- М-да, - задумчиво протянул Мэтью. Конечно же, он думал о своей биографии. Мать его умерла от заражения крови, когда ему было всего три года. Отец был трудягой-пахарем в колонии Массачусетс и получил лошадиным копытом по голове, когда Мэтью было шесть. Мальчик был предоставлен милости этого мира, который нечасто бывает милостив. Но сейчас преподобный Бертон при свете дрожащего пламени напомнил Мэтью его наставника в приюте в Нью-Йорке. Директор Стаунтон отнесся к Мэтью по-человечески, ввел его в высокий мир книг, направлял его образование твердой, но уважительной рукой, и фактически именно он превратил грязного уличного мальчишку в молодого человека, чей ум никогда не давал себе покоя, ища решение той или иной загадки. Стаунтон покинул приют на шестьдесят шестом году жизни, почувствовав призвание ехать на западную границу и нести индейским племенам Спасение Господне, и на смену ему пришел мерзавец Эбен Осли. Но это дело прошлое, а сейчас Мэтью заинтересовал тот факт, что и у него, и у Тома отцы погибли по капризу рока, воспользовавшегося как средством лошадиным копытом.
- Насколько я понимаю, в колониях у Тома родственников не осталось, - продолжал Бертон. - Я думаю, он продал лошадь и отправился в путь. Примерно через год он появился здесь, если я прав.
- Насчет правоты, священник, - вмешался Слотер. - Похоже, у нас с вами один размер обуви. Если у вас найдется для меня запасная пара ботинок, это будет правое дело?
- К сожалению, сэр, у меня ее нет.
- А! - Мэтью увидел, как едва заметно улыбнулся Слотер, и красный отсвет огня мелькнул у него в глазах. - Что ж, очень жаль.
Мэтью было все равно, как это было сказано. Он прикидывал, сколько времени займет у него взять пистолет и направить на Слотера, если понадобится. Но насколько быстр может быть Слотер, закованный в железо? Скорее бы вернулся Грейтхауз. Вот Грейтхаузе ним справится даже без пистолета. Интересно, чует ли Слотер запах страха от человека - как лошадь за секунду до того, как ударить?
В камине стрельнуло, и когда Мэтью вздрогнул едва ли на долю дюйма, он услышал, как тихонько засмеялся Слотер, будто над одному ему понятной шуткой.
Глава одиннадцатая
За стенами хижины сгущались сумерки, дождь хлестал вовсю, гремел гром, прорезала небеса молния. Обычная, можно сказать, ночь в Нью-Джерси.
Но в самой хижине потрескивал огонь, излучающий веселящее тепло, разливалось от свечей дружелюбное сияние, как в хорошей таверне, а восхитительный запах кроличьего жаркого, булькающего в чугунном котелке, заставил бы Салли Алмонд выпрашивать рецепт. Том действительно оказался истинным даром Божиим, по крайней мере в умении готовить. Несколько грибов, дикий лук, морковь и картошка пошли в котел с кусками крольчатины. Пушенная по кругу фляжка Грейтхауза с бренди (закованным в цепи и четвероногим не предлагали) на миг вернула в Новое Единство капельку уюта.
На стол поставили деревянные миски, разложили по ним жаркое большим деревянным половником. В отдельную миску Том отложил порцию поменьше для Джеймса - Мэтью обратил внимание, что пес от мальчика практически не отходит. К столу подвинули еще два стула от камина, и Слотер по этому поводу поинтересовался:
- Я полагаю, что буду есть с собакой?
- Будь доволен, что тебе вообще есть дают.
Грейтхауз поставил миску для пленника на пол. Шляпа и плащ гиганта висели на стенном крюке, сам он стоял с закатанными рукавами рубашки.
Проповедник с большим достоинством ему ответил:
- Смею ли вам напомнить, мистер Грейтхауз, что мы у меня в доме? За все время, что я здесь живу, ни разу ни одного гостя не заставляли есть на полу. Я был бы вам весьма признателен, если бы на мое гостеприимство не легло подобное пятно позора - во славное имя Христа.
- Я полагаю, он должен…
- Он может сесть на скамейку для ног, - сухо перебил Бертон. - Вы поможете ему подняться, или придется старому человеку это сделать?
