– Я являюсь душеприказчиком покойного графа, – объяснил Вольский, – поэтому должен выполнить его последнюю волю, а она состоит в том, что всё состояние отошло Михаилу, а вы и ваша мать должны покинуть владения Печерских. Граф особенно настаивал на этом условии. Я выяснил, что ваша мать уже давно забирает себе доходы с Пересветова. Она приобрела имение, два доходных дома в Ярославле и прядильную фабрику. Вы оба можете переехать в одно из этих мест.
Еще вчера Вано считал, что хуже быть уже не может, а оказалось, что это не так. Получалось, что, вывалявшись в помойке, он теперь к тому же провалился в зловонную выгребную яму. Вано вдруг ясно понял, что его жизнь кончена, и осталось лишь умереть. Не ехать же к матери, чтобы жить с ней в крошечном Рощино, считая каждую копейку.
– Я вам не верю! – в отчаянии выкрикнул Вано. – Есть же законы! Отец не может оставить сына без наследства…
– Дело в том, что он вам не отец, – заявил Вольский, – я думал, мать рассказала вам правду. Покойный граф Печерский оставил документ, заверенный тремя священнослужителями, там сказано, что Пётр Гаврилович так никогда и не прикоснулся к своей третьей жене. Вы просто не можете быть его сыном.
Вано показалось, что его сердце сейчас лопнет! Он был не графом, а всего лишь нагулянным ублюдком, может, даже крепостным. Господи милосердный! Сердце, разорвись прямо сейчас! Смерть показалась Вано счастьем – наилучшим выходом из этого кошмара. Он так и сидел, уставившись в пол, и больше не слушал Вольского. Старик пытался объяснить, что даёт ему три дня на сборы и отъезд из дома Михаила. Вано по-прежнему молчал, тогда Вольский кратко сообщил, что завтра выезжает в Пересветово, разбираться с Саломеей, и ушёл.
Вано был раздавлен. Спустя столько лет он наконец-то узнал, чем же Саломея так насолила своему мужу, что поплатилась за свой проступок десятилетиями ссылки. Все оказалось очень просто: мать родила Вано!..
…Молча просидев в столовой почти сутки, он пришёл в себя настолько, чтобы попытаться собрать по кусочкам свою разбитую жизнь. Вано решил, что добьётся всего сам, а потом вернётся в Петербург настоящим, признанным героем, и тогда никто не посмеет обсуждать постыдное прошлое его семьи. Он снял с пальца кольцо с гербом Печерских, бросил проклятую печатку на каминную полку и, велев заложить экипаж, отправился к князьям Ипсиланти. Вано попросил доложить о себе старшему из братьев, но к нему вышли двое: Александр и Дмитрий. Печерский сразу же заявил, что готов умереть за свободу Греции, и героические патриоты могут всецело располагать его жизнью. Приняв это странное предложение как должное, князь Александр пообещал новому соратнику, что даст ему важнейшее поручение. На следующий день, забрав у Ипсиланти письма и спешно найденный турецкий паспорт, новоявленный освободитель Греции уехал сначала в Одессу, а оттуда в Константинополь, поклявшись себе, что или погибнет, или вернётся в Россию героем. Повзрослев за один день на десять лет, Иван Печерский собирался сдержать свою клятву. Ну а Вано больше не было.
Глава тридцатая. Божественная
Жизни не было! Тоска придавила сердце Михаила неподъёмной гранитной глыбой и не собиралась отпускать. Горькая, как полынь, и серая, как болотная тина, тоска просыпалась вместе с ним по утрам, отравляла жизнь днём, а ночью мучила кошмарами. Единственным светлым моментом оставалась теперь тончайшая грань между сном и явью, когда Михаил, уже почти проснувшись, ещё не помнил о том, что с ним случилось, а просто, как бывало в прошлой жизни, тихо лежал с закрытыми глазами. Но покой рассыпался, расколотый мыслью: "Я слеп", а в сердце засохшей колючкой впивалось отчаяние, и тогда он тихо выл от безысходности. Сегодня, в день, когда ему исполнилось двадцать восемь лет, граф Михаил Печерский хотел бы получить от судьбы лишь один подарок – не проснуться утром.
