- Доктор Бруно, вы так и не ответили на мой вопрос, - вмешалась София.
Подавшись вперед, она неожиданно вольно похлопала меня по руке и уставила на меня взгляд своих широко расставленных темных глаз. Кончики ее полных губ изгибались в улыбке, словно девушка услышала отличную шутку и ей не терпелось поделиться ею.
- Так кто он такой, этот Гермес?
Глубоко вздохнув, я постарался выдержать ее пристальный взгляд, сознавая, что все замолкли в ожидании моего ответа и что мой ответ вполне могут счесть ересью.
- Гермес Трисмегист, то есть Трижды Величайший, был в глубокой древности первосвященником в Египте, - начал я, машинально вертя в пальцах кусочек хлеба. - Он жил вскоре после Моисея, задолго до Христа и даже до Платона. Иногда его отождествляют с египетским богом Тотом, покровителем мудрости. Во всяком случае, это был человек, наделенный удивительной интуицией: наблюдая космические явления и экспериментируя с объектами земного мира, он сумел раскрыть природные и небесные тайны. Он утверждал, что сумел войти в Божественный разум и постичь его. - Я выдержал паузу. - Он утверждал, что может уподобиться Богу.
Дружный вздох пронесся за столом. Все собравшиеся понимали, что ступили на тонкий лед, так что я поспешил добавить:
- Это был первый философ, первый богослов, а также пророк. Лактанций полагает, что он провидел пришествие христианской веры и предсказал это почти теми же словами, какими говорится о ней в Евангелии.
- Августин же ответил: это провидение Трисмегист имел от дьявола, - с жаром вступил в разговор Роджер Мерсер; лицо его разгорелось сильнее прежнего, непрожеванный кусок мяса выпал изо рта и запутался в бороде, а он и не заметил. - Ибо разве Гермес не пишет о том, как египтяне оживляли идолов своих богов с помощью магических ритуалов, призывая на помощь бесов?
- Сказкам о бесах и статуях я никогда не верил, - легкомысленно отвечал я. - Люди всегда строили механические игрушки и заявляли, будто им удалось вдохнуть в эти статуи жизнь. Взять хотя бы медную голову Роджера Бэкона - та якобы прорицала. Все это лишь ловкость рук да хитрости умелых ремесленников.
- Значит, Гермес Трисмегист не был магом? - тихо переспросила София, не отводя от меня глаз. Кажется, она была разочарована.
- Он много писал о скрытых свойствах растений и камней и об устройстве Вселенной, - ответил я. - Одни называют это алхимией или природной магией, другие - научными исследованиями.
- Исследования скрытых и запретных областей именуются чернокнижием, - сурово заявил ректор.
- Удалось ли ему найти действующую магию? - настаивала девушка, не обращая внимания на отца.
- В каком смысле действующую? - уточнил я.
- Мог ли он с помощью магии как-то воздействовать на окружающий мир, хотя бы менять мысли и поступки людей? Описал ли он, как это можно сделать? - Глаза ее разгорались все ярче, в нетерпении девушка почти легла грудью на стол, чтобы оказаться ближе ко мне.
- Рецепты заклятий? - рассмеялся я. - Боюсь, чего нет, того нет. Герметика, магия Гермеса, если уж называть это магией, учит неофита проникать в тайны космоса с помощью естественного света разума. Гермес не научит вас, как приворожить возлюбленного или как заставить его соблюдать верность - по этому поводу лучше обратиться к деревенской колдунье.
За столом при этих словах послышался смех, а девушка сильно покраснела - боюсь, я нечаянно угадал истинную ее мысль. Чтобы не смущать собеседницу, я поспешно продолжал:
- Однако германский алхимик Генрих Корнелий Агриппа рассуждает о подобных вещах в упомянутом доктором Роджером Мерсером трактате об оккультных науках. Он пишет, что в магии возможно использовать и небесные образы, и образы, создаваемые нами самими для наших целей. К примеру, говорит он, чтобы вызвать любовь, нужно создать изображение любовников, слившихся в объятиях.
