- На сегодня урок отменяется, - заявил Карлос, пока я открывал калитку в железном заборе, окружавшем и наш дом, и дом моего любимого друга Фарида и его отца. - У меня есть одно неприятное дело к твоему дяде, которое я давно уже откладываю…
Мы вступили в таинственный мир нашего внутреннего дворика. Он был окружен белыми стенами и вымощен серым камнем. В самом его сердце росло старое лимонное дерево в окружении зарослей олеандра. Фарид стоял на крыльце своего дома в длинной исподней рубахе, босой, пытаясь пятерней расчесать черные завитки ниспадающих на плечи волос.
На мой взгляд, природа наделила его всеми качествами воина-поэта Аравийской пустыни: стройный и мускулистый, с пронзительно-зелеными ястребиными очами, нежной оливковой кожей и подвижным умом. Легкая щетина, покрывающая его щеки, придавала ему вид сонный, но обольстительный, и мужчины и женщины в равной степени часто увлекались его темной красотой.
Он помахал мне сильными, натренированными ткачеством ковров руками, желая доброго утра. Он был глух и нем от рождения, однако, это никогда не мешало нашему взаимопониманию. Еще будучи детьми, мы придумали секретный язык жестов, ведь мы родились с разницей в каких-то два дня и выросли вместе.
Ответив на приветствие друга, я проводил отца Карлоса на кухню, узкое крыльцо которой было выложено по краю зелеными и коричневыми мозаичными звездочками. Без тени сомнения в голосе он сказал:
- Давно пора покончить с этим.
Есть ли у дома тело, душа? Наш дом накренился и осел за столетия дождей и солнца, но, тем не менее, его обитатели чувствовали себя в нем в безопасности.
Как иллюстраторы рукописей, мы с дядей Авраамом пытались придать дому подобие библейского жилища. Стены мы покрывали молочными белилами, а низкие, провисшие потолки из древесины каштана, жалобно скрипевшие в дождливые дни ава и тишрея, - густо-коричневой краской, сваренной из уксуса, серебряной стружки, меда и квасцов. Песочного цвета напольную плитку, царапавшую ступни, мы выкрасили в приглушенно-алый цвет, полученный посредством смешивания ртути и серы.
Треснувший фундамент понижался к спальне мамы с восточной стороны дома, и пол там был ниже, чем в коридоре, но зато заказчикам ее шитья было гораздо удобнее попадать на улицу Храма. На восток выходила и уютная, светлая комната моих дяди и тети. Между ними была кухня с огромным дубовым столом, вокруг которого прошла вся наша жизнь, и спальня, где жил я с Иудой и младшей сестренкой Синфой. Фруктовая лавочка, пристроенная, судя по каменной кладке, лет двести назад, лепилась к нашей комнате, выходя на улицу Храма.
Когда мы с Карлосом вошли в дом, он поморщился от ударившего в нос кисловатого запаха свежей побелки. Вдвоем с моим младшим братишкой они отправились искать дядю в подвале, а я пошел к себе в комнату, чтобы заглянуть через внутреннее окно в нашу лавочку. В проходе между прилавками, загроможденными корзинами с фигами и финиками, изюмом и кишмишем, померанцами, фундуком и грецким орехом - всеми возможными фруктами и орехами, которыми изобиловала Португалия, - трудились Синфа и мама Мира, перекладывая ложками оливки из деревянного бочонка в керамические миски, чтобы выставить их на продажу. Я просунулся в окно и крикнул:
- Благословен будь тот, кто освещает каждое утро небо над Лиссабоном!
Синфа улыбнулась мне. Она была настоящей разбойницей, эта девчонка, обладавшая таинственной грацией. Ее высокий голосок, казалось, вечно протискивался сквозь зажимающую ей рот ладонь. Ей было почти двенадцать, и в ее внешности начинало проступать очарование взрослой женщины - чувственные губы, высокие скулы, благородная осанка. Место девчонки, которая часами могла гоняться за кроликами или вылавливать в пруду головастиков, занимала любящая поморочить голову скромница с карими глазами, прячущимися за тонкими стеклами очков.
