Хозяйственная часть поместья, куда входили конюшни, фермы и прочие постройки, растянулась почти на полмили к северу от дома. Так надменная аристократка отмахивается от грязного просителя. С той же, северной стороны, но гораздо ближе к дому был разбит огород и стоял дровяной склад. К западу от особняка шел склон, поросший травой, а за ним начинался лес Робина. Дальше лежали пологие холмы, которые навеяли мне мысли о родном доме. Восточная оконечность поместья, а как раз с ее стороны мы и подходили вчера, и южная, – где сейчас бродили Синкло и Поуп, – являли собой то, что называется живописным обрамлением здания. И если продолжить аналогию с надменной аристократкой, это живописное обрамление, а именно сады, являло собой ее роскошные украшения, брошки и серьги, кольца и ожерелья, которые она носила, чтобы у окружающих не возникло сомнений в ее высоком происхождении.
Здесь были аллеи и беседки, клумбы и альковы, ручейки и переброшенные через них мостики, иные из которых, однако, как будто никуда не вели. Это были просто райские кущи, обрамленные живой оградой из грабов. В этой ограде были выстрижены окна и арки, создавая впечатление интерьера. Мне даже показалось, что кто-то стоит и смотрит на нас оттуда, но потом, приглядевшись, я понял, что вижу часть какой-то скульптуры, освещаемой солнцем. После пышности и надменного величия особняка здесь глаз отдыхал среди зеленых изгородей и полян вроде той, на которой мы должны были давать представление.
Нагулявшись вдоволь по саду, я прилег на склоне одной из них, сунул руки под голову и закрыл глаза. До слуха моего доносилось умиротворяющее журчание воды. Солнечные лучи ласкали мое лицо, и отвратительный запах берлоги Робина, который я все еще ощущал, постепенно выветривался. Что за странное создание! С этим его одеянием из шкур животных, с кожаными шкатулками, бумагами и песенками про дьявола. Я до сих пор чувствовал прикосновение его кривой, костлявой ручищи. Все! К лорду Робину я больше не ходок.
Размышляя в таком ключе, я погрузился в дремоту. Чьи-то говорящие тени прошли мимо. Потом до меня долетел разговор.
Говорю тебе, ходят слухи, что это против его воли, – послышался голос человека, которого я принял за Уилла Фолла, нашего извозчика и актера от случая к случаю.
– А кто распространяет-то эти слухи? – услышал я другой голос. И это был, несомненно, мой друг Джек Уилсон.
– Откуда ты знаешь? – Это был Майкл Донгрейс, тот самый, который играл Гермию.
– Да есть одна девица на кухне… – неохотно ответил Фолл и замолчал.
Остальные двое загоготали, поскольку Фолл слыл мастером по части кратковременных интрижек. По крайней мере он так рассказывал.
– Девица на кухне! – повторил Донгрейс. – Скажи нам, ты уже продемонстрировал ей свой вертел?
– Тише ты, – одернул его Джек. – Нам стоит быть поосторожнее. Его брат тут рядом.
– Так вот, Одри сказала…
– Одри! – Очередной взрыв смеха Донгрейса. – Чтоб мне в жизни не играть девицы по имени Одри!
– Ты хочешь меня выслушать или нет?
– Говори, Уилл, – вмешался Джек. – Прости моего юного друга, он еще в том возрасте, когда имена вызывают хихиканье на задних партах.
– Престо я на дух не выношу безыскусности, – заявил Майкл тоном городского сноба. – Одри… от этого имени так и тянет деревенщиной!
– Как будет угодно. Ничего плохого в нем не вижу, – ответил Уилл, делая вид, что уязвлен. – Хорошее простое имя, для хорошей простой девушки.
– До тех пор, пока она не становится слишком хороша.
Я мог представить, как с этими словами Донгрейс подталкивает Фолла локтем.
– Не беспокойся, не упущу случая оценить ее и с этой стороны. А пока, хочешь ты или не хочешь, тебе придется услышать то, что она мне сказала. Потому что от этого во многом зависит наша судьба как актеров.