Грейтхауз посмотрел на Мэтью в поисках поддержки, но Мэтью мог только пожать плечами: было ясно, что преподобный Бертон в своей человечности непоколебим - даже по отношению к тем, кого к человечеству можно отнести с оговорками. И все же Мэтью заметил, что Грейтхауз сдержал ругательство, стиснув зубы, когда поставил миску арестанта на стол и затем наклонился, чтобы помочь Слотеру подняться.
Когда Мэтью подвинул ему скамейку, Слотер сказал Бертону:
- Сэр, я весьма признателен вам за вашу доброту, но позволю себе попросить еще об одной христианской милости. В этих цепях сидеть за вашим добрым столом - пытка для моей спины, и не сочтете ли вы приемлемым, если…
- Нет. - Грейтхауз ухватил его за шиворот. - Как-нибудь перебьешься.
- Одну секунду. Мистер Слотер! Позвольте спросить вас: если с вас снимут цепи, клянетесь ли вы держать себя как джентльмен и не причинять неприятностей?
- Сэр! - Лицо Грейтхауза стало наливаться кровью. - Он наш арестант, вам это ясно? Он - убийца! Снимать с него цепи - бессмысленно!
- Я поклянусь во всем, что вы захотите, - заявил Слотер. - Это правда, пастор, что я много грешил, но правда и то, что против меня грешили не менее.
Бертон кивнул. Том помог ему опуститься на стул во главе стола.
- Снимите цепи, - велел проповедник. - Никто да не будет сидеть за моим столом в цепях.
- Да во имя Гос…
Грейтхауз сумел удержаться от богохульства, лишь прикусив язык.
- Именно во имя Его, - ответил Бертон. Наклонив голову, он прислушался: - Слышите, как льет дождь?
Грейтхауз достал из кармана рубашки ключ.
- Мэтью, принеси-ка пистолет.
Мэтью подчинился и держал его наготове, пока Грейтхауз отпирал сперва ножные, потом ручные оковы. Когда цепи упали, Слотер выпрямился во весь рост так, что захрустел позвоночник.
- А-ах! - Он потянулся, подняв руки к потолку. Мэтью почему-то показалось, что арестант стал выше на пару дюймов, чем был в больнице. - Ничто так не пробуждает в человеке голод, как освобождение из оков. Я у вас в долгу, пастор.
Он уселся на скамейку, стоящую между стульями Мэтью и Грейтхауза, напротив Тома.
Грейтхауз взял пистолет, сел и не сводил глаз со Слотера. Том тем временем разливал из большого кувшина яблочный сидр по глиняным чашкам. Когда все было готово, все повторили за Бертоном короткую молитву - во время которой ни Грейтхауз, ни Мэтью не посмели опускать глаза, - и Слотер первым причмокнул губами, зарывшись в жаркое пальцами и деревянной ложкой.
Ели так, как едят голодные, без разговоров. Джеймс покончил со своей порцией и подошел попросить еще. Мэтью отметил, что Том не сразу, но вскоре украдкой передал другу кусок мяса из своей миски.
Пока жаркое готовилось, Мэтью разглядывал Тома. Мальчик по натуре казался молчаливым, замкнувшимся в собственном мире. При первой встрече он действительно рассматривал пришедших, но затем вроде бы не обращал на них особого внимания. Что-то было в нем, сопротивляющееся вопросам - еще даже до того, как их задали. Красивый был юноша, с высоким лбом и резко выделяющимся носом, похоже, когда-то сломанным. Волосы сбриты наголо. Мэтью тоже когда-то носил такую прическу - для выведения вшей. Квадратный крутой подбородок, густые черные брови над пронзительными светло-серыми глазами. Сложения Том был худощавого, но в нем не было ничего, предполагающего слабость. Он двигался с быстротой и точностью, свидетельствовавшими о физической силе и скорости реакции. Вот этот юноша, подумал Мэтью, был бы хорошим учеником в школе фехтования у Грейтхауза.
Тут Том поднял глаза от своей миски и посмотрел прямо на Мэтью коротким недобрым взглядом, как пантера. В этом взгляде читался неприкрытый вопрос: "На что это ты уставился?" Мэтью тут же опустил глаза и сказал:
- Отличное жаркое.
