- Ты первый за… За сколько там лет?
- Триста с лишним.
- Да? Я думал, что больше.
- Ну, если тебе так хочется, пусть будет четыреста.
Гарри расхохотался.
- Отлично. Послушай, это все меняет.
- Почему?
- Да потому, что теперь ты уже не можешь продавать страховки.
- Почему не могу?
- Почему! Продавать страховки может каждый. А много ли таких, кто способен сделать такое? - Гарри неопределенно махнул рукой куда-то в сторону сада.
- А если я не хочу этим заниматься?
- Должен.
- Почему?
- Опять ты с этим "почему"! Потому что ты видишь то, чего не видят другие.
- Ничего я не вижу.
- А я говорю, видишь. И всегда видел. Даже когда мы были детьми. Можешь мне поверить. Ты всегда все разбирал, залезал внутрь и как будто смотрел оттуда, изнутри. Как говорит мама, единственный ребенок, который пытался разобрать погремушку. Мы с ней до сих пор над этим смеемся.
- Как я за вас рад.
- Ты на все смотришь иначе, и ты все видишь по-другому.
- Тогда объясни, как случилось, что я смотрел на Флору и не видел ее? Не видел по-настоящему. Не понимал. Я видел книги.
- Но ты же чему-то научился, так? В следующий раз получится лучше.
- Никакого следующего раза не будет.
Гарри вдруг посерьезнел, и в голосе у него зазвучали знакомые агрессивные нотки.
- Слушай меня. Я не буду повторять то, что говорил в прошлый раз. Не буду говорить о твоих друзьях и о двух последних годах твоей жизни. Я буду говорить о том, что впереди.
- Хорошо.
- Тебе нельзя заниматься страхованием.
- У меня нет выбора! Кто-то же должен им заниматься, а ты не станешь!
То, как это было сказано - горячо, зло, с напором, - шокировало не только Гарри, но и самого Адама.
- Господи…
- Это правда. Все решилось в тот самый миг, когда ты отказался. Тогда все и определилось - страхованием должен заниматься я.
- Послушай. - Гарри сложил ладони в умоляющем жесте. - Это ведь твоя жизнь. Не отца - твоя. Или ты хочешь жить его жизнью? Ну, хочешь? Похоронить себя в таком захолустье, как Пэрли, с двумя детишками? Каждое утро садиться в поезд, жаловаться на карточки, волноваться из-за пенсии… трахать секретаршу, потому что ты больше не любишь свою жену? Ты этого хочешь?
- Не говори ерунду.
- Трахать свою секретаршу, - медленно и четко повторил Гарри.
- Отец не трахает секретаршу.
- Неужели?
- Ты пьян.
- Не был бы пьян, не сказал бы.
Адам внимательно посмотрел на брата. И рассмеялся.
- Молодец, Гарри. Ты все-таки молодец. Признаю. - В прошлом он не раз попадался на такой крючок и уже знал, что будет дальше.
- Клянусь мамой, - торжественно произнес Гарри.
Адам мгновенно посерьезнел - такими клятвами брат не разбрасывался.
- Ты имеешь в виду ту его секретаршу…
- Да, Ванессу.
Ванесса была очень способная, обходительная и вежливая. Их отец занимал довольно высокий пост в чиновничьей иерархии, и она знала наизусть все даты чиновничьего календаря.
- Ту самую, которая любит оперу. Представляешь, да? Наш папа мирно просыпает всего Вагнера, а потом мчится на последний поезд, чтобы успеть домой.
- Откуда ты знаешь?
- От мамы.
- Она тебе рассказала?
- Я сам спросил. Ты ведь, наверное, замечал… дом… прическа… туфли… Она на все махнула рукой.
Неужели он был настолько слеп?
- Она сама напрашивалась, чтобы ее спросили.
Адам тяжело опустился на скамейку рядом с братом.
- Они поговорили, - продолжал Гарри. - Он не знает, чего хочет.
- Так это он тебе сказал или она как-то догадалась? - Адам почему-то решил, что должен это знать.