Мы с Синфой поцеловались, а мама наградила меня тяжелым мрачным взглядом. Маленькая, пухлая женщина с близорукими глазами и узкими плечами, она была одета, как обычно, в просторное оливкового цвета платье, подвязанное черным фартуком, скрывавшее очертания ее фигуры.
Каштановые волосы, лишь слегка тронутые сединой, были собраны пучком на затылке и украшены серым кружевным током. Пучок держала черная бархатная лента из Иерусалима, которую много лет назад ей подарил старший брат, мой дядя Авраам. Эта строгая деталь словно стирала краску с маминого лица, которое за прошедшие годы обрело выражение глубокого неприятия любых проявлений счастья. Она была намерена до конца дней своих скорбеть о давно умерших муже и первенце - моем старшем брате Мордехае. Все, кто знал ее веселой и заботливой молодой матерью, вспоминали, видя утраченную красоту, о том, что жизнь приберегает самые острые стрелы для женщин, переживших своих детей.
- Вы не видели дядю? - спросил я.
Синфа пожала плечами. Мама облизала потрескавшиеся губы и, словно недовольная моим вторжением, помотала головой.
Отец Карлос и Иуда ждали меня на кухне.
- Его нигде не видно, - заявил священник.
Мы уселись за стол и стали ждать. Неожиданно в дверях, выходящих во внутренний дворик, возникла тетя Эсфирь, одетая в черную кофту с высоким воротником, на фоне которой ее смуглая кожа казалась почти светлой. Ее яркие, подведенные темной краской миндалевидные глаза расширились от ужаса.
- Что это за пятна?! - вскрикнула она, указывая на мои штаны. - Иуда плакал?!
Она поджала губы, строго глядя на меня, и принялась поправлять выбившиеся из-под малинового платка окрашенные хной волосы. Высокая и стройная, с лицом, изборожденным морщинами, но все еще сохранившим отблеск былой красоты, она могла заполнить всю комнату одним пронзительным взглядом.
- Просто кровь, - начал оправдываться я. - Кающиеся грешники…
Она вскинула руку и втянула щеки, став похожей на мавританскую танцовщицу.
- Молчать! Я не желаю слушать! Ради Бога, ты что, не мог отмыться? И ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Иуда попался на глаза твоей матери в таком виде! Она не простит нам этого до конца жизни!
- Да уж, иди вымойся, - согласился отец Карлос, сопроводив свои слова отпускающим жестом. Повернувшись к тете Эсфирь, он добавил: - Я говорил ему, чтобы он сделал это сразу, как придем домой.
Я бросил на священника хмурый взгляд. Он криво улыбнулся в ответ и поднял брови, словно мы оспаривали друг у друга расположение тети. Вновь обратившись к ней, он сказал:
- Так вот, о моем маленьком деле…
Я забрал Иуду в спальню и раздел его, затем скинул собственную одежду. Пока я отмывал брата смесью уксуса и воды, как это заставляла нас делать мама, он совсем обмяк у меня в руках. Маленький, пяти лет от роду, с уже наметившимися мускулами и обворожительными серо-голубыми глазами, он должен был стать похожим на светлокожего Самсона.
Он терпеть не мог купаться, и удрал на кухню сразу, как только я закончил одевать его. Когда я пришел туда, он жался к подолу тетиной кофты. Тетя тем временем готовила свой любимый кофе с миндальным молоком и медом, как его делали в ее родной Персии.
Доносящиеся снаружи звуки чьей-то жестокой перебранки и скрип телег внезапно утонули в женском вопле. Открыв ставни, чтобы узнать, в чем дело, я заметил знакомую алую повозку, едущую по улице.
