– Я тоже гость, задержавшийся там на два года, ко и всего.
Странно, что я, по сути, решил признаться в своем провинциальном происхождении, желая произвести впечатление на даму. Обычно я предпочитаю выдавать себя за потомственного лондонца. Наверное, я понял, что достучаться до сердца Кэйт можно, лишь оставаясь честным и открытым.
– Да, я помню, вы приехали откуда-то из здешних мест. Ваши родители жили в деревне.
– Мой отец был священником в графстве Сомерсет. Он и моя мать погибли.
– Я тоже рано лишилась матери, но я немного ее помню, – отозвалась Кэйт. – Отец часто рассказывает о ней. Говорит, я на нее похожа.
– Думаю, она была… красивой женщиной.
Клянусь, запнулся я не для пущего эффекта.
– Ну, отец пристрастный свидетель, – лукаво улыбнулась Кэйт.
– Все свидетели пристрастны, – возразил я легкомысленно, – особенно когда сами полагают, что нет.
– Я как раз слышала, что вы стали свидетелем чего-то очень странного той страшной ночью.
Я смутился и не без легкого раздражения понял, что Филдинг не держит секретов от дочери.
– Да, я рассказал вашему отцу о том, что видел. Или что мне показалось. Но я бы не хотел, чтобы эта история стала известна всем и каждому.
– Почему нет?
– Потому что все происходило как во сне, в ночном кошмаре… размытые очертания, неясные образы… Вам ведь не понравилось бы, что посторонние болтают о ваших снах.
– Я посторонняя?
– Вы не так меня поняли. Может, лучше поговорим о чем-нибудь другом?
Простите, если рассердила вас, Николас.
Кэйт коснулась моей руки. Господи, ради этого стоило сердиться, хотя она и не смотрела на меня.
– Что это в воде? Вон там…
Я проследил ее взгляд, но не заметил ничего, кроме солнечных бликов на поверхности озера. Кэйт, однако, встала и подошла поближе к тростниковым зарослям у кромки воды, прикрывая глаза рукой и пристально всматриваясь вперед. Я остановился рядом с ней.
– Где?
Вместо ответа она указала рукой. Ничего, кроме мелкой ряби и покачивающегося тростника у берега. Но потом, дальше того места, куда я смотрел, там, где вода была темнее, а глубина больше, мне померещилось какое-то движение. На поверхность вдруг вырвались какие-то пузыри, и все это сопровождалось непонятным шипением.
Сначала я подумал, что это рыба, невероятно большая рыба, просто чудовищно огромная. Мне захотелось отойти от берега подальше, но присутствие Кэйт меня остановило. Что бы ни скрывалось там, на глубине, оно вряд ли могло выползти на сушу. На подводное существо это не было похоже; скорее на длинный белесый предмет цилиндрической формы, поднимающийся со дна озера, двигающийся медленно, по спирали и распускающий вокруг себя волны. Разглядеть яснее, что это было такое, не представлялось возможным: вода была слишком мутной, а отражение в ней солнечного света слишком ослепительным.
Кэйт ухватилась за мое плечо. Я слышал, как прерывисто она дышит.
Разрешить загадку нам так и не удалось. Едва это нечто готово было оказаться на поверхности, разоблачив наконец себя, как тут же нырнуло обратно, будто водяной или кто-нибудь похуже рывком утащил этот странный предмет ко дну. На его месте возник водоворот, потом гладь успокоилась, и все стихло.
Мы стояли, ошеломленные, Кэйт все еще держалась за меня. При других обстоятельствах я был бы только счастлив этому, счастлив представившейся возможности успокоить и защитить ее. Но, по правде говоря, меня самого трясло.
– Что это было, Николас?
– Хотел бы я знать. – Меня передернуло. – Что-то тут нечистое.
– Ник, ты просто обязан это увидеть, – заявил Уилл Фолл.
– Ты повторяешься.
– Мы надеемся, что Пэрэдайзы порадуют нас чем-то особенным.