- А ты сам как думаешь?
- Вот скотина.
- Ты сам станешь таким через тридцать лет, если пустишь все на самотек. Отец ведь тоже сделал когда-то неверный выбор. Помнишь, каким он был? Как, бывало, смешил нас всех? Да, веселый был человек. Ты когда последний раз видел его веселым? А маму счастливой?
Адам закурил, потом повернулся к брату:
- Гигантская крыса Суматры?
- Ну, я же говорил, что ты умница.
Глава 21
Что он запутался в простыне, в том ничего удивительного не было. Удивляться стоило лишь тому, что он вообще смог уснуть. Где-то посреди ночи, в глухой, темный час, Адам выбросил белый флаг, признав поражение в схватке с водоворотом бушующих мыслей.
Отношения между родителями не были идеальными, и он никогда не ставил их в пример другим и не считал образцом брака. Но он всегда принимал эти отношения как некую вечную данность, а родителей как единое целое. Они были чем-то само собой разумеющимся, как смена времен года. Гарри считал, что их надо оставить в покое - пусть сами разбираются. Адам отреагировал по-другому: скорее домой, на помощь, надо что-то делать.
После нескольких часов спасительного сна ситуация предстала в ином, менее драматическом свете. Паника улеглась. Помогло и то, что с первых секунд пробуждения мысли устремились в другом направлении.
К завтраку Адам явился последним. Его опередила даже Антонелла. Обе женщины горели желанием поскорее отправиться в сад, но, проявив великодушие, все же позволили ему выпить сначала чашку густого черного кофе.
Пострадавшая накануне лодыжка за ночь неестественно распухла и, как только вся процессия выступила в сторону сада, жалобно заныла. Впрочем, Адама ее протесты не тронули - он уже раздумывал над тем, как изложить историю в наилучшем виде. Закончилось тем, что он просто рассказал, как все было, поочередно представив каждую часть сада и показав обе его личины, явную и скрытую.
Синьора Доччи замолчала, когда Адам привлек их внимание к анаграмме слова "инферно" на триумфальной арке, и больше не произнесла ни слова.
Ключом к саду, объяснил Адам, была "Божественная комедия" Данте, а не "Метаморфозы" Овидия с их сказаниями о богах и богинях, интригах и проделках. Овидий лишь отвлекал внимание от главного, играя роль "копченой селедки". Так что его можно отставить в сторону.
Представленная в гроте история Дафны и Аполлона не более чем ширма. Скульптурную композицию следует рассматривать как эпизод чисто человеческой драмы: пожилой джентльмен отдыхает, предаваясь невеселым думам, а рядом резвится молодая парочка. К древнему мифу происходящее имеет лишь отдаленное отношение. В действительности здесь изображены Флора, ее молодой любовник и безутешный Федерико Доччи.
Рассказ Адама дополнил импровизированный комментарий Гарри, призвавшего обратить внимание на выражение лица Флоры. Взгляд неверной супруги устремлен на виднеющуюся вдалеке, на поляне Гиацинта, фигуру Аполлона. Именно этот взгляд, призывный, исполненный страсти, и выдает Аполлона как любовника Флоры. И именно в этом разоблачении ключ к загадке всего маскарада. В скрытом, тайном плане Федерико Доччи содержится указание на еще один ключ, литературный, спрятанный в тексте "Божественной комедии", в заключительной ее части, там, где после восшествия из Рая Данте обращается к Аполлону за вдохновением и помощью.
Теперь, когда три персонажа скульптурной группы изобличены как три стороны заурядного любовного треугольника, о чем еще может поведать сад? Замаскированный под Пенея, Федерико Доччи держит в руках чашу, наполняя мраморную канавку водой, которая, переливаясь через край, попадает в раскрытый рот Флоры, лицо которой представлено барельефом в полу. Согласно мифу, речной бог Пеней питает богиню цветов. В свете разгадки картина читается по-другому: Федерико дает своей супруге что-то выпить. Что? Если у склонившегося над канавкой единорога, этого символа чистоты, рога никогда и не было, то, с точки зрения живущего в шестнадцатом веке, питье далеко не чистое. Следовательно, оно…
- Яд… - негромко произнесла синьора Доччи.