Я насторожился.
– Короче говоря, Одри сказала так. Свадьбы, которую мы тут собираемся праздновать, не было бы вообще, если бы мнение Генри что-нибудь значило. Элкомб все решил сам. Деспот-папаша нашел наследнику невесту и наказал жениться.
– Да какой он деспот, – возразил Джек Уилсон. – Просто он богат. Только бедные свободны выбирать.
– Но почему сына силком тащат под венец? – спросил Майкл. – Невеста что, уродина? Как ее зовут?
– Не понимаю, какая связь между внешностью и именем, но ее зовут Марианна. Уродина, или красавица, или что-то среднее – сказать не могу, не видел.
– Так спроси у Одри с кухни.
– Не перебивай! – Фолл понизил голос. – Зачем Элкомбу так понадобился этот брак – яснее ясного. Марианна Морленд происходит из богатой семьи. Ее отец – именитый бристольский купец. Деньги к нему в карман текут рекой. Представьте, каково ее наследство, представьте приданое. Родитель наверняка расщедрится, еще бы: породниться с одной из благороднейших фамилий Англии!
– Так все дело в деньгах. Как ново.
– В них всегда все дело, – отозвался "взрослый", циничный Джек Уилсон. – Дело в том, что пару лет назад Элкомб лишился винодельни и вместе с ней огромного дохода. Только представьте, какие это были деньги! На торговле вином люди делают себе состояние! Кроме того, он чем-то провинился перед королевой, так что монаршая милость обошла его стороной. Вместо него Елизавета щедро одарила кого-то другого. Думаю, вы понимаете, что ситуация едва ли не плачевная.
– А я смотрю, ты в курсе дел, Джек! – отозвался Фолл.
– Да, держу ухо востро, – сказал Уилсон. – Не хуже Ревилла, который только прикидывается, что спит, а на самом деле ловит каждое наше слово. Вот уж у кого ушки на макушке.
Я чувствовал, что Джек смотрит на меня, но лежал тихо, хотя давился от смеха.
– И раз уж мы заговорили об Элкомбе и его деньгах, то в само поместье вложены огромные суммы. Вот если я вырву сейчас пучок травы, то можно считать, что я обогатился двумя пенни. А камни, из которых сложен дом, – это просто слитки золота.
– Выходит, Джек, ты полагаешь, что именно из-за этого сына женят насильно, – сказал Уилл. – Элкомбу просто нужен новый источник дохода. Он отчаянно нуждается в средствах.
– Это лучший способ. Кутберт своим актерским талантом нужных денег не добудет. Как бы то ни было, все очень странно. – Джек пожал плечами. – Отчего Генри идет под венец чуть ли не из-под палки? Если та девица, Марианна, и впрямь так богата и к тому же не окончательная уродина, то тут радоваться надо и благодарить папашу за выгодную партию! Если бы мне предложили богатую невесту, я бы не очень беспокоился по поводу ее внешности. А будь она очень-очень богата, я бы считал ее самым прекрасным созданием на земле!
– По слухам…
– Чьим?
– На этот раз не Одри, а других женщин, тоже с кухни…
– О-о-о, мастер Фолл, вижу, времени вы не теряли, сняли самые сливки, – сказал Майкл.
– Обещаю, впредь буду оставлять их для тебя. Как только ты научишься пользоваться своим вертелом.
– Не отвлекайся, Уилл, – вновь вмешался Джек.
– Так вот. Те дамы понятия не имеют, с чего это молодому господину так не по душе столь богатое брачное ложе.
И это все?! Я, хоть и мысленно, присоединился к негодованию Уилсона и Донгрейса, которые выпрашивали у Фолла более интересных подробностей.
Немного подразнив их любопытство, он продолжил:
– Рассказывают разное. Будто бы молодой лорд предпочитает женщинам молоденьких мальчиков. Кстати, Майкл, может быть, это твой шанс. Наверняка ты в его вкусе.