– Уилл, ты говоришь, как второсортный обыватель, уж прости, – поморщился я, даже не пытаясь сделать тон более мягким. – Такое впечатление, что ты актеров раньше не видел.
Я, Уилл и его подружка Одри направлялись в амбар, где Пэрэдайзы давали очередное, так сказать, поучительное представление для работников поместья. Меня мало удивлял тот факт, что в столь печальное время, перед похоронами лорда Элкомба, они решили, что имеют полное право ставить свои пьески. Ведь, несомненно, ими двигали куда более возвышенные стремления, чем наши низменные коммерческие соображения.
– Я вовсе не клевещу на нашу труппу, – заявил Уилл, – но эти братья напоминают мне время, когда театрализованные представления были совсем иного толка, нежели сейчас.
– Ну да, ты ведь такой старый.
– Эпоху, которая была более откровенной, – продолжал Уилл, не обращая внимания на мои слова, – лишенной изощренности.
– Так и говори: то время было грубым и бестактным.
– Нет, я скажу: грубо отесанным и безыскусным.
– Что то же самое.
– Думай как хочешь, Ник. Но я очень хочу посмотреть, что еще они могут вытворять со своими веревками и ремнями. Нам очень понравилась та сцена с Иудой, правда, Од? Было совсем как по-настоящему.
На красном лице коротышки Одри, топавшей рядом с Уиллом, изобразилось удивление, что к ней обращаются с вопросом, она смутилась и пробормотала что-то нечленораздельное.
– Интересно, кого убьют сегодня? – беспечно произнес Уилл.
Я считал, что в свете недавних событий подобная фраза весьма не к месту, но упрекать Фолла не имело смысла: он был в своем репертуаре. Как раз в безыскусном и неотесанном.
Как и несколько дней назад на представлении об Иуде, сейчас в амбаре вновь собралась толпа в крестьянских робах; я заметил Сэма, деловитого управляющего и хранителя веревки, а также моего информатора Дэви. Интересно, что, несмотря на эту импровизированную сцены и декорации, публику охватило неподдельное волнение в ожидании спектакля. И что бы ни собирались представить на суд зрителей Питер, Пол и Филип на этот раз, я не сомневался, история обязательно должна была включать в себя убийство или самоубийство, – все как в реальной жизни.
Однако, вероятно, чтобы отвлечь людей от трагических событий, произошедших в поместье, братья выбрали притчу другого толка, не содержавшую в себе сцен насилия: библейскую историю о богаче и Лазаре. Вы ее знаете. Богач живет в своем роскошном дворце, а бедняк у его ворот. После смерти богач попадает в ад, а бедняк в рай, где покоится в довольствии и радости на пажитях Отца нашего Авраама. Это утешение всем беднякам (или людям не очень богатым), ибо нам воздастся за наши страдания и лишения на земле. И самое главное, богачи обречены на вечные муки за роскошь, которой обладали при жизни.
Большинство людей, если бы пришлось выбирать между удовлетворением своих прихотей или тем, чтобы их врагов постигло наказание, выбрали бы второе. Так что это была притча из разряда, так сказать, приносящих удовлетворение алчущим справедливости сердцам.
Поначалу я решил, что публике будет неинтересна пьеса без сцены убийства, – как будто было недостаточно того, что случилось в нескольких сотнях ярдов от того места, где мы сейчас стояли. Однако Пэрэдайзы не зря ели свой хлеб. Они знали, как увлечь публику, используя при этом достаточно примитивные краски и приспособления. Высокомерие богача и смиренность Лазаря; падение первого в ад и вознесение на небеса второго. Этот трюк был исполнен с помощью все тех же ремней и весов, на которых "вешался" Иуда. И в тот момент, когда Пол – Лазарь Пэрэдайз медленно поднялся в воздух, к потолочным балкам под дырявой крышей, Филип – Богач Пэрэдайз провалился, вернее, повалился на желтую солому, олицетворявшую яркий пламень ада, где тут же и начал с усердием корчиться. Такие одновременное вознесение и падение вызвали в толпе восхищенные вздохи. Даже я был вынужден признать, что братья знают толк в веревках и ремнях.