Том, не отвечая, вернулся к еде.
- У вас в сарае стояла когда-то лошадь, - заметил Грейтхауз, прихлебывая сидр. Пистолет лежал рядом с его миской, направленный в сторону Слотера. - Моей упряжке овес очень кстати, спасибо за него. Но что сталось с вашей лошадью?
- Пришлось ее продать, - ответил Бертон. - Том поехал на ней на той неделе в Бельведер, выменять на нужные нам вещи. Свечи, соль, сахар - припасы.
- А далеко от вас Бельведер?
- Ну… миль двенадцать, по-моему.
- Четырнадцать, - поправил его Том, не поднимая глаз.
Грейтхауз замер с чашкой у рта.
- Так что, ты поехал в этот самый Бельведер на лошади и вернулся пешком четырнадцать миль с мешком на спине? Поверить не могу!
Том пожал плечами. Молчаливый, но красноречивый ответ: "Не можешь - не верь".
- Преподобный Бертон мне сказал, - начал Мэтью, - что вы потеряли родителей. - Юноша никак не дал понять, что он слышит. - Я потерял своих очень похожим образом. У вас другие родственники есть?
Том молчал, доедая свою порцию, но сохранив еще кусочек для Джеймса. Наконец ответил, как на ничего не значащий вопрос:
- Дед есть в Абердине. И все.
- Слава шотландцам! - провозгласил Слотер.
- Я сам справляюсь. - Том посмотрел на Мэтью, пронзив его взглядом, и глотнул сидра, ставя точку в конце этого разговора.
Над хижиной зарокотал гром, дождь хлестнул по ставням. Джеймс, равнодушный к рыку природы, сел у ноги Тома, вычесывая лапой блоху.
- Грейтхауз. - Слотер добрался до дна миски, облизал подливу с пальцев. - Имя незнакомое, но я готов поклясться, что где-то вас видел. Вы в цирке не выступали?
- Нет, а ты?
- А как же. Я в молодости был акробатом - и очень успешным, если позволено мне судить. Была у меня партнерша, и мы с нею прыгали через горящие обручи. Вы когда-нибудь бывали в цирке?
Последний вопрос был обращен к Тому, который вместо ответа лишь опустил руку и почесал собаке спину.
- Я очень сочувствую вашему положению, - обратился Грейтхауз к проповеднику. - Могу ли я что-нибудь сделать для вас?
- Нет. Я лишь благодарю Бога, что страдания кончились. - Бертон прикоснулся пальцами к правому виску, будто его мучила боль воспоминаний. - Такие были хорошие люди. Так полны надежд, и так поначалу все хорошо шло. Новое Единство начиналось как яблоневый сад. Между деревней и рекой, видите ли, были плодородные поля. И люди все приезжали и приезжали, а потом на нас обрушилась горячка. Это было ужасно, сэр. Ужасно было видеть, как люди страдали, как взывали над умирающими любимыми к милосердию Господню, и все же… а я только и мог, что молиться. Из Бельведера приехал доктор и сделал все, что мог… но что он мог против такого врага? Он сам заболел и погиб. А потом… потом заболела моя жена. - Старик приложил ко лбу дрожащую руку. Снова ударил гром, уходя к востоку. - Пятьдесят два года прожили мы с ней, с моей прекрасной женой. Кашель ее бил, она умирала и сжимала мне руку до самого конца, и я шептал ей: "Подожди меня, Абигайль, прошу тебя, подожди!" Но столько еще других страдали вокруг, и я не мог думать только о себе и о своей потере. Умирали маленькие дети, бледнея и бледнея на глазах у матерей, пока их не забирала белизна смерти. Молодые крепкие мужчины, полные сил и надежд, женщины, которые приехали с ними строить новую жизнь. Вот они все - лежат теперь в могилах. Надеюсь, в мире. Но как же много они выстрадали!
Стало тихо. Только шумел снаружи дождь да трещали поленья в камине.
И вдруг Тиранус Слотер разразился хохотом.
- Закрой рот!
Грейтхауз с пылающими щеками схватил в горсть бороду арестанта и закрутил.