– Катись ты!..
– Еще говорят, что Генри ненавидит отца и сделает все, чтобы досадить ему. Однако боится он его гораздо больше, иначе давно бы уж отказался от этой женитьбы.
– Да, Элкомб может внушить страх, – промолвил Джек задумчиво. – Человек, которому не стоит переходить дорогу. Вон, даже мастер Ревилл со мной согласен. Глядите, он, кажется, кивает. Или, может, это ветер качает ее, потому что она пустая?
Я понял, что ненароком выдал себя, согласно кивая на рассуждения Джека. Да, он попал прямо в точку. Я вспомнил близко посаженные глаза Элкомба, его пристальный, пронизывающий взгляд.
Поскольку притворяться дальше было бессмысленно, я сел.
– Да ты настоящий шпион, Ник! – рассмеялся Уилл.
Помнится, кое-кто тоже принял меня за шпиона.
– Брось, Уилл. Будь все столь же открыты, как ты, нужда в шпионах разом бы отпала. Как настоящий друг, ты всегда готов нам рассказать все как есть и о своих похождениях, и о многом другом. К тому же мне было очень интересно послушать твои кухонные байки.
– Не думаю, что это просто байки. Или ты считаешь, свадьбу отменят и мы отправимся домой несолоно хлебавши?
– Я очень сомневаюсь, – сказал Джек. – Приготовления в самом разгаре. К тому же Кутберт потеряет свой шанс блеснуть на сцене.
– А разве не может быть иных причин, по которым Генри не желал бы жениться? Кроме его любви к мальчикам и ненависти к отцу? – спросил я.
– Например?
– Другая женщина, которую он любит.
– Это тебе не "Сон в летнюю ночь", – отмахнулся Уилл.
– Говорю вам, здесь замешана другая женщина. Я даже видел, как они тайком шептались.
На это вся троица заметно напряглась и села прямо, ожидая продолжения.
Я напустил на себя важный вид:
– Думаю, она не его сословия, гораздо ниже по положению. У нее грубое красное лицо и толстые руки. Но это все издержки ее ремесла.
– Она прачка? – предположил Уилл.
– Нет, там, где она работает в поте лица, стоит ужасная жара, специфический запах и лязгает металл.
– Неужели в кузнице? – Похоже, Донгрейс был озадачен.
– Нет. – Я выдержал паузу. – На кухне.
– Ах, вот куда ты клонишь, – усмехнулся Джек.
– И зовут ее, дайте вспомню… Зовут ее Одри.
Развить мысль по поводу этой "кухонной мелодрамы" я не успел: Фолл бросился на меня и принялся тузить. Когда же я все-таки спихнул его с себя и мы распластались на траве, тяжело дыша, он спросил:
– Серьезно, Ник, тебе правда что-то известно?
– Про Одри?
– Про женщину, которую Генри любит.
– Абсолютно ничего, – признался я. – Но согласитесь, эта версия ничуть не хуже прочих.
Здесь нам пришлось поставить точку и вспомнить о том, для чего мы сюда пришли. Поуп и Синкло завершили свое ответственное дело, и теперь ничто не мешало нам разыграть "Сон" "на природе". Вернее, спланировать все "выходы" и "явления" перед первой репетицией in situ.Театр или любое помещение (как, например, Уайтхолл, где мы играли прошлой зимой) хорош тем, что пространство четко ограничено и у тебя не возникает путаницы в том, откуда выходить на сцену и где именно на ней остановиться. К тому же в театре есть такое полезное и удобное место, как закулисье, скрытое от глаз зрителей. На открытом же воздухе тайнам и секретам не оставалось никакого шанса: и если актера обнажала проникновенная игра, то здесь, если не изобрести подобие занавеса, "обнажение" грозило всей постановке. К счастью, поблизости росло несколько деревьев, как раз ограничивающих пространство нашей зеленой "сцены", среди которых можно было бы развесить некое подобие кулис. Там мы могли ожидать своего выхода и производить все необходимые по ходу действия превращения.