Питер Пэрэдайз, исполняющий роль праотца Авраама, поведал нам о пропасти, разделяющей рай и ад, и что никто не может ее преодолеть. Опять твердя свое "братья и сестры", как будто его жизнь от этого зависела, он призывал нас обернуться спинами к достатку и удовольствиям и позаботиться о нашей бессмертной душе, избавив ее от растления. Мне показалось, собравшаяся разношерстая публика с трудом понимает подобные вещи. Что они знали о достатке? Начнем с того, что я об этом знал. Всякий раз, когда я наблюдал выступление Пэрэдайзов, это имело форму проповеди. Братья, по крайней мере Питер, являлись троицей священников. Мой отец, стоя на кафедре, тоже прибегал к маленьким хитростям для пущей эффектности. Разница между двумя ремеслами, как оказалось, небольшая.
Но Питер все же сделал ошибку. В своем активном подстрекательстве толпы эмоциональными речами он переступил грань разумного. В какой-то момент – не могу вспомнить, в какой точно, – он перешел от обобщенных разглагольствований, которые в общем-то никого конкретно не обижали, на личность погибшего лорда. Вот, рокотал Питер, вот он, Богач, вот оно, богатство, и власть, и высокомерие. А теперь, где он, этот возгордившийся? Где? Брови Питера сомкнулись еще плотнее, борода его встопорщилась еще более торжественно. Он оглядел толпу, будто ожидая увидеть среди собравшихся почившего Элкомба. Затем он указал в сторону Богача, все еще корчившегося на соломе. Элкомб отправился туда, куда заслужил. В самое пекло ада, где он обречен на вечные муки и страдания.
Мне стало не по себе. De mortuis nil nisi bonum – так говорят (если только что-нибудь смыслят в латыни). О мертвых мы должны говорить только хорошее, хотя бы из страха, что станут говорить о нас самих после нашей смерти. Что бы ни сделал плохого лорд Элкомб в своей жизни, его тело все еще не было предано земле, а эти лезущие напролом "святоши" уже очерняют его память. Толпа, до этого времени согласно и даже с радостью внимавшая словам "проповедника", призвавшего избегать богатства, которого у этих людей и не предвиделось, теперь забеспокоилась и зашевелилась. Люди начали перешептываться. И едва голос Питера Пэрэдайза набрал новые обороты, раздались выкрики:
– Эт нещесно!
– Не такой уж и худой был наш хозяин!
– Богатство его сгубило, как ни крути.
Чуткий, внимательный актер тут же приспособил бы свое выступление под эти признаки разногласия и протеста, и лучше бы Питеру было тут же замолчать, однако в нем воспылал дух священника, несущего Слово, и такие мелкие неприятности вряд ли могли его отпугнуть от исполнения миссии. Помня о потасовке в Солсбери, я не на шутку забеспокоился. Эти братья поднимали шум везде, где появлялись. А поскольку, как поведал Кутберт, братьями они вовсе не были, послание их могло быть каким угодно, но не братским.
Как и в прошлый раз, я взял стоявшего рядом приятеля за плечо, давая понять, что пора уходить. Однако второй рукой Уилл обнимал свою подружку и был так увлечен, щупая ее грудь, что вряд ли был способен уделить мне какое-либо внимание. Так что я развернулся, чтобы пойти к выходу.
И столкнулся нос к носу с дворецким Освальдом. Не знаю, как долго он тут стоял, рядом с выходом, следя за гротескными телодвижениями Пэрэдайзов и слушая яростную речь Питера. Но его вытянутое, бледное как у мертвеца лицо выражало крайнее неодобрение (как всегда, впрочем). А столкновение со мной, видимо, побудило его к решительному протесту:
– Эй, вы! Что происходит? Совсем из ума выжили?! – промолвил он. – Как язык у вас повернулся городить такое в доме, где царит траур?