- Думаю, да.
- Но полной уверенности нет.
- Есть еще один ключ. Сейчас мы к нему перейдем.
Выйдя из грота, они двинулись по кругу и остановились у поляны Адониса со скульптурой: женская фигура, склонившаяся над мертвым любовником Венеры. Объяснений не потребовалось - теперь, когда замысел Федерико перестал быть тайной, синьора Доччи и Антонелла поняли все сами: реальная, жившая три с лишним столетия назад Флора оплакивала своего столь же реального, но мертвого любовника.
- Думаешь, его убил Федерико? - спросила Антонелла.
- Похоже на то. Согласно мифу, Адониса убил дикий кабан.
- Наш герб… - пробормотала синьора Доччи.
- Вот и я о том же.
Синьора Доччи ничего больше не сказала, но благодарно кивнула Адаму.
Они вышли к храму Эхо, перед которым, вглядываясь в восьмиугольный пруд, лежал Нарцисс: наградой двоим, чья любовь была обречена, стала смерть. Проводя параллель с Эхо, можно было заключить, что и Флора умирала медленно и долго. Доказательством смерти от яда служила надпись на архитраве под куполом: Час разлуки настал: мы расходимся - я, чтобы умереть, а вы - чтобы жить; но что лучше - знает один лишь Бог.
Слова эти произнес перед самой смертью Сократ, покончивший с жизнью с помощью отвара цикуты.
Поляна Гиацинта, последний элемент сада, служила своего рода отражением поляны Адониса, расположенной на другой стороне долины. Но если там изображалась гибель любовника Флоры, то здесь рассказывалось о смерти самой Флоры.
Во многих отношениях именно эта деталь сада представлялась наиболее интересной частью тщательно разработанного плана Федерико Доччи. Именно здесь человек, стоявший за двумя убийствами, выступал из тени, позволяя постичь логику его мыслей. Объяснялось это тем, что сам Федерико Доччи столкнулся с проблемой.
Представьте себя на его месте.
Маскировка - идеальная. Сад, заложенный им в память о любимой жене, - тот сад, который он хотел представить миру, - в тематическом плане безупречен. Флора снова жива, теперь уже в образе богини цветов. Он ставит ее во главе сада, царицу, оглядывающую подданных - Адониса, Нарцисса, Гиацинта, - трагическая смерть каждого из которых отмечена генезисом цветка. Трагедия, Выживание, Обновление, Смерть и Воскрешение - все эти темы сплетены легко и непринужденно. И только история Гиацинта вызывает затруднение.
Сама история полностью соответствует его целям, и отказаться от нее невозможно. Снедаемый ревностью к Аполлону, Зефир, западный ветер, убивает объект их взаимных желаний. Все прекрасно, кроме одного. В мифе Гиацинт - сын спартанского царя, а не принцесса. Возникает проблема пола. Федерико обходит ее хитростью: Гиацинт лежит лицом вниз, длинные волосы скрывают лицо, широкая туника - тело.
Это уже прямой обман, не соответствующий им же установленным высоким стандартам, что понимает и сам Федерико. Он оставляет ключ - необычную позу Гиацинта - и помещает еще по одному ключу в каждую часть сада. Вызов, брошенный себе самому. Он хочет, чтобы люди узнали правду, но не хочет рисковать. Вот почему Федерико ждет и только спустя почти тридцать лет, когда его собственный жизненный круг близится к завершению, приступает к закладке сада.
Больше сказать было нечего, и Адам замолчал.
- Неплохо, да? - Гарри положил руку на плечо брату. - Для мальчишки.
- Неплохо. И не только для мальчишки.
Антонелла на похвалы не поскупилась, предложив отметить замечательный успех праздничным обедом.