Из головы у меня не шел наш разговор с друзьями. Вернее, мысли о предстоящем бракосочетании и то, насколько верны могут быть сплетни о Генри Аскрее. Ошибиться я не мог: молодой лорд выглядел действительно очень несчастным. Может быть, бессонница, которой он был заметно измучен, была вызвана любовным страданием? Может быть, он проливал слезы над Пирамом и Фисбой, потому что его на самом деле до глубины души потрясла смерть двух влюбленных? Пусть и шутов? Как я ни силился, я не мог поставить себя на его место. И не столько потому, что мне не приходилось испытывать глубокой, ранящей любви (помните расспросы лорда Элкомба о стреле Купидона?), сколько потому, что я не мог представить себя наследником огромных земель и громкого титула. И своего отца, заставляющего меня жениться против моей воли, если такое действительно имело место быть в случае с Генри. Как бы то ни было, Джек Уилсон был прав: в богатой семье у наследника практически нет выбора.
То, что ситуация и в самом деле была непроста и даже трагична, подтвердилось очень скоро.
Поуп отпустил нас на пару часов, как только мы приноровились выходить на "зеленые подмостки" и уходить с них. Снова мы могли потратить время по собственному усмотрению: обхаживать ли девиц с кухни, наведываться ли в гости к лесным дикарям, валяться ли на кровати, повторяя роль, – что угодно. Я наконец-то начал понимать, отчего труппы так жалуют гастроли посреди лета. Предприятия такого рода в первую очередь означали отдых с работой по совместительству. Тогда как в театральной суматохе столицы, когда утром репетируется одна пьеса, днем ставится другая, а текстом третьей надо владеть уже к следующей неделе, очень легко сойти с дистанции. По сути, такой темп выматывает тебя целиком. Здесь же, в Инстед-хаусе, мы, кроме репетиций, могли отдыхать, глазеть по сторонам и гулять.
А потом болтать о том, где гуляли. Моих приятелей как ветром сдуло после муштры Поупа Я же решил исследовать некоторые из аллей. Возможно, таким образом я пытался представить, каково это быть наследником поместья. И чем дальше я брел по кущам, окруженным могучей стеной из грабов, тем сильнее росло мое любопытство.
Миновав очередной поворот, я остановился затаив дыхание. Открывшееся мне изобилие запахов и форм поразило меня. Рукой я заслонил глаза от солнца. На миг мне показалось, что за мной следят, но потом я откинул эти мысли. Кто мог знать, что я здесь?
Впереди передо мной стоял массивный беломраморный фонтан. Его основание украшали рельефы нимф и морских чудовищ. По центру возвышалась фигура Нептуна, будто только что вышедшего из океанской пучины. На его трезубце даже висели каменные водоросли. Я заглянул в воду: там мельтешили тени каких-то рыб, возможно карпов. Перебирая пальцами по холодному мрамору, я обошел вокруг фонтана. Во все стороны от него расходились тропинки-лучи, обрамленные лавандой и розмарином. Передо мной посыпанная гравием дорожка уводила к беседке, стоящей на небольшом возвышении. Беседка казалась достаточно просторной, чтобы вместить целую фермерскую семью. Рядом находились солнечные часы, чей медный гномон показывал шестой час. По кругу циферблата была выгравирована фраза на латыни: tempus edax rerum.Фраза принадлежала Овидию, и я кивнул, соглашаясь с мудростью поэта: время действительно пожирает все.
Сад был разделен на ровные части, отделенные друг от друга дорожками и живыми изгородями. Каменные скамьи располагались в уютных уголках, в стороне от тропинок. То и дело встречались черные обелиски, расставленные по саду парами, словно бесстрастные наблюдатели. Не было недостатка и в статуях нимф, фавнов и прочих мифологических существ. Пока я блуждал среди этих красот, солнце уже начало клониться к западу, и у подножия зеленых изгородей появились густые тени. Я с трудом мог представить, что кто-нибудь может ходить сюда, чтобы отдохнуть. Сад, хоть и предназначенный изначально для развлечений и игр, оставлял странное ощущение запустения и оторванности от окружающего мира.
