Итак, "Братья Пэрэдайз" (а звали их, кстати, Питер, Пол и Филип) сочинили и поставили еще одну пьесу, завершение которой я увидел в амбаре. На этот раз в качестве воспитательного сюжета была выбрана история Иуды Искариота, предавшего нашего Спасителя. Зрителям был предложен печальный рассказ о тридцати серебрениках, вероломном поцелуе в саду, об одержимости предателя и о том, как он повесился на старом сухом дереве. Как я понял, с задачей своей трио справилось прекрасно, особенно удалась им последняя сцена. По словам Уилла Фолла, вышло весьма реалистично. А для неискушенных работников поместья, думаю, эффект оказался ошеломляющим, поскольку они были лишены тех способов приятного времяпрепровождения и развлечений, к которым прибегали лондонские жители, а именно: регулярно посещать публичную казнь через повешение и, если повезет, казнь предателей.
Выждав паузу, для эффекта выдержанную после сцены повешения Пола Искариота-Пэрэдайза (вновь нацепившего рыжую бородку), Питер, предводитель этой благочестивой троицы, шагнул вперед и, как и в Солсбери, принялся за очередную поучительную проповедь. Снова он звал нас на пуританский манер "братья и сестры", хотя истинные пуритане никогда не снизойдут до таких вещей, как театр и драма, даже если речь идет о постановке библейского сюжета. Я не совсем разбирал, о чем толкует этот святоша, но кое-что мне удалось уловить: он обличал жадность и тягу к накоплению богатства, скупость и зависимость от презренного металла, и, на всякий случай для полного понимания, скряжничество и роскошь. Искариот искушаем был тридцатью серебрениками! Узрите, в какую бездну отчаяния повергла его жажда наживы! Прочь, алчность! Да не будете вы одержимы скупостью и жадностью! Грядет день, когда богато погонят из его замка и место его займет неимущий! Пока лились эти речи, я думал: как и предыдущая "проповедь" на рыночной площади, нынешняя звучала в слегка бунтарской манере. Знал ли Элкомб, более того, знала ли сама леди Пенелопа, что святоши-лицедеи, злоупотребив ее покровительством и великодушием, пустились в еретические нравоучения о вреде богатства и собственности, здесь, на окраине ее же владений? Это к счастью, пожалуй, что большая часть глубокомысленных идей Питера-проповедника не дошла до умов собравшихся вокруг. В конце концов, интересы их ограничивались лишь эффектной сценой самоубийства Иуды. Но, как бы то ни было, старший Пэрэдайз, с его белой густой бородой и суровыми бровями, был сильным оратором, хотя, возможно, сам о том не догадывался. Он буквально рокотал, подобно могучим раскатам грома. Полагаю, силы физической ему так же было не занимать, как и его братьям. У меня уже был шанс убедиться в том, что братья могут за себя постоять: достаточно вспомнить, как "Каин" заехал дубиной крестьянину Тому и потасовку, развязавшуюся после.
И еще меня интересовало, дошли ли до Пэрэдайзов слухи о смерти Робина и не использовали ли они это под шумок для собственной выгоды. Но даже если так, мог ли я обвинять их в подобном поступке? Это в природе актеров всех времен и народов – ловить момент, оставаться на плаву, на гребне волны сиюминутного, которая несет их к успеху.
С другой стороны, слишком уж гладенькое выходило совпадение: повесившийся безумец в лесу и выбор Пэрэдайзами истории про Искариота.
Если только Робин повесился сам.
Визит к Сэму лишь умножил мои сомнения, так и не дав ответа на волновавший меня вопрос. С целью получить хоть какую-то ясность я решил осмотреть место, где нашли тело лесного дикаря. Дерево я нашел быстро – земля вокруг него была сильно истоптана. Нужная ветка тоже сразу бросалась в глаза – длинная, ровная и относительно низко расположенная. Обрубок веревки до сих пор свисал с нее.
Было тепло, но у меня мороз пробежал по коже.