Слотер продолжал смеяться, и на глазах у него выступили слезы - то ли веселья, то ли от боли.
- Закрой рот, я сказал! - бешено крикнул Грейтхауз.
Джеймс, вскочив на все четыре лапы, глухо и низко зарычал, но Том положил ему руку на спину, удерживая.
- Простите! Простите! - Слотер пытался прервать смех и закашлялся так сильно, что Грейтхауз его отпустил. Мэтью не знал, что и думать. Фургон этого сумасшедшего терял колеса. - Простите! - повторил Слотер, вытирая глаза и нос, делая долгий, прерывистый вдох. - Я просто… это так… так смехотворно, что никто из вас понятия не имеет, что такое… - на последних словах глаза у него прояснились, голос окреп. Он поднял руку - почесать подбородок за лоскутной бородой. - Что такое настоящее страдание.
- Извинись перед преподобным Бертоном! - потребовал Грейтхауз с такой силой, что пена у него выступила на губах. - Клянусь Богом, иначе я тебе морду в лепешку разобью!
Кулак у него уже был сжат, рука занесена.
Слотер посмотрел на поднятый кулак, полез указательным пальцем себе в рот и вытащил обрывок крольчатины, застрявший между зубами.
- Я принесу извинения, сэр, - сказал он непринужденно, - если общество соизволит выслушать историю моих страданий.
Кулак был готов обрушиться, и Мэтью понял, что сейчас начнется кровавая неразбериха.
- Не надо! - предупредил он Грейтхауза, и налитые кровью глаза партнера обратились к нему. Потом кулак медленно опустился.
- Пусть говорит. - Перламутровые глаза проповедника смотрели между Грейтхаузом и его арестантом. - Рассказывайте, сэр. Но прошу вас не поминать имя Господне всуе.
- Благодарю вас. Можно ли мне еще чашечку сидра? Промыть старый свисток.
Бертон кивнул, и Том налил сидра в чашку.
Слотер сделал длинный глоток, прополоскал рот перед тем, как проглотить жидкость. Потом поставил чашку перед собой и стал вертеть в пальцах с щербатыми ногтями, похожими на когти.
Вдалеке прогремел гром, и второй ответил ему уже ближе.
- Был когда-то мальчик, - начал Слотер. - Английский мальчишка, с детства знавший тяжелый труд. Пьяную мать убили в кабацкой драке, когда ему еще не было десяти, и кровь ее плеснула ему на ноги, но это так, между прочим. Этот честный английский мальчуган и его отец шли по этому миру, и судьба даровала им обоим место на угольных полях Суонси. Копателями. Рыцарями лопаты и кирки. Разгребателями земли - под землей. Отец и сын, почерневшие снаружи и внутри, с черной крошкой на зубах и в глазах, и весь день под звон угольной шахты, час за часом, за жалкие пенсы на руки. Точнее, на руки отцу, потому что мальчик очень хотел, чтобы когда-нибудь отец стал богат, шагал по миру уверенно, как граф или герцог. Как человек, что-то значащий. Как отец, которым можно гордиться. Понимаете?
Все молчали. Слотер поднял палец:
- Ах, этот мальчик! Настоящий был работник этот мальчишка. Они с отцом крушили камни в шахте от рассвета до заката. Или от заката до рассвета? Что значит время, когда свет только от фонарей, и все времена года сырые и заплесневелые, как могила? Но тут, джентльмены, тут настал час несчастья! - Он оглядел всех присутствующих. - Несчастья, - повторил он это слово, будто смакуя шипящие. - Треск, тихий треск, будто крыса разгрызла кость. Потом рокот, переходящий в рев, но к тому времени уже рушилась кровля. Гром - слишком слабое слово для такого звука, сэры. А потом - в темноте нарастают крики и стоны заваленных, и эхо гулко звучит в подземных выработках, как в соборе проклятых. Одиннадцать шахтеров спустились вниз, добрать остатки из выработанной ямы. Пятерых убило на месте. Шестеро остались живы - в разной степени. У кого-то живого нашлось огниво, у одного покойника - несколько свечей в карманах. Нашли две целых лампы. Вот здесь мальчик и ждал спасения, а его отец лежал в нескольких футах с раздавленными ногами. О, как этот человек умел стонать и выть! Мальчику стыдно было, что он свидетель столь недостойного поведения.