- Но как? - подхватила София.
Тут ректор многозначительно кашлянул: в залу вернулись слуги, чтобы сменить блюда.
- Чрезвычайно поучительная беседа, доктор Бруно. - Ректор нарочито приветливо, похлопал меня по плечу. - Я так и знал, что общение с вами, ваши необычные идеи оживят наш скромный колледж. Но теперь, до перемены блюд, мне бы хотелось познакомить вас и с другими руководителями колледжа. Хотя я, конечно, с удовольствием послушал бы еще о Гермесе, - неискренне добавил он.
После этих слов ректор вскочил и засуетился, пересаживая сотрапезников, и загнал меня на противоположный конец стола к трем гостям, с которыми я еще не имел возможности побеседовать.
Слуги внесли приправленную говядину в серебряных блюдах и к ней овощной гарнир. Супруга ректора воспользовалась паузой в разговоре и всей этой суетой, чтобы удалиться, сославшись на головную боль и вежливо извинившись передо мной за то, что она, мол, была никуда не годной хозяйкой. С виду она казалось болезненной и склонной к меланхолии. Я припомнил рассказ ректора. Мне доводилось и прежде наблюдать схожие симптомы у женщины, лишившейся ребенка, - порой они сохраняются много лет, как будто разум матери поражен изнурительной болезнью и не может оправиться, - я от души пожалел несчастную. И подумать только, это увядшее создание приходится матерью преисполненной жизненных сил девушке, которая сидит за столом.
Вторая половина ужина была гораздо менее оживленной, чем первая. Разговор с Софией прервался. Напротив меня сидел теперь мастер Уолтер Слайхерст, казначей колледжа, - костлявый человек моего примерно возраста, с тонкими губами, узкими щелочками подозрительных глаз. Возле него сидел доктор Джеймс Ковердейл, пухлый мужчина лет сорока, с копной темных волос, коротко подстриженной бородой и самодовольным лицом. Этот назвался проктором - то есть, как он пояснил, в его обязанности входило поддерживать дисциплину среди студентов. По правую руку от меня оказался мастер Ричард Годвин, библиотекарь. Этот был постарше - лет пятидесяти на вид, - и его толстые, обвисшие щеки живо напомнили мне собаку-ищейку: казалось, этого человека облачили в чересчур просторную для него кожу. Правда, когда он улыбался, его мрачная физиономия преображалась. Все трое были со мной отменно приветливы, но втайне я сожалел о прерванной беседе с Софией. Очевидно, тема этой беседы была не по нутру ее отцу: теперь он усадил ее рядом с собой, на той же стороне стола, что и меня, и с таким расчетом, что заглянуть в лицо девушке и прилечь ее внимание я мог, лишь вопреки всем правилам этикета перегнувшись через моего соседа Годвина.
- Боюсь, доктор Бруно, вы уже отведали порцию "острого языка" по рецепту Уильяма Бернарда, - через стол обратился ко мне Джеймс Ковердейл.
- Этот человек, видимо, разочаровался в мире и в людях, - откликнулся я, убедившись предварительно, что Бернард сидит теперь далеко от меня и ничего не услышит.
- Со стариками это нередко случается, - печально кивнул Годвин. - За свои семьдесят лет он немало пережил, и это сказалось на нем.
- Если он будет с такой же откровенностью выступать перед студентами младших курсов, как сегодня перед коллегами, боюсь, скоро он разделит участь своего друга, - заявил Слайхерст; судя по тону, это его, впрочем, нисколько бы не огорчило. Разумеется, не слишком разумно судить о человеке по внешним признакам, едва познакомившись с ним, однако казначей не располагал к себе. С того самого момента, как нас усадили друг против друга, он пристально смотрел на меня - пожалуй, даже враждебно.
- Участь друга? - переспросил я.
Ковердейл вздохнул.