Ничто из того, что я здесь видел, не подтверждало моих подозрений. Но и не опровергало их. И вся беда в том, что я бессилен был что-либо сделать с этим, Уверен, Ричард Синкло и Томас Поуп выслушали бы меня с пониманием и сочувствием, но вряд ли смогли бы помочь, даже если бы очень хотели. В поместье мы не имели никакого веса, оставаясь лишь гостями, которым к тому же заплатили, дабы они отыграли представление. Поэтому, что бы ни творилось во владениях Элкомба, нас это никоим образом не касалось. А самоубийство чудака из чащи, даже если оно произошло при весьма странных обстоятельствах, вскоре, несомненно, забудется, тем более накануне такого важного события, как свадьба наследника.
Но, похоже, с последним как раз были проблемы. Многочисленные слухи о том, что Робина вздернули лесные духи и прочая нежить или что его душу прибрал к рукам сам Старый Ник, не только не утихли, но в час, когда сердцам и помыслам жителей Инстед-хауса следовало быть обращенными к грядущему бракосочетанию Генри и Марианны, активно препятствовали этому, привлекая к себе слишком много внимания.
Кто-то из господ, надо полагать сам лорд Элкомб, пришел к выводу, что пора поставить точку на истории с кончиной лесного дикаря, и посчитал нужным прибегнуть к помощи со стороны, чтобы окончательно прояснить ситуацию.
Это обнаружилось следующим утром, причем довольно неожиданным путем. Решив исследовать восточную часть поместья, я прогуливался недалеко от маленького озерца, отблеск которого мы видели, когда подходили к Инстед-хаусу. На водной глади отражался солнечный свет. Я думал, вырыли ли этот водоем для Элкомба или его сотворила сама природа, а дом лишь был построен в такой удобной близости от воды?
Шутки ради я попробовал представить, что земля вокруг принадлежит мне, но для моего разленившегося разума это оказалось непосильной задачей. И было из-за чего лениться. Здесь нас кормили так щедро, что в сутки на трапезу мы тратили времени в два раза больше, чем привыкли. К тому же до свадьбы и представления оставалось еще несколько дней. Так что я бродил гут, слегка подавленный, с томиком в руке, и размышлял о Гамлете мастера Шекспира, который тоже бродил по пышным покоям замка, с томиком в руке, но куда более подавленный, чем я.
Роль Лизандра я знал безупречно. В Лондоне я бы лихорадочно зубрил свои реплики накануне представления, а потом для представления, которое должно состояться послезавтра, и, конечно, для того, что будет еще на следующей неделе. Но здесь, в провинции, торопиться было некуда. Поэтому, за неимением никакой работы, мысли мои походили на пушинки чертополоха, попавшие в завесу влажного тумана. Ухаживать мне тоже было не за кем, хотя, признаюсь, я начал подумывать о том, а не завести ли здесь пассию, как это сделали некоторые из моих друзей.
Провинция есть провинция.
– Мастер Ревилл!
Я обернулся и увидел девушку, направлявшуюся ко мне по зеленому газону.
Сердце мое заколотилось, и я почувствовал, как у меня внутри все сжалось. Позже я не смог бы поклясться, что не думал о ней в тот самый миг или что ее появление меня не удивило.
– Мастер Ревилл! – позвала девушка еще раз.
Из-за крохотных полей ее шляпки ей приходилось прикрывать глаза рукой, чтобы лучше видеть.
Я улыбнулся, едва она приблизилась. По крайней мере я надеялся, что улыбаюсь. Если честно, я немного разволновался.