Как и всегда, на конях были чепраки из серебристой ткани с голубой бахромой. Однако вместо старого возничего - христианина с изъеденным оспой лицом, на козлах сидел светловолосый Голиаф в фиолетовой широкополой шляпе.
- Угадай, кто приехал, - сказал я.
Тетя Эсфирь чуть подвинула меня и выглянула в окно.
- Ох, Боже, дона Менезеш. Новая работа для Миры, - проворчала она и схватила меня за руку. - Не стой тут и не пялься на нее.
Я опустил глаза и отвернулся. Повозка, грохоча, подъехала к крыльцу, дверца распахнулась с жалобным скрипом. Торопливые шаги доны Менезеш затихли в направлении входа в мамину комнату со стороны улицы Храма. Войдя в дом, она принялась елейным голоском расписывать качества ткани, которую привезла с собой. Мама закрыла дверь в комнату, и пронзительный голос доны превратился в приглушенное бормотание.
Словно собираясь раскрыть страшную тайну, тетя Эсфирь наклонилась к нам и сообщила:
- Произойдет чудо, если Мире удастся сотворить хоть что-то мало-мальски приличное из этого отвратительного красно-коричневого бархата, который она с собой притащила!
Она подошла к печи и льняной рукавицей вытащила на стол мацу.
- Это помогает нам покрыть долги, - заметил я.
- Верно. А, учитывая засуху…
- Это дьявол! - внезапно воскликнул отец Карлос, словно желая предостеречь нас.
- Уверяю вас, дона Менезеш, конечно, не подарок, но она не с Другой Стороны, - ответил я.
Священник скосил на меня глаза, на миг между его толстыми, мягкими губами показался кончик языка.
- Не она, болван! Дьявол виной чуме и засухе!
- Вы просто душевнобольной! - сказала ему на иврите тетя Эсфирь таким голосом, которым можно было, наверное, заморозить воду в бассейне. - И говорите потише. Мы не хотим, чтобы она испугалась и ушла!
Зазвонили колокола Церкви святого Петра. Отец Карлос, не в силах противостоять зову религии, быстро пробормотал молитву и отщипнул пухлыми пальцами кусочек теплой мацы. Продолжая разговор на иврите, так, чтобы Иуда не понял ни слова, он сказал:
- Ты хочешь сказать, милая Эсфирь, что дьявола нет?
- Я хочу сказать, что, если вы еще хоть раз напугаете моего маленького племянника своими бреднями, - тут тетя Эсфирь вытащила из огня кочергу и ткнула ее раскаленным кончиком в сторону мясистого носа священника, - я прослежу за тем, чтобы вы встретились со своим христианским спасителем гораздо раньше, чем рассчитывали! Пугайте кого-нибудь другого!
- Твоя тетушка всегда умела угрожать, - прошептал мне Карлос, противно усмехнувшись. - Помнишь тот день, когда вас притащили в собор, чтобы крестить… Она прокляла их на семи разных языках… на иврите, персидском, арабском, португальском…
- Мы помним, - перебил я его, подняв руку.
Я не хотел бередить неприятные воспоминания. Но было поздно. Глаза тети, подернутые дымкой задумчивости, внезапно прояснились. Ее ладонь скользнула под малиновый платок, скрывавший крестообразный рубец, оставшийся с того самого злосчастного утра крещения. Тогда она яростнее всех набрасывалась на бейлифов, по приказу короля сгонявших евреев к собору. Для устрашения остальных стражники швырнули ее на землю и пригвоздили за руки и за ноги к камням улицы Святого Петра - Rua de Sao Pedro. Доминиканский монах поставил ей на лбу клеймо в форме креста и прокричал так, чтобы его услышали все:
- Ныне осеняю тебя знаком Господа нашего!
Я же с ног до головы был покрыт свиной кровью и опилками, которые в нас швыряли христианские дети, пока мы добирались до дома после баптистской церемонии. Они никогда не узнают о том, какой подарок сделали мне: жестокое унижение оказалось для меня Божьей милостью, с этого дня ко мне стали приходить видения.