Молния сверкнула белым за ставнями, над головой прогрохотал гром. Слотер продолжал:
- Когда наконец отцу заткнули рот рубашкой, снятой с одного из покойников, стало хотя бы слышно, как приближается помощь. Все кричали, давая знать спасателям, что еще живы. И воздух у них был, и вода, пара фляжек. Вполне могли продержаться, пока их извлекут. А потом - кто может сказать, когда именно? - снова хруст, будто крыса раскусила косточку, и - бабах! - снова камни и пыль. Буря пыли, вихри пыли. Но у них были фонари, и фонари горели. Пока не выгорели свечи дотла. Пока не доели последнюю колбаску. И снова услышали, как копают к ним шахтеры. Ближе и ближе, час за часом. Или день за днем? И снова бухнули скалы, и на этот раз погиб человек, у которого было огниво, мозги его расплескались по черной стене. Осталось пятеро живых, если считать отца мальчика, переживающего смертную муку, превращающую иногда человека в нечто меньшее, нежели человек.
Слотер снова приложился к чашке и облизнул губы.
- Они ждали. Шахтеры приближались, остался один фонарь и несколько свечей. Осталась надежда. Даже когда отец испустил последний вздох, глаза у него сделались холодные и белые и жизнь покинула его как едкий туман… оставалась надежда. А потом кто-то - старый солдат с седой бородой, который был из Шеффилда - сказал: "Слушайте". Он сказал: "Слушайте, я больше их не слышу". Конечно, все стали орать, кричать, пока легкие не надсадили, но от этого шума лишь посыпалась щебенка, и стало страшно потерять последний фонарь, так что они тихо сидели и ждали в грязной этой выработке, что наполнялась запахом мертвецов. Сидели и ждали, внутри земли, и свечи догорали одна за другой, и опустели фляжки с водой, и… да. Да. Голод стал подводить желудки. Они стали слабеть, слабеть, и наконец кто-то сказал: "Кажется, они нас бросили. Бросили, - сказал он, - бросили гнить". И кто-то сошел с ума и принялся нести бессмыслицу, брызгая слюной, пока не получил камнем по голове, а кто-то другой стоял в углу на коленях и молился Иисусу, но мальчик поклялся про себя: "Я не сдохну в этой дыре. Меня не удастся бросить гнить, выбросить, как падаль для червей".
- Итак, - говорил Слотер тихо, и красные отсветы камина играли у него на лице, - мальчик услышал, как кто-то сказал, что был однажды на корабле, попавшем в мертвый штиль на долгие недели, и когда кончилась еда и люди начали умирать… сами тогда решайте, насколько вы хотите жить. Сами решайте, можете ли вы взять нож и отрезать себе пиши. А тот человек тогда посмотрел на труп отца мальчика, и поднял нож, и сказал: "На ляжках хватит мяса, чтобы поддержать нас всех. И пить из него тоже можно. Да не будет так, что он принял такие страдания зря".
- И когда нож начал свою работу, - продолжал Слотер, - мальчик сидел и смотрел. Он, понимаете, был голоден, и оттого сам наполовину сумасшедший, а самое странное, самое непонятное… когда он съел первый ломоть мяса, когда сжал его зубами и стал жевать, выдавливая сок… он решил, что такого вкусного никогда не пробовал за всю свою жизнь.
- Бог мой! - выдохнул проповедник.
- Как свинина, - говорил Слотер, глядя в пространство. - Но слаще. Так мне говорили. Я слышал - только слышал, обращаю ваше внимание, - что если завязать человеку глаза и предложить на выбор говяжью вырезку, лошадиный бочок или человеческую ягодицу, то он всегда выберет последнее, потому что она так щедро прослоена жиром. И что в человеческом мясе ощущается дух еды и питья, поглощенных этим телом в более удачные для него времена. Есть такие, слыхал я, что предоставленные сами себе становятся рабами вкуса человечины и ничего не хотят другого. И это не говоря о внутренних органах, которые, говорят, способны творить чудеса, восстанавливая полумертвых. Особенно сердце и мозг.