- Нет, не это. Это как раз было очень интересно. За мной ухаживали, меня хорошо кормили и поили, меня учили вашему языку очень умелые учителя. И люди приходили сотнями на меня посмотреть. Если не тысячами. Меня показывали на приемах в парках и на больших балах. Я был… если можно так сказать, объектом нежности нескольких смелых дам. Но это было вначале. А потом на сцену выставили еще одного индейца, потом еще и еще, и дни славы Джонатана Краснокожего были сочтены. В новой пьесе мне досталась роль негодяя, что продлило мою карьеру, но дело было в том, что… играть я не мог. Лучшей моей сценой была сцена смерти, где я лежал посреди помостков три минуты с открытыми глазами. Но я уже был не мальчиком, и уже был не сенсацией. Так, один из многих.
Прохожий замолчал, подбросил еще веточек.
- Один из многих, - повторил он. - В чужой земле. - Он глубоко вдохнул, медленно выдохнул. - Меня продали, - сказал он просто. - Другой антрепризе. Которая колесила по стране. Я должен был делать то, что делал, в ратушах, на пастбищах, в сараях и на складах - где мы только не выступали! Конечно, люди шли стадами посмотреть на меня - я выступал под именем "Адам-Дикарь". Все было хорошо, но потом… все время стал попадаться другой Адам-Дикарь, который только что здесь проезжал и неделю играл. В одной деревне меня обвинили, что я - загримированный англичанин: одному человеку, с которым я говорил, моя речь показалась слишком цивилизованной. И вот тогда меня продали еще раз. И еще раз, уже через год. И через полгода снова. И наконец… - Он посмотрел на Мэтью в упор: - Ты видел когда-нибудь ошибку природы?
- Ошибку природы?
- Человека, которого можно было бы назвать ошибкой природы. Урода от рождения. Карлика, или человека с клешнями вместо рук, или женщину с тремя руками. Мальчика, который потеет кровью. Видел когда-нибудь?
- Нет, - ответил Мэтью, хотя на слова о мальчике, потеющем кровью, отреагировал.
- Я был Индейский Демон, - сказал Прохожий тихим отстраненным голосом. - Люцифер Нового Света. Так было написано на моей клетке. То же самое говорила краска у меня на лице и приделанные к голове рога. А мистер Оксли, владелец этого балагана, требовал, чтобы я тряс решетку, бросался на нее, завывал и рычал, как исчадие ада. Иногда по вечерам мне бросали куски курятины, чтобы я их грыз. Потом, когда публика уходила, я выходил из клетки, снимал рога, и мы все - ошибки природы - укладывались и переезжали в следующий город. А мистер Оксли стоял с серебряными часами - очень похожими вот на эти, - и всех торопил, объясняя, что завтра вечером в Гилдфорде заработаем миллионы. Или завтра вечером в Винчестере, или послезавтра вечером в Солсбери. "Шевелись, - говорил он. - Эй, вы, побыстрее!" Он говорил, что надо торопиться, в ночь по проселочным дорогам, потому что время уходит, а время - деньги, и потому что никогда для англичанина не останавливается время.
Прохожий повертел часы в руке.
- Мистер Оксли, - сказал он задумчиво. - Он себя заторопил до смерти, а последнюю точку поставил джин. Мы, оставшиеся, поделили имевшиеся деньги, и это был конец нашей бродячей труппы. Я оделся в английский костюм, поехал в Портсмут и купил себе проезд на корабле. Вернулся домой. Вернулся к своему народу. Но с собой я привез свое безумие и своих демонов, и они меня не оставляют.
- Я все равно не понял, о чем ты.
Прохожий закрыл глаза на несколько секунд, потом снова открыл.