Пока я стоял, оглядываясь по сторонам и вдыхая аромат цветов, сквозь журчание фонтана и гудение пчел до моего слуха донесся еще один звук. Будто кто-то тихо разговаривал сам с собой, бормотал себе под нос, время от времени повышая тон. Напомнив себе о принятом недавно решении не соваться в дела, касающиеся происходящего в Инстед-хаусе, я решил уйти прочь. Я даже отошел от беседки и вернулся к фонтану Нептуна, но, минуя один из альковов, образованных изгибом изгороди, заметил человека, сидевшего в тени на каменной скамье. Похоже, находился он здесь уже давно, хотя прежде я его не заметил. Поза его была полна отчаяния. Сидел он, сгорбившись и закрыв лицо руками. Бормотание его я не мог разобрать. Возможно, судя по неровному тону голоса, это были возражения или проклятия. Я узнал его сразу. И, наблюдая Генри Аскрея в таком состоянии, даже устыдился той беззаботной чепухи, что мы несли о нем и его горе на поляне. Ибо это действительно было горе.
Я старался двигаться как можно осторожнее, но Аскрей, как видно, почувствовал мое присутствие, потому что вдруг посмотрел на меня, отняв руки от лица, белого как мел и не выражавшего ничего, кроме страшного, безнадежного отчаяния. Взгляд его был безразличен и отчужден. Потом Генри снова опустил голову. Я не стал дожидаться, пока он возобновит свои стенания, и поспешно покинул сад.
Генри, по сути, было все равно, что я его увидел, я это понимал. По крайней мере он не старался скрыть свои чувства. Что само по себе смущало и ставило в тупик не меньше, чем его жестокое страдание. И это в самый разгар свадебных приготовлений!
На следующий день приключились две вещи, которые только укрепят страхи тех, кто верит, что пятница – это несчастливый день.
Итак, пятница, утро. Разносится известие, что прибыли "Братья Пэрэдайз", незабвенная троица святош с рыночной площади в Солсбери. В Инстед-хаус они приехали, чтобы представить кое-что из своего репертуара вниманию тех, кто придет на них посмотреть. К нашему счастью, братьев расположили не в главном здании, а где-то в северной, хозяйственной части поместья, кажется, недалеко от пивоварни. В противном случае мы бы едва перенесли их соседство. Также к нашей радости, они не намеревались давать представление во время свадебного торжества. Иначе бы это вообще плохо кончилось. Однако прислуге и прочим работникам, если у них имелось свободное время вечером, было позволено пойти посмотреть историю о Каине и Авеле или о Ноевом ковчеге. Я не мог взять в толк, почему братьям вообще позволили проехать в поместье, пока не услышал, что на то была особая воля леди Пенелопы, жены Элкомба. Она считала, что их нравоучительные постановки пойдут на пользу воспитанию благочестия и праведности среди слуг.
На мой взгляд – весьма трогательное проявление заботы, и я ничего не имел против Пэрэдайзов, хотя, будучи представителями другой труппы, они моментально становились нашими соперниками. Их пьесы были глубокомысленны и производили впечатление, но все же чего-то им не хватало. Некой завершенности и изящности. Разве эти зубодробительные монологи и простая до скуки интрига могли сравниться с грацией и красотой тех, что выходили из-под пера мастера Шекспира или Эдгара Боскомба и Ричарда Милфорда? Почему бы братьям не выбрать для своих постановок реальных персонажей – королей, графов, шутов, – вместо Исаака и Авраама? Разве они не видят, что на дворе семнадцатое столетие?!
Другими словами, пусть сидят там, где они есть, и довольствуются деревенской аудиторией, а нам оставят дворянские поместья.
Это было первое происшествие.
Второе же оказалось куда серьезнее, чем приезд актеров-проповедников. В сущности, оно послужило началом целой веренице последовавших затем бед и несчастий.