Какой наивно-детской казалась теперь прежняя грусть о ранней смерти матери, о безразличии отца, о своём одиночестве. Об этом мог убиваться только человек, не знающий, что такое на самом деле плохо, а Михаил теперь это отлично знал. Плохо – это когда ты из сильного молодого мужчины превращаешься в беспомощное существо. Плохо – когда у тебя, ничего не дав взамен, отбирают жизнь, которую ты так любил, службу, полную братской полковой дружбы и гордости боевого офицера. Кто такой Михаил Печерский в свои двадцать восемь? Никто – обуза, тяжкий крест для близких. Конечно, Серафим его не оставит, так и будет возиться, как делал это все прошедшие месяцы, но нельзя же до бесконечности виснуть пудовыми веригами на ногах друга – тому ведь нужно устраивать собственную жизнь.
За полтора месяца, проведённые на озере Комо, у Серафима появилось столько пациентов, что заработала не только приёмная, но и настоящая клиника. Серафим пропадал в ней до позднего вечера и виделся с другом лишь за ужином. Но сегодня, ради дня рождения своего Мишеля, доктор сделал исключение из правил и сам повёл друга на прогулку по большому саду, окружавшему виллу.
– О лёгком можешь больше не вспоминать, – рассуждал Серафим, направляя Михаила по дорожке, сбегающей к озеру. – Но вот с контузией я так и не понял, что делать. Всё, что связано с глазами, не повреждено, мне даже кажется, что всё дело в душе, как будто ты сам не хочешь что-то видеть.
Михаил возмутился:
– Ты шутишь! Я всё готов отдать за то, чтобы вернуть зрение! Ты даже не представляешь, что это такое – быть сильным, здоровым мужчиной и при этом совершенно беспомощным.
– Тебе меня не разжалобить. Твои слова – явное преувеличение, – парировал друг, – ты так поддался хандре, что я больше не назвал бы тебя сильным мужчиной. Я много раз говорил с тобой о восстановительной гимнастике, ты даже обещал заняться ею, но это ничего не изменило. Ты лишь просиживаешь целые часы на садовой скамье.
– Пока не прозрею, я и впрямь не хочу ничего делать, – признался Михаил. – Зачем мне прежние крепость и сила, если я не могу самостоятельно пройти по комнате?
– Как хочешь! Человека невозможно заставить, пока он сам чего-то не захочет. Это я как врач тебе говорю, – наставительно заметил Серафим и, сев на любимого конька, принялся читать другу очередную лекцию.
Через четверть часа Михаил так устал от этих нравоучений, что уже даже и не огрызался, а лишь изредка напоминал доктору Шмитцу о давно заждавшихся пациентах. Наконец Серафим сдался и признал:
– Может, ты в чем-то и прав. Если бы всё в жизни делалось по справедливости, мы бы давно жили в другом мире… Ладно, пойду к больным… А ты что будешь делать?
– Отведи меня в беседку.
Друг выполнил просьбу Михаила и оставил его одного. В этой увитой дикой лозой ажурной беседке Михаил мог сидеть часами. Он даже запретил Сашке приходить сюда без крайней нужды. В одиночестве Михаилу было легче. Он сидел, подставив лицо холодным лучам зимнего солнца, и перебирал в памяти дорогие образы. Михаил вспоминал боевых друзей, Алексея Черкасского, дядю, но больше не позволял себе думать о маленькой "цыганке" из английского поместья. Теперь уже он был недостоин её. Пусть так и останется в неведении, пусть станет счастливой без него!
Михаил вернулся мыслями к сегодняшнему разговору с другом. Серафим назвал его рохлей. Вот уж действительно, поставил телегу впереди лошади! Зачем становиться богатырём, если ты всё равно не можешь и шагу ступить без посторонней помощи?.. Но вдруг Серафим прав? И дело не в мощи и силе, а в том, что Михаил опустил руки и сдался, позволил беде взять над собой верх? Он даже уже не мечтал, что когда-нибудь прозреет. В нём умерла вера, потом его покинула надежда, а любовь Михаил сам выгнал из своего сердца, запретив ей возвращаться. Он поставил на своей жизни огромный, жирный крест и хотел лишь одного: чтобы его оставили в покое.