- С той минуты, как я увидел Лондон, ко мне пришли демоны. Они стали шептать мне в уши день и ночь. Во снах они являлись мне англичанами в стоячих воротничках, а в руках держали золотые монеты и украшения. Глаза у них горели, как огненные ямы, и они говорили мне: "Посмотри на то, что будет". Все эти дома, дороги, кареты, люди. Сотни тысяч труб, изрыгающих черный дым. Шум, как грохот тысяч барабанов, которые не найти и не понять. Суматоха, постоянное бурление безумного человеческого потока. И демоны шептали: вот это - будущее. Не только английского Нью-Йорка и Филадельфии, но каждого города, построенного англичанами на земле. Но сенекам, могаукам, никому вообще из моего народа места на земле не будет посреди этих дорог и шума. О нет, мы будем драться за место на земле, но никогда не победим. Так говорят мне мои демоны, это они мне показали, и чтобы сделать меня окончательно безумным, они еще сделали так, что никто из моего племени этому не верит, потому что поверить в такое - невозможно. Это будет чужой мир, и моему народу в нем не найдется места. Все, что мы создали, все, что для нас важно, - все уйдет, будет похоронено под дорогами и домами. Все, что мы слышим, заглушено будет этим грохотом.
Он посмотрел на Мэтью и кивнул:
- И ты не думай, что тебя это минует. Когда-нибудь ты увидишь свой мир и не узнаешь его, и тебе он покажется странным… если не чудовищным. И ты, и твои англичане захотите вернуть то, что утрачено, и никогда не сможете это найти, потому что таков демонский прием: показать путь вперед, но закрыть дорогу назад.
- Мне казалось, это называется прогрессом, - вставил Мэтью.
- Есть прогресс, - согласился Прохожий, - а есть погоня за иллюзией. Для первого нужна мудрость и предвидение, второе доступно пьяному дураку. И я знаю, чем кончается эта история. - Он снова посмотрел на часы. - Всякий раз, когда я буду смотреть на эти часы, я буду вспоминать мистера Оксли. Буду вспоминать, как он спешил сквозь ночь к состоянию, которого нет на земле, таща за собой фургон ошибок природы. И буду думать о самом великом, на что способен человек, - а может быть, и самом трудном для человека: как смириться с ходом времени. Или как остановить свое собственное время. - Он положил часы обратно в мешок, подобрал плащ, лук и стрелы, пояс с ножом. - Дождь перестал, я найду себе другое место.
- Ты можешь остаться здесь.
- Не могу. Но я буду неподалеку. До рассвета четыре-пять часов, еще есть время поспать. Пользуйся, пока можно.
- Ладно, спасибо. - Мэтью не знал, что тут еще можно сказать.
Прохожий ушел в темноту за кругом от костра, где, казалось, ему привычно быть. Мэтью лег и попытался заснуть, если это вообще когда-нибудь получится. Но усталость взяла свое, и постепенно он стал уплывать в сон. Последнее, что он услышал, был голос ночной птицы в лесу, пробудивший какую-то давнюю память. Птица не задержалась, а улетела на бесшумных крыльях.
Глава двадцатая
- Таким образом, - заключил священник, - год у вас был хорошим?
- Да, сэр, и очень, - ответил Питер Линдси. - Отлично уродилась кукуруза, яблок полно, и тыквы еще на плети. Вы их наверняка видели в поле.
- Видел. Ты благословен, Питер. Иметь такую ферму и такую прекрасную семью. Я говорил недавно с одним человеком о жадности - ты сам знаешь, как может жадность завести человека в долину погибели. Хорошо, что ты не жаден, Питер, и что доволен своим положением в жизни.
- Да, сэр, спасибо.
- Что ж, мы воистину нуждаемся в благословении полей, как нуждаемся в… - Он замолчал, постукивая себя по подбородку указательным пальцем с длинным неровным ногтем.
- Благословении Небес? - подсказала жена Питера Фейз, готовившая обед у очага возле противоположной стены.
Ее кухня и сама была благословением дома: аккуратная, чистая, светло-желтые сосновые стены, чашки и тарелки на полках и в сводчатой печи сковородки, таганы, чугунки, кастрюли, котлы и прочая утварь, поддерживающая в доме жизнь, а в людях сытость, - все расставлено в порядке.
- Именно так, - отозвался преподобный.
Младшая дочь, Робин, помогавшая матери, подошла к проповеднику, который сидел за столом с чашкой сидра в руках, и показала одну вещь, которую принесла из другой комнаты. Девочке было восемь лет, она была белокурая и очень гордилась вышитой подушечкой - узор изображал малиновку на ветке.
- Я сама вышивала, - сказала Робин.