Взяв синьору Доччи под костлявые руки, братья помогли ей вернуться к амфитеатру. Антонелла замыкала шествие. В предположениях о личности любовника Флоры женщины сходились на том, что, скорее всего, им был кто-то из приезжавших на виллу многочисленных художников и писателей. Молодой человек примерно одного с Флорой возраста и, уж во всяком случае, моложе ее супруга. А может быть, молодая женщина? Почему бы и нет? Последнюю версию предложил Гарри, и она имела под собой некоторое основание. Тулия д'Арагона, римская поэтесса и куртизанка, бесследно исчезла во Флоренции в 1548 году. Том самом году, когда умерла Флора. Не были связаны два этих события?
Что касается Адама, то он свои предположения держал при себе.
Дойдя до амфитеатра, синьора Доччи сказала, что хочет отдохнуть, и, попросив оставить ее одну, опустилась на скамью. Минут десять она смотрела на Флору, потом промокнула глаза и подозвала Адама.
- Как вы? - спросил он, садясь рядом.
- Вы сами не понимаете, что сделали.
- И что же я сделал?
- Что-то невероятное. Криспин будет гордиться вами. И я тоже. - Она похлопала его по колену. - В моем возрасте уже не ждешь ничего нового.
Узнав, что Антонелла уезжает, Гарри заявил, что не может упустить случай совершить еще один набег на Флоренцию. Предупреждение, что он, садясь с ней в машину, рискует собственной жизнью, действия не возымело. Адам проводил "фиат" крестным знамением.
Возвратившись на виллу и не найдя синьору Доччи, он окликнул ее.
- Сюда, - долетел до него глухой голос.
Хозяйка была в кабинете, у камина, перед небольшим портретом далекого предка, Федерико Доччи.
- Пожалуйста, называйте меня Франческой.
- Франческа… - повторил он, пробуя имя на слух.
- Я настаиваю.
- Непривычно.
- Для меня тоже. Я никогда не была Франческой. Всегда хотела быть Терезой.
- По-моему, немного слишком… святое.
Едва сказав это, он подумал, что зашел, пожалуй, слишком далеко, но ее губы, дрогнув, сложились в улыбку.
- А ведь вы и впрямь знаете обо мне слишком много. - Она повернулась к портрету. - Думаю, не сжечь ли его.
- Вы же не хотите.
Синьора Доччи покачала головой.
- Теперь понятно, почему у него такое выражение.
- По-моему, мы видим то, что хотим видеть.
- Господи, вы говорите, как мудрый старый профессор.
Адам изобразил подходящее случаю смущение.
- Я хотела бы сходить в часовню. Вы мне поможете?
На террасе вовсю трудились садовники - подстригали кусты, разравнивали гравий, подкрашивали бордюры. Синьора здоровалась с ними, но не останавливалась.
- Вы религиозны? - спросила она, когда они подошли к часовне.
- Нет.
- А когда были ребенком?
- Мне нравилось слушать истории.
К счастью, метафизического диспута не последовало.
- Да, истории хорошие, - только и сказала синьора Доччи.
Войдя в часовню, она перекрестилась и, тяжело опираясь на палку, стук которой о каменный пол отдавался глухим эхом, направилась к алтарю. Не зная, чего от него ожидают, Адам задержался у порога.
- Вряд ли Господь поразит вас в своем собственном доме, - бросила через плечо синьора Доччи.
Он последовал за ней. У алтаря она достала из кармана свечу - поминальную свечу в красном стеклянном стаканчике - и коробок со спичками. Адам протянул зажигалку.
- Спасибо.
Она зажгла свечу и поставила перед триптихом.
- Может быть, теперь бедняжка упокоится с миром.
Он удивленно посмотрел на нее - неужели и синьора ощутила то же незримое и тревожащее присутствие?
- Никто ведь не знает, где именно ее положили?
- Когда хоронили Эмилио, нашли какие-то кости, но это ничего не значит.
- Почему его похоронили здесь?
- Эмилио?
- Я в том смысле… сколько здесь Доччи?