Опешив, я решил, что это он мне, прежде чем сообразил, что Освальд метит в троицу на сцене. Его странный надтреснутый голос, напоминающий шорох листьев, оказывается, таил в себе завидную силу. Люди в недоумении и тревоге обернулись. Управляющий Сэм весь как-то съежился. Создалось впечатление, что вокруг – застигнутые врасплох ученики, прогуливающие занятия. Освальд стоял, вытянув длинную правую руку и пальцем указывая в сторону сцены, чтобы уточнить, к кому он обращается.
Питер Пэрэдайз замолк на полуслове, притворяясь, что только что заметил присутствие Идена.
– Кто тут имеет смелость прервать Слово Божие?
Амбар погрузился в гнетущую тишину. Конечно, большинство работников, находившихся здесь, не состояли в прямом подчинении Освальду, но все в поместье знали его как сурового надсмотрщика. Полагаю, Питер Пэрэдайз тоже. Следующие же слова Идена это и подтвердили:
– Как видишь, это я, дворецкий Освальд! И я говорю, что вы без должного уважения относитесь к дому, памяти умершего и к постигшему его горю!
Вы бы не смогли устоять перед этим сухим, уверенным голосом, услышь вы его. И вам пришлось бы признать, что Иден имел некоторое право говорить в таком духе. Как признала это толпа, несмотря на свой естественный страх перед Освальдом.
– Мы уважаем лишь Слово Господа нашего, брат мой.
Солнечные лучи, попадавшие в амбар сквозь прорехи в крыше, внезапно будто стали еще жарче. Воздух, в который из-за многочисленных ног взметались клубы пыли, словно налился свинцом. Раздался всеобщий вздох потрясения. Вот она, настоящая драма!
– Нет уж, умник. Здесь вам придется уважать мое слово. Вам не хватает должных манер, чтобы разглагольствовать тут во время всеобщего траура.
В толпе с готовностью закивали головами и принялись поддакивать, и не только потому, что людям хотелось выслужиться перед Освальдом. Скорее наоборот: дворецкий просто вновь напомнил им о том, что есть хорошо и правильно. Это был вопрос порядочности. Может, лорд Элкомб и был истинным дьяволом на земле, но это еще не значит – по меньшей мере так заведено у англичан, – что можно осуждать человека после того, как он умер.
Даже Питер Пэрэдайз, облаченный в белую робу и с лицом, еще более белым от клокочущего в нем праведного гнева, понял, что утерял свое влияние на слушателей. Пол и Филип, "выбравшись" из ада и "спустившись" из рая, встали по обе стороны от незадачливого оратора. Вида троица была довольно жуткого. Впрочем, как я заметил, Освальд им ни в чем не уступал. Питер спустился с возвышения в конце амбара, служившего сценой, и направился к дворецкому сквозь расступающуюся толпу. Я бесцеремонно остался стоять там, где стоял, совсем близко от дворецкого. Уилл Фолл и Одри куда-то пропали. Что ж, им было чем заняться.
Освальд же и Питер, оказавшись лицом к лицу мерили друг друга взглядами, и их дыхание смешивалось в одно. Актер-проповедник уступал Освальду пару дюймов в росте, но с лихвой компенсировал это другим. Наряд Идена, кажется, был еще чернее, чем обычно, – в знак скорби о хозяине, тогда как старший Пэрэдайз, облаченный в белое, словно символизировал собой избранного, а за спиной у него стояли два так называемых брата, готовые следовать за предводителем, куда бы он ни шел.
Повисло молчание, наконец Питер промолвил:
– Осторожнее, дворецкий.
– Думаете, провозглашая добродетельность, вы можете болтать все, что вам вздумается?
– У меня на то разрешение миледи, брат мой, – прогромыхал Питер.
– Больше нет. Я здесь по ее приказу сообщить вам, что вы должны уехать.
– Мы подчиняемся только прямым указаниям леди Пенелопы.
– Госпожа сейчас слишком занята другими делами, чтобы сообщать о своем решении лично.