- Правда? Как чудесно! Ты хочешь сказать, мама тебе совсем не помогала?
- Ну… - девочка застенчиво улыбнулась. Глаза у нее были яркие, теплые, синие, как у матери. - Она мне показала, как начать, и помогла закончить.
- А, вот как! Но между началом и концом тоже много, много работы. - Он вернул ей подушечку. - А вот это что?
Средний ребенок, тринадцатилетний сын по имени Аарон, вышел вперед показать свои сокровища.
- Хорошая коллекция, - сказал гость, принимая кувшинчик и любуясь на яркие цветные шарики. - И сколько их у тебя?
- Двадцать два, сэр.
- И они используются для определенной цели? Для игр?
- Да, сэр. Но я и смотреть на них люблю.
- Такие шарики любой мальчик хотел бы иметь.
- Да, сэр, конечно.
- Аарон! - одернула его Фейз Линдси. - Перестань докучать преподобному Бертону!
- Он не докучает, отнюдь нет. Спасибо, Аарон, возьми.
Гость вернул кувшин с шариками и поднял бородатый подбородок, чтобы взглянуть на старшую дочь, которая помогала матери готовить кукурузные лепешки, печеные яблоки и - ради такого случая, - кусок ветчины.
Ей было шестнадцать лет. Овальное личико с широкими скулами, светлые, как у матери и сестры, волосы, и глаза - темно-карие, как у отца. Прервав работу, она посмотрела в упор на преподобного Бертона, потом зачерпнула фасоли и положила в миску.
- Ты тоже хочешь мне что-то показать, Ларк? - поощрительно проговорил гость.
- Нет, сэр, - ответила девушка твердо. - Я хотела бы кое-что у вас спросить.
Сидящий напротив священника ее отец - жилистый мужчина лет под сорок, одетый в синюю рубашку и коричневые панталоны, с морщинистым лицом, обсыпанным веснушками от солнца, почти лысый, если не считать коротко подстриженных рыжеватых волос на висках, - метнул на нее быстрый взгляд, приподняв брови.
- Ну спроси, конечно, - ответил проповедник благосклонным голосом.
- Отчего у вас такие ногти?
- Ларк! - Питер нахмурился, и морщины на его лице залегли глубокими ущельями. Фейз сурово посмотрела на дочь, приподняв густые брови.
- Ничего, ничего. Самый обыкновенный вопрос. - Преподобный Бертон поднял руки, развел пальцы. - Не слишком приятное зрелище? Понимаю. Самому жаль, что не мог держать ногти в порядке, как положено джентльмену, но среди индейцев это трудно. Странствия среди них не включают еженедельное применение ножниц. У вас, я полагаю, найдется пара, которой я потом смогу воспользоваться?
- Да, конечно, - ответил Питер. - Ларк, что это на тебя нашло?
Она чуть не сказала вслух: "Не нравится мне этот человек", - но промолчала. Даже подумать такое о священнике, слуге Божьем, было достаточно, чтобы краска побежала по щекам и взор потупился к половицам. Она стала накладывать бобы в миску, плечи ссутулились под тяжестью мысли, не дающей ей покоя: "Он слишком долго на меня смотрит".
- Я проголодался, - заявил проповедник, ни к кому конкретно не обращаясь. - Просто как волк, было бы правильнее сказать.
- Сию секунду, - заверила его Фейз. - Робин, будь добра, выложи лепешки на блюдо.
- Сейчас, мамочка.
- Достань хорошие салфетки, Аарон.
- Уже достаю, мама. - Он поставил кувшинчик с оцененными шариками на стол и направился к буфету.
Ларк Линдси покосилась на преподобного Бертона и отвела взгляд. Он все еще наблюдал за ней синими, цвета воды глазами. Воды Христовой, как могли бы сказать ее мать или отец. Но ей почему-то вспоминалась замерзшая вода, как зимний пруд, из которого не напьешься.
Ларк закончила накладывать бобы, поставила миску на стол перед отцом, потом мать попросила ее налить проповеднику еще сидра из кувшина, и она занялась этим.
Он пришел где-то час назад. Ларк, ее отец и брат работали в саду за сараем, заполняя корзинки дарами Божьими, когда Аарон сказал:
- Папа, там на дороге человек, идет в нашу сторону.