- Печальная это история, доктор Бруно, и не к чести университета. В прошлом году заместитель ректора, доктор Аллен, был отрешен от должности, после того как его уличили в том… - Ковердейл запнулся, явно подыскивая выражение помягче. - В том, что он нарушил присягу признавать королеву главой Церкви и остался приверженцем Рима.
- Вот оно что! И как же его изобличили?
- Поступил анонимный донос. - Похоже, Ковердейла занимала эта интрига. - Ну, апартаменты Аллена обыскали, и там обнаружилось большое количество запрещенной папистской литературы. А поскольку заместитель ректора - вторая по значению должность в колледже и в отсутствие ректора заместитель исполняет все его обязанности, можете себе представить, какой разразился скандал. Многих из нас вызывали в канцлерский суд и потребовали дать показания против него.
- Университет имеет собственный суд, с помощью которого поддерживает дисциплину, - елейным голосом пояснил Годвин, библиотекарь. - Хотя в делах государственного значения, разумеется, участвует и Тайный совет. Наш канцлер, граф Лестер, постоянно требует от глав колледжей, чтобы те полностью очистились от подозрений в приверженности Риму, так что ректору пришлось действовать быстро и обойтись с Алленом как можно суровее.
- Доктор Андерхилл прежде был духовным отцом графа, - вмешался Слайхерст. - Полагаю, он вам уже успел похвастаться. Он не мог бы спасти Аллена и при этом сохранить свою должность.
- И все же Аллен надеялся на снисхождение, - настаивал Ковердейл. - На милость графа и на верность своих друзей. Увы, его ждало жестокое разочарование.
- Думаю, ректор исполнил свой долг с тяжким сердцем. - Годвин метнул упреждающий взгляд на Ковердейла. - Всем нам прискорбно было свидетельствовать о заблуждениях нашего коллеги.
- Зато Роджер Мерсер охотно давал показания, - возразил Ковердейл, и в его взгляде, обращенном на тот конец стола, где Роджер весело болтал о чем-то с Флорио, явственно читалась ненависть; Слайхерст закатил глаза, словно ему давно наскучили все эти склоки. - А ведь он считался лучшим другом Аллена. За это и получил свои тридцать сребреников.
- Тридцать сребреников? - заинтересовался я.
- Его показания более других способствовали осуждению Аллена, и в награду он унаследовал должность своего друга, когда того отправили в изгнание, - с горечью пояснил Ковердейл.
- Вероятно, доктору Бруно следует знать, что по обычаю на должность заместителя переходит проктор, подобно тому как заместитель ректора становится ректором, - прокомментировал Годвин. - Так было всегда. Разумеется, решение принимает совет колледжа, однако в данном случае голосование - лишь формальность, закрепляющая старую традицию.
- Но поскольку нынешний ректор назначен лично графом Лестером, дабы исполнять его волю, - прошипел Ковердейл, подавшись вперед, чтобы никто, кроме нас, его не услышал, - он позволяет себе пренебрегать традицией и назначает тех, кто наиболее послушен ему. А уж зачем Лестер навязал нам Андерхилла, это всем хорошо известно, - многозначительно добавил он.
- Джеймс! - одернул его Слайхерст.
- Как я понял, его назначили, чтобы укрепить новую веру, - сказал я. - Истребить заразу папизма.
- Ну да, таково официальное объяснение, - скривился Ковердейл. - Однако дело в том, что наш колледж обладает множеством прекрасных зданий и участками плодородной земли в графстве Оксфорд, и теперь вся эта недвижимость передана в аренду приспешникам Лестера на самых выгодных условиях, не так ли, мастер казначей?
- Джеймс, опомнись! - почти вскрикнул Слайхерст. - Доктор Бруно - тоже из числа друзей графа Лестера.
- Я даже не знаком с ним, - поспешно отрекся я. - Я лишь путешествую вместе с его племянником.