Вздохнув, Михаил поднялся и ощупью, держась за столбики беседки, спустился с крыльца. В четырех шагах отсюда начиналась высокая каменная стена, отделявшая сад от соседней виллы. Держась за стену, Михаил мог передвигаться самостоятельно. В последнее время он делал это редко (а вернее, не делал совсем), но сегодня, пристыженный словами друга, решил всё-таки походить вдоль стены. Сделав первые шаги, Михаил остановился, ему показалось, что с той стороны ограды, где раньше никогда никого не было, послышались шаги. Да, точно! По саду кто-то ходил. Обострённым слухом незрячего граф различил шаги двух человек. Скорее всего, шли женщины – незнакомки ступали легко, а песок под их ногами тихо шуршал. Дамы подошли почти вплотную к стене, а следом заскрипели деревянные ступени.
"Серафим как-то сказал, что беседка в соседнем саду стоит как раз напротив нашей, – вспомнил Михаил. Значит, незнакомки поднялись в свою беседку". Он всё ещё гадал, кто они, когда дамы вдруг заговорили:
– Тётушка, я, наверно, посижу здесь, – произнёс по-английски поразительно красивый женский голос.
Вот уж и впрямь чудо, что за голос: как струи терпкого вина, льющиеся в хрусталь бокала. В этом тембре переливались низкие бархатные ноты и колокольчиками звенели солнечные верха.
– Как хочешь, девочка моя, – ответила вторая дама. – Ты будешь сегодня заниматься?
– Этого я делать точно не стану, может, немного попою для себя, – ответила сладкоголосая сирена. – А вы идите. Отдыхайте.
– Нет, я уж тогда – к дону Эстебану, мы с ним собирались проверить хозяйственные пристройки, – ответила та, кого назвали "тётушкой".
– Наш коннетабль понимает ваш испанский? – лукаво поинтересовалась молодая дама, и "тётушка", явно смутившись, затараторила:
– Дон Эстебан говорит, что я уже хорошо изъясняюсь, что не так – он поправляет и учит меня новым словам.
– Как славно, – протянула загадочная певица.
Шаги "тётушки" прошелестели по песку и затихли в отдалении. За стеной воцарилась тишина. Михаил боялся дышать, он был готов на всё, лишь бы не вспугнуть девушку. Незнакомка легонько откашлялась и запела. Это оказалось потрясением! Михаил даже не сразу осознал, что звучит "Аве Мария". Он не понимал слов, но голос этой сирены был так божественно хорош, что сердце само открылось ему навстречу. Это был глас, молящий за страждущих, ангел просил Царицу Небесную помочь всем больным и несчастным. И Михаил вдруг отчего-то поверил, что Богородица пожалеет его и пошлёт исцеление. Надежды и мечты проснулись в душе, будто никуда и не уходили, и лишь мысль о любви осталась запретной. Михаил так и стоял, прижавшись лбом к каменной стене, а по его щекам текли слёзы.
Сирена допела и затихла. Михаил испугался, что она сейчас уйдёт и всё закончится: вера и надежда вновь растают, и он навсегда останется в своей безысходной черноте. Однако шагов слышно не было: певица оставалась в беседке. Но вот заскрипели доски, шелест гравия раздался где-то рядом, и волшебный голос спросил по-английски:
– Кто здесь? Я чувствую ваше присутствие. Вы плачете…
Михаил задохнулся от неожиданности, но нужно было что-то отвечать, и он сказал первое, что пришло в голову:
– Я русский офицер, раненный на войне. Вместе с моим другом, доктором, мы снимаем эту виллу. Вы правы, я плачу, потому что ваш голос проникает прямо в сердце. Но вы, наверно, это и сами знаете?
– Меня хвалили, хотя таких слов мне никто ещё не говорил, – ответила певица и сразу напомнила: – Но вы не назвали своё имя.