Гости здесь бывали редко. Ближайший священник жил в деревне Колдерс-Кроссинг, до которой восемь миль к югу. Гость - радостное событие, и Ларк знала, что отец это воспримет как знак милости Господней, о которой он часто рассуждал. Пусть земля сурова и жизнь - испытание, говорил Питер Линдси, но в этой стране все, что нужно сделать - это тянуться к Господу, и тогда все воспрянет. Ларк это понимала как иносказание: будешь работать усердно, и Господь вознаградит тебя. Но иногда получалось не совсем так: она помнила годы, когда работали до седьмого пота, а посевы никли и жухли, и всей наградой свыше были только высохшие яблоки с верхних ветвей.
Она подлила преподобному сидра. Тот слегка шевельнул ногой. Рядом с ним на полу лежал его мешок. Там у меня Библия, сказал он. Люблю, чтобы она была под рукой, если вдруг появится грешник.
Питер и Фейз Линдси рассмеялись - вежливо, зная, что не все проповедники одобряют смех, - а Аарон и Робин улыбнулись, услышав, что родители смеются, но Ларк посмотрела преподобному Бертону в лицо и удивилась, отчего оно так исцарапано, будто он продирался сквозь чашу.
- Мама, мама, посмотри, ничего, что так? - позвала Робин, дергая мать за передник - новый, синий с желтой оторочкой, вместо старого прожженного, который мама надевала обычно. Робин показывала на раскрошенную лепешку, развалившуюся при попытке переложить со сковороды на блюдо, но Фейз ее успокоила, что все хорошо.
Прибывший проповедник с удобством устроился в кухне и рассказал историю своей жизни: как он вырос сыном викария в Манчестере, как уже в солидном возрасте переплыл Атлантику, дав отцу обет нести спасение индейцам. Сейчас он возвращается от дикарей, где провел много месяцев, неся свет Господень языческим сердцам, но как же он тоскует по Манчестеру! Англия зовет его домой, сказал он. Новое место служения ждет его, и новая паства, которую следует окормлять.
- Мы счастливы принять вас после странствий столь долгих и дальних, - сказал Питер.
Аарон подал к столу хорошие салфетки.
- Да, долгих и дальних. И я рад найти место, где отдохнуть. Боюсь, что натер себе волдыри на ногах, ботинки эти чуть-чуть мне малы. Я вижу, у вас есть такие очень симпатичные ботинки. С виду весьма уютные.
- Да, сэр, вполне. Думаю, сильно разбиты.
- Гм, - отозвался проповедник, делая глоток.
Кухню заполнил запах копченой свинины: Фейз всегда давала шкурке обуглиться до того, как снять мясо с огня. Бертон опустил чашку и держал ее в ладонях - Ларк не смогла не бросить еще один взгляд на длинные зазубренные ногти. Гость отмыл лицо и руки в кухонном ведре, и ногти отскреб щеткой, но запах от него был такой, будто он странствовал далеко и долго и ни разу не мылся. Конечно, если человек Божий нес слово Господне индейцам, откуда у него возможность встретиться с мылом? Просто мерзко так думать, мерзко как грех - бросить тень на такой яркий, такой солнечный день, как сегодня.
Но она ничего не могла поделать и думала, что потом - когда преподобный Бертон уйдет, - надо будет исповедаться в грехе осуждения или в грехе гордыни, или в чем там еще. И дело было не только в этих выщербленных ногтях, напоминавших звериные лапы, а в этой странной многоцветной бороде - светло-каштановой, огненно-рыжей, темно-каштановой, седой, и с клоком угольно-черных волос поперек подбородка. Да очистит Господь ее душу от подобных греховных мыслей, но такая борода могла бы отрасти у Сатаны. Как раз подходящее украшение для дьявола.
- Скажи мне, Питер, - заговорил священник, когда Фейз и Робин стали подавать тарелки на стол. - Я прошел мимо нескольких домов, которые показались мне покинутыми. Есть ли тут люди поблизости?