- Большинство лежат на кладбище Сан-Кассиано. Там есть место и для меня, рядом с Бенедетто. - Она помолчала. - Так решил Бенедетто. Другие варианты даже не обсуждались. Муж хотел, чтобы Эмилио был здесь.
Синьора Доччи сделала несколько шагов и остановилась на том месте, где покоились останки ее сына.
- Старики устраивают войны, но драться отправляют молодых. Мне это кажется несправедливым. Им бы стоило воевать самим. - Она грустно улыбнулась. - Будь так, наверное, войн стало бы меньше. Бедные мальчики. Родители не должны видеть, как умирают дети. Жить с этим нелегко. Бенедетто не смог. Он совершенно переменился. Я даже думала, что муж потерял рассудок. Представьте, запретил хоронить Эмилио, пока не достанут пули. Их вынули. - Она повернулась к стене. - Они там, за табличкой, вместе с пистолетом.
- Правда?
- Об этом никто не знает. Только я. А теперь еще и вы.
Он гнал эти мысли, но они упрямо возвращались и стучались, стучались… Странному поведению Бенедетто в отношении пуль и пистолета могло быть два объяснения. Одно Адам уже услышал: несчастный отец действительно спятил. Второе требовалось проверить, а для этого нужно было попасть на верхний этаж и, следовательно, взять ключ из бюро в спальне хозяйки.
К сожалению, сразу по возвращении из часовни синьора Доччи сослалась на усталость и удалилась к себе, попросив Марию подать ланч на верхнюю лоджию. Ничего не поделаешь, ободрил себя Адам, нельзя получить все сразу. Если придется ждать, так тому и быть. К тому же после звонка домой появилось еще одно дело.
Едва услышав в трубке голос матери, он как будто лишился и дара речи, и здравомыслия. И дело было не только в ее раздражающей привычке отвечать на звонок словами:
- Дом Стриклендов.
- Мам, это я.
- Адам, дорогой. Как ты?
Как ей это удается? Откуда эта искренняя теплота и восторг? В ее положении…
- Нормально. Хорошо. Да…
Он хотел сказать, что был слеп, бесчувственен, эгоистичен. Хотел сказать, что знает, через что ей пришлось пройти. Хотел уверить, что в конце концов все будет в порядке, что, даже если отец уйдет, у нее всегда будут они, он и Гарри, и что жизнь стоит того, чтобы жить.
Но получилось так, что разговор шел главным образом о погоде, о каких-то бытовых мелочах, касающихся его устройства в Италии. Когда мать спросила, как продвигается работа, он перескочил на другую тему - на фоне ее драмы его личный триумф выглядел бы неуместным.
Минут через десять Адам окончательно понял, что никогда не поднимет вопрос супружеской неверности отца. Разве такое возможно? Они никогда не разговаривали на этом языке. Им недоставало нужных слов.
- Мам, мне нужно идти.
- Конечно, иди. И не забудь спросить, сколько ты должен синьоре Доччи за звонок. Не забудешь?
- Мам…
- Да, дорогой?
- Я тебя люблю.
- Господи, - рассмеялась она, - тебе там, похоже, и впрямь нелегко.
- Увидимся на следующей неделе.
- Когда?
- Я позвоню и предупрежу заранее. Пока, мам.
- Передам привет отцу.
- Да, конечно.
- До свидания, дорогой. И постарайся удержать Гарри от глупостей.
Адам положил трубку и направился в кухню, где сказал Марии, что ланч ему сегодня не понадобится - он отправляется прокатиться на велосипеде.
На террасе перед пансионом "Аморини" двое мужчин - судя по белой пыли на одежде, каменщики - с аппетитом уплетали пасту. Синьора Фанелли, должно быть, потребовала, чтобы они ели на воздухе - несмотря на жару.
Сама хозяйка болтала у стойки с каким-то толстячком в синем костюме и с кричаще пестрым галстуком. В глазах ее, когда она повернулась и увидела Адама, мелькнула тревога. Впрочем, она быстро оправилась и с приветливой улыбкой шагнула ему навстречу.
- Как ты?