При свете дня моя знакомая была еще прекраснее, чем при свечах в доме своего отца. Благодаря тому, что шляпка почти не спасала лицо девушки от солнца, у меня появилась возможность украдкой изучить его. Кожа отличалась той естественной белизной, которой могут похвастаться только юные прелестницы. Глаза – серые и проницательные – были точь-в-точь как у отца, однако выражение их смягчалось веселыми, насмешливыми искорками. Полные, яркие губы, аккуратный вздернутый носик, характеризующий ее как особу решительного нрава. По крайней мере, я сделал такой вывод. То, что находилось ниже ее прекрасной шеи, я запретил себе разглядывать, удовольствовавшись одним общим впечатлением от фигуры девушки. Откровенно пялиться на эту часть тела было бы крайне грубо. Опуская взгляд ниже, я рисковал унизить и собственное достоинство в ее глазах. А мне этого очень не хотелось.
Разумеется, я уже был влюблен в нее по уши, и все еще не вымолвил ни слова!
– Госпожа… Филдинг, – запинаясь, выдавил я.
– Как ваши ссадины?
Девушка протянула было руку к моему лицу, как несколько дней назад, когда лечила меня, но, к моему сожалению, опустила ее, так и не коснувшись, решив видимо, что подобный жест не совсем приличен при дневном освещении.
– Гораздо лучше, – ответил я. – Сказать по совести, я совсем позабыл о них, все благодаря вашим стараниям.
– Отец рассказал мне, откуда они у вас.
– О, да сущие пустяки, – махнул я рукой, сконфуженный напоминанием о моем неблагоразумном поведении на рыночной площади и удивленный, что Адам Филдинг разузнал об этой истории. Кажется, у него в гостях я старался держать на этот счет язык за зубами. Однако, по его собственным словам, он был человеком, в чьи обязанности входит знать все.
– Что же вы думаете о провинции?
– Я сам из провинции.
И это, я уверен, Кэйт уже узнала от своего отца. Впрочем, мысль о том, что Филдинг и его дочь обсуждали меня, была довольно лестной.
– Во всяком случае, – продолжал я беспечным тоном, – в Лондоне некоторые вещи обстоят гораздо хуже. Мальчишки-подмастерья, как волчьи стаи, снуют туда-сюда, только и рыщут, кого бы обвести вокруг пальца или осмеять.
Слова мои возымели действие, ибо глаза Кэйт удивленно расширились, и я, воодушевленный успехом, решительно продолжил:
– Там полно бывших солдат и моряков, теперь изгоев, отчаявшихся найти себе применение, поскольку все их способности заключатся лишь в умении сражаться и затевать драки. Там есть кварталы, в которые страшно забредать даже днем, не то что ночью.
Глаза девушки распахнулись еще шире. Слишком поздно я заметил, что в них таилось вовсе не удивление, а легкая насмешка.
– Какие странные вещи вы рассказываете, мастер Ревилл! Похоже, от моего внимания многое укрылось, когда я была в Лондоне несколько недель назад!
– Возможно, вы проходили мимо… хм… соответствующих мест, – предположил я, запнувшись.
– Мимо злачных притонов, вы хотели сказать. Впрочем, моя тетушка живет недалеко от въезда в город.
– Мир по ту сторону реки… Что ж, мне не посчастливилось завести там знакомых.
– "Мир по ту сторону"? Вы говорите так, будто Речь идет об адском Стиксе!
– Именно так, – кивнул я, отмечая, что Кэйт не только прекрасна, но еще остроумна и находчива. – Целая флотилия Харонов готова переправить вас на южный берег, где живу я и моя труппа.
– И еще драчливые солдаты и язвительная ребятня.
– Вы смеетесь, госпожа Филдинг, но в Лондоне действительно есть места, где вам не стоит появляться, по меньшей мере после наступления сумерек, даже если вы не в первый раз в столице. Я бы очень волновался за вас, случись такое.
– Как мило с вашей стороны, что вы волнуетесь о моем благополучии, мастер Ревилл.
– Прошу вас, зовите меня Николас, если, разумеется, вы не против, чтобы я звал вас Кэйт. И разве могу я отплатить вам в полной мере за ваше беспокойство о моем благополучии, когда вы лечили мои раны.