- У моего брата была там ферма. Когда в девяносто девятом у него умерла жена, упокой Господь ее душу, он взял детей и переехал в Филадельфию. Есть тут дома и постарше, они были пустыми, когда мы сюда приехали. Поселки, знаете ли, возникают и исчезают, исчезают и возникают снова. Но что точно - что земля здесь хорошая. И я надеюсь, что милостью Божией мы недолго будем в этой долине одни. Но пока что ближайшие люди только в Колдерс-Кроссинге, сэр. Миль восемь от нас. Дорога по холмам, но неплохая.
- Я так полагаю, что дорога эта где-то выходит на Филадельфийский большак?
- Да, сэр. Через несколько миль после перевала.
- А до Филадельфии миль двадцать?
- Почти двадцать пять, сэр. Аарон, принеси еще стул. Фейз, вы с Робин сядете на этой стороне, а рядом с Ларк сядет Аарон.
- Филадельфия - цель моего пути. А оттуда я поплыву в Англию, - сказал проповедник. Фейз поставила блюдо с ветчиной на середину стола, а рядом - нож с роговой ручкой, острый, чтобы прорезать горелую корку. - И еще одно, если позволите. Там, у вас в сарае. Найдется ли у вас лошадь, на которой я бы доехал до Колдерс-Кроссинга? Как я уже сказал, эти ботинки…
- Преподобный, у нас есть фургон! - ответила Фейз, ставя на стол миску печеных яблок и садясь рядом с Робин. - Для нас честью будет запрячь лошадей и довезти вас туда.
- Восхитительно, - сказал Бертон. - Вот истинный ответ на молитвы усталого путника.
Вся еда стояла на столе. Аарон принес еще стул и поставил слева от Ларк, которая села рядом с отцом и глядела за спину проповеднику, туда, где на одном крюке висела его треуголка, а на другом длинный черный сюртук. Он пришел в этом сюртуке, который казался ему маловат, набросив его себе на спину как плащ. Его одежда, тускло-серая, выглядела так, будто он ее носил, не снимая, бог весть сколько времени. Но - да, месяцы вдали от цивилизации, с племенами язычников.
- Преподобный! - обратилась к нему Фейз. Синие глаза ее сверкали, свет из окна играл на волосах. - Благословите трапезу?
- Разумеется! Закроем же глаза и преклоним головы. Я только возьму то, что нужно, одну секунду.
Ларк услышала, как преподобный открывает мешок. Библию достает, подумала она. Он увидел приближение грешника?
Послышался сухой щелчок. Ларк открыла глаза, подняла голову и увидела, что преподобный Бертон жмет на спусковой крючок кремневого пистолета, направленного в голову ее отца.
Брызнули искры, бухнул клуб дыма, треснуло так, что задрожали залитые солнцем оконные стекла, и во лбу Питера Линдси появилась черная дырочка, почти точно между глаз, когда он посмотрел вверх - в ответ на какое-то внутреннее предупреждение, которое требовало более быстрой реакции, чем ожидание благословения священника.
Ларк услышала собственный крик, но это был даже не столько крик, сколько жалкое блеяние.
Отец опрокинулся в кресле назад, что-то темное закапало на сосновый пол. Взлетела вверх рука со скрюченными пальцами.
Преподобный Бертон отложил дымящийся пистолет и взял со стола нож с роговой ручкой.
Встал, уронив стул у себя за спиной, схватил Аарона сзади за шею - мальчик смотрел на него со смесью удивления и непонимания, открыв рот, и глаза его уже помутнели - как глаза маленькой зверушки, увидевшей хищника. Преподобный Бертон вогнал ему лезвие в ямку на горле до упора - и выпустил ручку. Аарон соскользнул со стула бескостным булькающим мешком.
Взгляд преподобного переместился на ту сторону стола. Твердый и ледяной, он остановился на Фейз Линдси, и та испустила звук, как от удара в живот. Глаза у нее сразу запали и покраснели, за секунды она постарела на двадцать лет. Попыталась встать, ударилась о стол и опрокинула кувшин с шариками сына - они раскатилась по столу среди тарелок, чашек и мисок. Потом у нее подкосились ноги, она покачнулась, ударилась о стену и сползла по ней, жалобно скуля.
- Мама! - вскрикнула Робин, побелев как мука. Она тоже попыталась встать и уже поднялась на ноги, когда рука преподобного схватила ее за голову.