнул пальцем в одного из граждан в серых костюмах. Тот смущенно опустил глаза и покраснел еще больше.
- А как же вы их обуваете? - искренне удивился Гоцман.
Клава-Одиночка с презрительной усмешечкой на полных губах взяла со стола новую колоду, сорвала обертку. Перетасовала не глядя и молниеносно сдала. Гоцман глянул в карты и рассмеялся: у гражданина в сером было каре, а у Сани - флэш-рояль.
- И много слили? - отсмеявшись, спросил Давид.
- Десять тысяч, - буркнул гражданин в сером. Якименко, прервавшись, протянул руку к Клаве. Та равнодушно извлекла из лифа плотную пачку синих червонцев, протянула ему.
- Леша, вези этих фраеров до нас, сними показания, а завтра передай деньги вместе с бумагами ихнему начальнику.
- Не по-джентльмэнски это, Давид Маркович! - Саня-Сам-Не-Знаю подпрыгнул на стуле от возмущения. - Это ж честный куш!
Гоцман присел боком на край игрового стола.
- Шо деньги, Саня? Деньги - мусор. К тому же разные они все время, деньги эти. Сегодня червонцы, завтра леи, послезавтра рейхсмарки, а там опять червонцы… А жизнь - одна. Тебе вышак маячит, Саня, вот о чем мозгуй. Ты где думал, когда "тэтэшники" людям загонял?.. С них убиты четыре человека. А это вышка.
- Так не докажете же, Давид Маркович, - усмехнулся Саня.
- Я и доказывать не буду, - мягко ответил Гоцман. - Просто отдан приказ за те ТТ расстреливать на месте. Сам маршал Жуков приказал.
- Ой, Давид Маркович, я умоляю… - снисходительно протянул шулер.
Вместо ответа Гоцман неспешно извлек пистолет, железной рукой сгреб Саню со стула и поволок его в коридор. Оперативники недоуменно переглянулись.
- Давид Маркович!- чуть слышно просипел Саня. - Так же ж нельзя!
- Приказали, - почти сочувственно отозвался Гоцман. - Сам маршал Жуков… Извини.
До Сани наконец дошло, что это не шутка. Лицо Гоцмана было холодным, на скулах набухли желваки. Щелкнул предохранитель. В руке у Гоцмана был ТТ, только вытертый до белизны…
- Иди до стенки.
На подгибающихся ногах Саня дошел до крашенной пупырчатой зеленой краской стенки. Дальше идти было некуда. Наступила тишина. И в этой тишине Саня понял, что ему просто до ужаса не хочется умирать.
- Не оборачивайся, - раздался сзади голос Гоцмана.-А то в лицо брызну.
И Саня, услышав этот ледяной деловитый голос, упал на колени и пополз, протягивая вперед руки:
- Это Писка! Ему продал какой-то хорошо больной, в форме капитана… Только не стреляйте, Давид Маркович!
- Чекан, что ли? - Гоцман продолжал целиться ползущему Сане в лоб.
- Сам не знаю… - Саня заплакал.
Его узкое лицо стало внезапно усталым и старым, изрезанным морщинами. Он закрыл его руками. На тыльной стороне одной из них была еле видна старая татуировка - три туза, пронзенные стрелой, знак шулера.
Гоцман еле заметно качнул стволом в сторону комнаты - шагай, не задерживай.
- Не знаю я, Давид Маркович! - глухо, в ладони, рыдал Саня. - Ей-богу, не знаю! Завтра он еще партию притаранит, вечером! Я скажу где! Я все скажу!..
Давиду снились родители. Давненько уже не бывало в его жизни таких теплых снов, как сегодня ночью. Родители были молоды и красивы, все у них было хорошо, и вокруг была летняя Одесса, какой ее обычно снимают в кино - новенькой и нарядной. Родители шли куда-то, кажется, это было на дальней станции Большого Фонтана, а потом отец с улыбкой приложил большую добрую ладонь к сердцу и указал матери на акацию, стоящую невдалеке. И Давид закричал во сне, потому что знал, что отец сейчас умрет…
Он проснулся внезапно, жадно глотая сухим ртом воздух, сел на кровати. Все так и было, как в его сне, только его тогда не было рядом - он дежурил по управлению. Отец умер от сердца, жарким июльским днем. Мама рассказывала - он вдруг сказал, что устал, ноги не держат, и присел на землю, прислонившись спиной к горячему от солнца стволу акации… Мама удивилась - чтобы бывшего рабочего грузового порта и комиссара Красной армии не держали ноги?.. А отец улыбнулся и закрыл глаза…
Давид зло помотал головой, стряхивая ночную одурь. Нашарив на столе часы, изумленно присвистнул - нич-чего себе отдохнул. Половина одиннадцатого.