– Простите, мисс! Меня зовут Михаил Печерский, я – русский граф.
– А я – Кассандра Молибрани, пою в миланском театре Ла Скала. Сейчас приехала сюда на отдых перед премьерой.
– Примите моё восхищение, сеньорита, я никогда не слышал такого божественного пения, – искренне сказал Михаил, поглаживая шершавый камень напротив того места, где стояла певица.
– Знаете, как-то неловко разговаривать через стену, – сказала девушка. – Чуть дальше между нашими садами есть маленькая калитка, по-моему, она закрыта на засов с моей стороны. Сейчас я открою.
Михаил ужаснулся: эта волшебница войдёт и увидит его, такого жалкого в своей беспомощности. Девушку нужно остановить! Но шаги уже прошелестели в направлении калитки, заскрипел давно не смазанный засов, и звук шагов начал приближаться к Михаилу, пока не замер прямо перед ним.
– Ну, вот и я, – весело произнёс дивный голос.
Михаил инстинктивно вытянул вперёд руку и упёрся в тёплую кожу. Под его ладонью стучало чужое сердце! Граф отпрянул.
– Простите, ради бога, – прошептал он, чувствуя, что это конец. – Я ничего не вижу… Я слеп!
Слеп!.. Кассандра молча глядела на красавца с лицом Адониса и блестящими каштановыми кудрями. Его большие ярко-синие глаза были так хороши, что поверить в их слепоту было просто невозможно. Впервые за всё время её мучительных попыток вспомнить лицо обладателя синих глаз, Кассандре встретился подходящий мужчина. И что же?! Вместо радости судьба послала ей воплощённую драму.
Красивый собеседник запаниковал: Кассандра слышала его тревожные мысли о том, что он жалок и не хочет, чтобы девушка это увидела. Граф жестом слепого вытянул вперёд руку и упёрся ей в грудь. Он тут же отпрянул, но Кассандра успела уловить всю бездну отчаяния в той беспросветной черноте, в которой жил этот человек. Взглянув на влажные дорожки от слёз на его щеках, Кассандра только теперь поняла, насколько потрясён её визави.
"Бедняга нуждается в друге, – вдруг догадалась она. – В той тьме, где живёт этот офицер, нет ничего, кроме звуков. Поэтому он так растроган". Но и Кассандре тоже понятно, что значит быть больной и отчаявшейся. Вдруг, если она поможет пережить беду этому слепому бедняге, это зачтётся и ей? Тогда Всевышний вернёт графу зрение, а Кассандре – память.
Девушка вложила свою ладонь в руку графа и как можно беззаботнее предложила:
– Давайте знакомиться. Раз мы оба гуляем по саду, может, вы расскажете мне об этом месте, ведь я приехала сюда лишь вчера вечером, а до этого ни разу здесь не была.
– Охотно, – обрадовался граф. – Я здесь уже давно и постоянно ходил со своими поводырями вокруг нашей виллы, теперь я узнаю её уголки по звукам и запахам: шуму воды, тому, как отдаются под ногами шаги, шелесту деревьев, запаху розария и клумб. Все цветы здесь пахнут по-разному.
Михаил согнул руку, Кассандра просунула свою под его локоть и, тактично направляя незрячего спутника, направилась к озеру. Новый знакомый рассказывал ей об озере Комо, о маленьком городке, состоящем почти из одних вилл, о своём друге, докторе, открывшем здесь клинику для больных с лёгочными болезнями. Граф не говорил лишь о себе, ограничившись замечанием, что ничего не видит, но зато слух его обострился. Кассандра тоже предпочла не углубляться в свою историю, сказав только, что в этом году потеряла и отца, и мать, несколько месяцев проучилась в Неаполе у великого Россини, а теперь поёт в Ла Скала. Но, сжимая руку слепого, она читала все его мысли. Теперь Кассандра знала, что этот офицер в отчаянии оттого, что стал калекой, и считает себя обузой для друга-доктора и своего дяди.