- Так или иначе, - неудержимо несся вперед Ковердейл, - колледж понес существенные финансовые потери, и теперь, чтобы свести концы с концами, нам приходится принимать легионы так называемых коммонеров - платных студентов, не имеющих ни таланта, ни даже склонности к науке. Они носятся по городу, играют в карты, соблазняют женщин и только подрывают репутацию университета.
- Вряд ли стоит беседовать на такие темы за ужином. - В голосе Слайхерста слышался с трудом сдерживаемый гнев; он даже рукой по столу хлопнул - негромко, но вполне выразительно. - Аренда особняков и земли была оформлена по всем правилам, что же касается университетской казны, это уж никак не может интересовать нашего гостя. Вынужден просить вас, джентльмены, проявить деликатность.
Соседи Слайхерста, пристыженные, уставились глазами в стол, и повисло неловкое молчание.
- Доктор Ковердейл, - обернулся я к проктору, изобразив на лице дипломатическую улыбку. - Вы начали рассказ о суде над Эдмундом Алленом. Прошу вас, завершите его.
Ковердейл обменялся взглядом со Слайхерстом - смысла этого немого разговора я понять не мог.
- Я всего лишь сказал, что свидетельство Мерсера против Аллена тем убедительнее подействовало на судей, что Мерсер пользовался доверием Аллена. Ректору понадобилась помощь Мерсера на суде, а в благодарность он отдал ему должность Аллена.
- Должность, которую следовало передать вам, - подыграл я.
Приложив пухлую ладонь к груди, Ковердейл довольно неубедительно изобразил воплощенную невинность и скромность.
- Не о себе я пекусь, когда вопию о несправедливости, доктор Бруно, - напыщенно заговорил он. - Традиция нарушена, вот что больно. Университет наш крепок традицией, а если некоторые люди возомнят, будто не обязаны считаться с ней, ибо высокие покровители и личные связи становятся теперь более весомыми, рухнут скрепы нашей общины.
- Многие из нас любили Эдмунда. - Годвин, сокрушаясь о друге, был искренен.
Разговор наш прервался, и мы погрузились в печальное молчание. И тем громче прозвучал взрыв смеха с другого конца стола, где болтали София, Роджер и Флорио.
- Изгнание кажется мне слишком жестокой карой за владение двумя-тремя запрещенными книгами, - вздохнул я, накладывая себе говядины с луком.
- Ему еще повезло: кишки остались целы. Подумаешь, изгнание, - бесстрастно возразил мне Слайхерст. - Другие и за меньшие проступки платили куда более высокую цену. Уж вам-то, доктор Бруно, должно быть известно, что ересь - самый тяжкий грех и против Бога, и против закона. - Слайхерст внимательно и недобро уставился на меня.
- И не только за книги он пострадал, - конфиденциально добавил Годвин. - Подозревали, что Эдмунд получал и передавал послания от своего кузена Уильяма Аллена из английской семинарии в Реймс. Его отвезли в Лондон и допросили под пыткой, но он ни в чем не признался, и дело закончилось изгнанием. Спасибо хоть не казнью. Бедный Эдмунд. - Он печально покачал головой и осушил свой бокал.
- Сегодня я видел его сына, - вставил я.
Ковердейл в очередной раз закатил глаза.
- Могу только посочувствовать, - проворчал он. - Небось просил вас представить ко двору прошение о помиловании отца? - Не дожидаясь моего ответа, Ковердейл сердито прищелкнул языком и продолжал: - Не следовало оставлять мальчишку в колледже, раз уж его отец был уличен. Томас Аллен опасен, он придерживается ложных убеждений. Попомните мое слово! Не удалось мне убедить ректора, слишком он был снисходителен к этому юнцу.
Лихо же пришлось бедному юноше, подумал я, если обращение с ним ректора считают образцом мягкосердечия.