На это Кэйт ничего не ответила, только чуть повернулась в сторону, будто приглашая пройтись. Неспешно мы двинулись к озерцу, сверкавшему на солнце. Я украдкой бросал взгляды на спутницу, но, поверьте, вовсе не из распутных побуждений. Вырез ее платья был достаточно глубоким, но не вызывающим. Юбка с фижмами подчеркивала изящную талию.
– Что вы читаете? – спросила она, взглянув мельком на книгу в моей руке.
Я мог бы ответить в манере Гамлета, отвечавшего на подобный вопрос Полония: "Слова, слова, слова". Но вместо этого я сказал:
– Сборник стихов одного из наших драматургов.
– Наших?
– Из лондонского "Глобуса".
– Ах, вы о мастере Шекспире?
– Нет, Кэйт. – Я немного удивился ее осведомленности. – Не Шекспир, величина поменьше. Точнее, новый писатель. Некто Ричард Милфорд. Его пьеса "Венецианская блудница" была довольно тепло встречена в начале года. Этот успех вдохновил его обратиться к поэзии. Сборник называется "Венок".
Милфорд подарил мне книгу, только что напечатанную, незадолго до нашего отъезда из Лондона. Свежие листы хрустели. Могу поклясться, он даже прослезился. Несомненно, для него это была священная минута, повод для гордости, хотя, должен признаться, священное таинство и трепетное чувство осознания себя писателем, мне недоступны. Тем не менее Милфорд доверял моему суждению, и мое одобрение было для него важно, несмотря на все существующие между нами различия.
– "Блудница", какое точное название, – промолвила Кэйт. – Истинно лондонское. Даже представить не могу, как бы его восприняли в здешней округе. Так о чем он пишет?
– О чем и все остальные поэты в своих первых сборниках.
– О любви?
– Именно.
– И это стоит внимания?
– Он неплох, – ответил я сдержанно. – Кое-что в нем есть.
– Тогда прочтите мне немного, – попросила Кэйт.
– Только давайте присядем, не могу читать вслух, бродя на своих двух.
Мы достигли воды. Вдоль берега располагались каменные скамьи, отстоящие друг от друга на равном расстоянии. Камень нагрелся на солнце, так что мы уселись на скамью, правда на разных ее концах, и я принялся листать томик, хотя уже точно знал, какой именно сонет собираюсь выбрать. Найдя нужную страницу, я начал читать:
Когда затмятся солнечные очи,
Когда иссякнет звездный свет ночной,
И скроется луна в покоях ночи,
И будет мир объят вселенской тьмой,Как светоч ясный, нам за все утраты
Останется сие, и среди тьмы
Путь будет ясен Естеству трикраты,
И цель свою не потеряем мы.Я говорю о красоте твоей,
Которая могиле не подвластна,
Пускай сама ты и подвластна ей,
Спасет нас слава той, что так прекрасна.И кто мое сие услышит слово,
Искать не станет светоча иного.
Осторожно я поднял взгляд на Кэйт – посмотреть, какова ее реакция на творение Мифлорда. Не то чтобы я волновался за стиль и язык автора, но чтецу, как и актеру, всегда по вкусу похвалы, касающиеся манеры исполнения. Девушка смотрела на меня сосредоточенно. Невозможно было понять, что выражает ее взгляд, однако я приметил, что в уголках ее губ таится улыбка.
– По-моему, этого следовало ожидать. Весьма типично, – сказала она.
– Вы уже знакомы с его творчеством? Но эта книга только выходит.
– Типично для поэтов с нетерпением ждать конца света… поскольку это благоприятная обстановка для рождения образа одинокого светоча посреди вселенской темноты.
– Согласен, поэты говорят о любви весьма причудливым образом. – Я почувствовал себя слегка уязвленным, будто это я был автором сонета. – Это у них в крови с рождения. И не следует воспринимать все, что они говорят, так близко к сердцу.
– Похоже, воспринимается именно так.
– Неужели?
– Та глубина чувств, которую он якобы посвящает своей возлюбленной, на самом деле направлена на него самого.