Девушка жалела нового знакомого, но не могла допустить, чтобы тот об этом догадался. Иначе ей пришлось бы объяснять природу своего дара, а этого она очень боялась. Нужно чем-то занять пустые дни графа, за делом время летит быстрее, по крайней мере, слепой отвлечётся от своих тяжких мыслей.
– Вы говорите, что у вас после контузии обострился слух? – спросила Кассандра.
– Да, слух стал тоньше, я теперь различаю множество полутонов, чего раньше не было, – подтвердил Печерский, – я даже понял, как в вашем голосе перемешиваются низкие и высокие звуки. Как будто в один бокал наливали вина двух сортов.
– Какое необычное сравнение! Возможно, не очень почтенное, зато точное, – засмеялась Кассандра. – Но я хотела бы попросить вас об одолжении.
– Меня?!.
– Мне нужен человек с тонким слухом, который пройдёт со мной партию Розины в новой опере маэстро Россини, – объяснила Кассандра. – Вам необязательно знать ноты, вы только поймите, есть ли гармония в моём пении.
– Я буду счастлив, – согласился изумлённый Михаил. Это предложение сулило ему рай!
– Может быть, сейчас и начнём? Только вернёмся в мою беседку, иначе тётушка начнёт беспокоиться, – попросила Кассандра.
Она провела спутника через калитку в стене и помогла подняться по ступеням беседки.
– Вы садитесь вот здесь на скамью, а я отойду к противоположному краю, – решила Кассандра и, усадив графа, прошла в дальний угол беседки и уже оттуда предложила: – Я сначала расскажу вам содержание действия до моего выхода, потом спою свою арию, и так пройдёмся по всей опере.
Михаил не стал объяснять, что знает сюжет пьесы Бомарше. Ему было всё равно, что говорит его невидимая собеседница, лишь бы звучал её голос. То низкий и чувственный, то серебристый и звонкий, этот голос казался даром небес. Наконец Кассандра запела. И это было уже не просто удовольствием, а самым настоящим счастьем. Михаилу даже нравилось, что он не понимает по-итальянски, не нужно было отвлекаться на смысл слов – только голос, только звук. Когда же ария закончилась и наступила тишина, граф очнулся и вдруг понял, что осиротел.
– Пожалуйста, спойте ещё! – взмолился он, – Бог с ним, с содержанием, на самом деле мне даже не нужно слов, только пойте.
Кассандра протянула руку и коснулась ладони слепого. И тут же уловила отчаянный зов истомившейся души, вновь вернувшей себе надежду и веру. Этот человек почему-то внушил себе, что чудо совершило её пение.
"Пусть так, главное, что он вновь верит и надеется, а что будет потом, один Бог знает", – сдалась наконец Кассандра. Не сводя глаз с лица графа, она взяла первые ноты и увидела, как синие глаза наполнились слезами. Восторг этого необычного слушателя заражал, и Кассандра запела так, как не пела ещё никогда в жизни, будто сама Дева Мария, благословив, поцеловала её в лоб.
Кассандра исполнила для своего восторженного слушателя всю партию Розины и, обессилев, замолчала.
– Благодарю!.. Благодарю вас… Вы даже не представляете, что для меня сделали… – Все слова казались сейчас Михаилу плоскими и неточными. Они не могли передать и малой толики того, что он чувствовал. Граф опустился на одно колено, протянул руку и, нащупав, поцеловал край платья Кассандры. – Вы вернули меня к жизни. Сегодня утром я хотел умереть, а вы дали мне надежду… Позвольте мне и дальше слушать вас – это единственное, что для меня сейчас имеет значение.
Кассандра вдруг поняла, что теперь слёзы выступили у неё. Ну разве могла она отказать?..
– Приходите сюда завтра утром, я спою вам свою партию из "Танкреда", – пообещала она, провела графа сквозь калитку в сад его виллы и ушла, гадая, чем это может закончиться.
В душе Кассандры царил сумбур – все её чувства перемешались, а мысли спутались, и лишь одно она знала точно: нынешняя встреча произошла неспроста. Да и как могло быть иначе, если скоро Рождество? Время чудес.