- И вновь вынужден напомнить вам, что наш уважаемый гость не затем проделал столь долгий путь, чтобы слушать наши споры по делам, касающимся исключительно колледжа. - Голос Слайхерста был гладок и холоден как лед. Заправив за ухо прядь волос, он обернулся ко мне, вместо улыбки выставив напоказ зубы: - Поведайте нам о своих странствиях по Европе, доктор Бруно. Вы ведь читали лекции в знаменитейших академиях на континенте. Можно сравнить с ними Оксфорд?
Я ответил на его оскал столь же неискренней улыбкой и, пока мы доедали второе блюдо, а затем миндальный крем и фруктовое желе, повествовал о своих странствиях, тщательно избегая "политических" вопросов и тонко льстя моим новым знакомцам. Я говорил именно то, чего от меня ожидали: мол, ни один европейский университет не сравнится с профессурой Оксфорда в учености и мудрости.
- Долго ли предполагаете пробыть у нас, доктор Бруно? - благосклонно осведомился Ковердейл, откидываясь на спинку стула и вытирая губы.
Слуги тем временем убирали посуду.
- Насколько мне известно, пфальцграф, в свите которого я состою, намеревается остановиться здесь на неделю, - ответил я.
- В таком случае надеюсь на ваше присутствие в церкви колледжа. Ректор читает весьма ученые проповеди по "Событиям и памятникам" Джона Фокса. Вам знаком этот труд?
- "Книга мучеников"? Разумеется, - ответил я; мне показалось, меня прощупывают. - Многие высоко ценят этот вдохновенный труд.
- Вряд ли мы можем принять это как искреннюю дань восхищения. - Слайхерст насмешливо переводил взгляд с меня на своих коллег. - Не доводилось мне встречать католика, который бы искренне восхищался жуткой повестью Фокса о том, что творили с протестантами.
- Но ведь там приводится множество примеров из первых веков от Рождества Христова, когда христиане принимали мученическую смерть от рук язычников? То было прежде, чем мы начали преследовать друг друга, - возразил я. - И уж тех-то мучеников чтят все христиане, независимо от нынешних разногласий. Их страдания напоминают нам о временах христианского единства.
- Фокс вовсе не ставил перед собой такую задачу, - завел было Слайхерст, но тут решительно вмешался Ковердейл:
- Хорошо сказано, Бруно! Верующие всегда претерпевали ради Христа, но лишь Он один знает, кто воссядет рядом с Ним в день Страшного Суда.
- Впервые слышу, чтобы ты призывал к терпимости, Джеймс. - Глазки Слайхерста сузились пуще прежнего, но Ковердейл даже не ответил на этот вызов.
- Вина, еще вина, эй! - завопил он и захлопал в ладоши, призывая мальчика-слугу. Я отказался от очередного бокала, поскольку собирался перед сном еще заняться подготовкой к завтрашнему диспуту, а это лучше делать на трезвую голову.
К тому времени, как ужин закончился, за окном уже совсем стемнело. Гости поднимались, пожимали ректору руку и благодарили за угощение; насколько я понял, в столовой колледжа подобных пиров не задавали.
Профессора жали руку и мне, вновь выражали удовольствие видеть меня в Оксфорде, желали хорошенько выспаться перед завтрашним диспутом. Все они, по их словам, с нетерпением ожидали этого поединка мудрецов. Ричард Ковердейл предложил мне также свободно пользоваться библиотекой, и я выразил ему искреннюю благодарность за это. Джон Флорио на чистейшем итальянском выразил надежду, что мы сможем пообщаться с глазу на глаз до моего отъезда; даже доктор Бернард с трудом приподнялся на своих слабых ногах и обеими костлявыми руками сжал мои пальцы.
- Завтра вечером, чернокнижник, - прошипел он, беззубо улыбаясь. - Завтра ты опровергнешь их замшелые догмы, а я буду сидеть в первом ряду и аплодировать. Не потому, что я разделяю твою ересь, но потому, что восхищаюсь людьми, не ведающими страха. Здесь таких почти не осталось.