Он упруго, резко вскочил с постели и принялся делать гимнастику посреди комнаты. Мышцы наливались бодростью, руки и ноги становились упругими, гибкими, вновь готовыми выполнить любой приказ хозяина. Давид подышал минут десять по системе Арсенина, снова подумал о том, что надо бы завернуть на Привоз за курагой и все ж таки начать пить противное с детства молоко. Потом согрел воды в чайнике, побрился, провел по щекам ладонью, смоченной тройным одеколоном, и заварил себе остатки чая, найденные на полке в шкафу. На завтрак у него был большой, слегка зачерствевший кусок пайкового хлеба с желтым сахарным песком. Да еще осталось полпачки "Герцеговины Флор", подарок Кречетова. Еще очень кстати зашла поздороваться тетя Песя - одолжить иглу для примуса: пока ей Эммик дойдет до мастерской Царева, пройдет полжизни, - и заодно поделилась удачно добытой копченой скумбрией. Сдирая полосатую шкурку с копчушки и прихлебывая чай, Давид чувствовал, что день начинается удачно. И даже завывания забредшего во двор старьевщика - "Стары вешшшы покупа-а-а-е-е-ем, стары вешшы покупа-а-а-а-е-е-ем…" - этим утром его не раздражали.
По лестнице, ведущей на галерею, заскрипели медленные шаги почтальона. В открытое окно Гоцман увидел, как тот подслеповато вглядывается в выведенный на конверте адрес, потом направляется к его двери.
- Здрасте, Дмитрий Михайлович, - поприветствовал его Давид. - Хотите сказать, шо вы до меня? Письмо, конечно, из Парижа? А може, из этого… из Перу?
- И вам доброго утра, Давид Маркович… Расписывайтесь.- Почтальон протянул замусоленный чернильный карандаш. Гоцман послюнил его, черкнул внизу серого листка закорючку. - Когда уже всех переловите-то?
- Переловим, переловим… - Гоцман мельком взглянул на большой конверт, испещренный штемпелями. - А шо, сильно мешают жить?
- Да как вам сказать, - помялся почтальон. - Наши, конечно, не трогают. А вот позавчера на Французском бульваре какие-то, сильно извиняюсь, залетные чудаки Владимира Евгеньевича помяли… Сумку отобрали и денег семь рублей десять копеек. А в сумке-то одних срочных телеграмм штук двадцать!..
- Поймаем, - сквозь зубы пообещал Гоцман.
Из вскрытого конверта выпало официальное извещение из областного военкомата - прибыть 25 июня к 15.00. Зачем, почему - ни слова. И подпись военкома.
Пожав плечами, Давид сунул смятый бланк в карман пиджака и тут же о нем забыл.
"Ну шо, дорогой, как тебе здесь лежится?.. Отдыхай. Ты ж побегал в своей жизни дай боже, и от мусоров, и от конкурентов, желавших твоей гибели, и от оккупантов, когда был в подполье. Врать не буду - пока не нашли. Но задумки есть, и жалко, шо ты не можешь их услышать и кинуть дельную мыслишку. Они ж у тебя всегда были дельные, хоть и не всегда праведные. А памятник мы тебе справим достойный, не волнуйся. Только вот разгребемся немного…"
Гоцман, вздохнув, сунул в карман опорожненную пивную бутылку, аккуратно завернул в бумажку остатки тараньки. Нагнулся и поправил цветы, стоявшие в наполненной водой снарядной гильзе. На скромной деревянной табличке было выведено белой краской: "ПЕТРОВ Ефим Аркадьевич. Родился 6 октября 1906 г., погиб 15 июня 1946 г. Спи спокойно, дорогой друг".