– Нет ничего важнее деяний Господа нашего, Освальд. Ты должен смириться.
– Пока хозяин был жив, – покачал головой дворецкий, – он терпел бродяг вроде вас только потому, чтобы доставить госпоже удовольствие, но теперь в вас нет нужды.
Похоже, такой ответ сразил Пэрэдайза наповал. Во всяком случае, борода его сконфуженно опала. Если их покровительница действительно лишила труппу своей милости, то братьям здесь больше нечего было делать. Питер, наверное не находя что ответить, просто повторил:
– Осторожнее, дворецкий.
На что Освальд отреагировал очень странным для него способом. Он засмеялся. Из неожиданно широко распахнувшегося узкого рта Идена раздался непонятный звук, более похожий на потрескивание сухих дров в огне. От этого смеха у меня свело челюсть.
На Пэрэдайза он также произвел огромное впечатление, слова едва ли могут это описать. Если вы без конца играете то Бога, то Авраама или Моисея, естественно, в конце концов вам начинает казаться, что все вокруг должны вас непременно уважать и чтить. Питер сделал шаг назад и воздел руку, как тогда в Солсбери, когда собирался пометить печатью греха лоб Каина. Но Освальд был непоколебим.
Тогда Пэрэдайз прибег к последнему предостережению:
– Говорю тебе, дворецкий, как Господь Бог покарал твоего хозяина, так Его десница настигнет и тебя, в самый неожиданный момент. Стрелы времени в руках нашего небесного покровителя, и ни один смертный не в силах отнять у него лук.
Иден никак не отреагировал на эти грозные поэтические излияния. Поэтому "святоша", смирившись с тем, что ему не удастся запугать этого человека, обошел его и вышел из амбара. Следом – Пол и Филип. И вновь в амбаре раздался всеобщий вздох, на этот раз – облегчения и отчасти сожаления, что за словесным "побоищем" не последовало рукопашного (случись такое, я бы поставил на Освальда).
Дворецкий, похоже сам неплохо разбиравшийся в театральных эффектах, выждал паузу, прежде чем одарить суровым взглядом притихших работников. Люди не смели смотреть ему в глаза.
Устало и с презрением он вымолвил:
– Вы, глупые ленивые твари, отправляйтесь работать.
Смиренно, будто пристыженные школьники, люди двинулись к выходу. Я ждал в стороне, желая показать, что к ним не отношусь. С минуту Освальд рассматривал меня, но, когда я уже чувствовал, что более не выдержу его взгляда, он отвернулся и ушел.
По дороге обратно я вновь и вновь мысленно возвращался к тому, что увидел и услышал. День стоял тихий, теплый, щебетали птахи, но душа моя находилась под гнетом недавних событий.
Я имею в виду убийство лорда Элкомба. Я не переставал обдумывать то, чем поделился с Фиддингом, в частности предположение, что Элкомб хорошо знал убийцу, поэтому и подпустил его так близко. Но, как показала мне сцена в амбаре, расстояние между врагами тоже может быть незначительным, особенно когда вот-вот начнется драка.
Последние слова Питера въелись мне в память. Все эти стрелы времени и карающие десницы… Ерунда, конечно, у времени нет стрел. Время – это ничто, хотя и забирает у нас все, что мы имеем. Но некое подобие стрелы было у солнечных часов – гномон. Если нам вдруг понадобится отыскать стрелу времени, то в результате мы доберемся до солнечных часов. Только ли случайностью был этот образ, использованный Пэрэдайзом? Или же подспудным намеком на то, как умер Элкомб? Если так, то это было вызвано лишь личным отношением к гибели лорда самого Питера. Он явно не скорбел о кончине богатого безбожника.
Вот что еще беспокоило меня: если вы постоянно играете Бога, сколько раз предстоит это проделать, прежде чем действительно сыграть его? Легко ли войти в образ наместника Господа, обладающего властью посылать стрелы времени в намеченную цель? Вернее, трудно ли? Оборвать жизнь, которую вы – вернее, Бог – считаете недостойной?