Я засомневался, что правильно сделал, согласившись декламировать Милфорда. Ведь я лишь хотел создать настроение, трогательное и мягкое, а не затевать дискуссию о принципах любовной поэзии. Но Кэйт продолжала с упорством:
– В конце, помните? Он говорит, как это… И кто мое сие услышит слово, Искать не станет светоча иного. Но как, скажите, пожалуйста, если в мире не останется ни одного источника света, как кто-нибудь сможет прочитать написанное им, какими бы прелестными ни были эти строки? Что бы он ни воспевал, это не красота возлюбленной, а его собственный сонет. Разве я не права, Николас?
– Э-э… да, полагаю, что так, – кивнул я, пораженный тем, что она запомнила строки всего лишь после одного прослушивания и несколько мужским взглядом на хрупкий мир любовной лирики.
– Вот именно, – самоуверенно заметила Кэйт. – И не думаю, что он вообще вдохновлялся какой-либо женщиной. Свое стихотворение он писал в пустой воздух.
– Но это не значит, что он не подразумевал наличия возлюбленной, – возразил я.
– Но это также не подразумевает, что она была, – отозвалась Кэйт.
– Если вы хотите так думать… – Я забарабанил пальцами по переплету книги, понимая, что наш спор ведет в никуда. – Я знаю этого джентльмена, но недостаточно хорошо, чтобы рассуждать за него о подобных вещах.
– Ага! – Легкая, но победная улыбка девушки напомнила мне то, как Нэлл обычно радовалась, если одерживала верх в споре.
– Но я уяснил для себя одну вещь, Кэйт.
– Какую же?
– Я никогда не напишу вам любовного стихотворения.
К моему удивлению, она ничего не ответила, хотя моя фраза была лишь добродушной, хоть и подзадоривающей, шуткой. Я поспешно перевел разговор на другую тему:
– Вы здесь из-за свадьбы?
– Я здесь с отцом, он приехал по делу. Несколько дней назад здесь умер человек.
– Да, в прошлую пятницу. Он повесился на дереве.
– Я слышала, ходит множество слухов о том, как именно он умер.
– Да, простые люди здесь всякое рассказывают.
– Поэтому лорд Элкомб, желая окончательно прояснить ситуацию, пригласил моего отца проверить, действительно ли человек покончил с собой, и принародно объявить об этом, чтобы положить конец перетолкам.
– Его голос, как мирового судьи, разумеется, имеет вес.
– Моего отца все знают, его уважают во всем графстве.
Выражение лица Кэйт смягчилось. Я вспомнил, как она разговаривала с Филдингом, мягко журя и очень нежно. Вероятно, в ее жизни не было иной любви.
– Разве эта работа не для следователя? – спросил я, искренне удивленный.
– Лучше спросите об этом отца. Но, насколько мне известно, такой случай недостоин внимания следователей. Самоубийство – дело неприбыльное.
– Да, у того человека совсем ничего не было, совсем ничего. Он жил в лесу, и прислуга с кухни кормила его. Здесь верили, что, пока он живет поблизости, он приносит дому удачу.
Кэйт обернулась через плечо на роскошный особняк, возвышавшийся на холме.
– Похоже, она его не покинула.
– Я встречал этого лесного обитателя дважды, он был странным созданием, носил звериные шкуры и обходился без обуви, – спешно добавил я.
– Он предоставил вам аудиенцию?
– Да, именно так. Он считал себя хозяином леса, как Элкомб является хозяином поместья. Его звали Робин.
– В честь Робина Гуда.
– Вид у него был такой же истерзанный, как у малиновки в суровую зиму. Могу ли я поговорить с вашим отцом о нем? У меня есть кое-какие соображения по поводу его смерти.
Кэйт согласилась отвести меня к Филдингу. Когда я выразил удивление ее хорошему знакомству с поместьем, она ответила, что приезжает в Инстед-хаус с тех пор, как себя помнит.