Эта сверхъестественная способность открылась, когда Фарид увидел меня во дворе. Вне себя от стыда, я убежал от него. Но когда я добрался до двери кухни, ощущение пристального взгляда в спину заставило меня остановиться. Я обернулся и увидел в небе белое сияние, далеко, над Мавританским замком. Пока оно приближалось ко мне, стали видны крылья, и я увидел, что это свечение - не что иное, как божественная сфера. Постепенно она приняла форму цапли, сияющей рубиново-красным, черным и белым оперением. Она летела над Еврейским Кварталом, и ветер, созданный взмахами ее огромных крыльев, с неистовой яростью дул мне в лицо. Посмотрев на себя, я обнаружил, что на мне не осталось ни следа крови и опилок.
Дядя сказал тогда, что Бог просто показал мне нетленность чистоты, открыв, что грязь христианства - всего лишь иллюзия. Я ответил ему:
- Это был не Бог. Обыкновенная птица.
- Но Берекия, - возразил он. - Господь является к каждому из нас в том виде, в котором мы способны Его воспринять. Перед тобой, именно сейчас, Он предстал цаплей. Кому-то другому Он может явиться в виде цветка или даже дуновения ветра.
Конечно, он был прав. В худшие минуты моей жизни Господь всегда являлся мне в виде той или иной птицы, возможно, потому, что мне легче всего было увидеть божественный промысел в созданиях, наделенных способностью летать.
Вспомнив еще одно мудрое изречение дяди, я сказал тете Эсфирь:
- Дьявол - всего лишь метафора. Это язык религии. Нельзя требовать, чтобы все слова имели единственное значение.
- Бог мне свидетель, еще слишком рано для каббалистической философии! - ответила она.
Жесткий тон голоса тети Эсфирь заставил Иуду забраться на скамью и сесть рядом со мной. Его губы были сомкнуты в тонкую полоску, не пропускавшую ни звука. Этому его научили крики и затрещины матери. Он был поздним ребенком и старался сделать все возможное, чтобы не стать ей последней, невыносимой обузой, не несясь с радостными воплями, а крадучись на цыпочках через все детство.
Внезапно открылась дверь погреба в юго-западной части кухни. Дядя Авраам, мой духовный наставник, поднялся по подвальной лестнице.
Его лоб был обильно покрыт испариной, а волосы торчали в сотне разных направлений, словно его застиг ураган. Маленький, словно птичка, с резкими движениями мужчина. Его угловатое лицо украшал длинный острый нос, делавший дядю в глазах незнакомцев странноватым, но для знавших его людей ассоциировавшийся с его пытливым умом. Гладкая темная кожа цвета корицы оттеняла серебристые волосы и густые брови. Короткая бородка с обильной проседью смягчала черты лица, придавая ему мудрое и значительное выражение.
Всегда, а в особенности после молитвы, его глаза сверкали таинственными зелеными искорками, обнаруживая сильного каббалиста.
- Кто это? - спросил он, прищурившись. - А, это наш старый друг священник!
- Откуда ты взялся? - потребовал ответа Карлос, все еще не привыкший к способности дяди возникать из ниоткуда. - Мы минут пять назад искали тебя в подвале. Иногда мне кажется, что ты лец.
- Что такое лец? - спросил Иуда.
- Призрак, который подшучивает над людьми - дух-шутник, - объяснил я.
Дядя благодарно улыбнулся и повертел в воздухе правой рукой, демонстрируя пять пальцев: еврейская традиция утверждала, что лецим имеют лишь четыре.
- Небольшое путешествие в загадки параллельной жизни, - сообщил он, отмахиваясь.
Подняв брови, он с любопытством кивнул в сторону приглушенных голосов, доносящихся из задней части дома.
- Дона Менезеш, - пояснил я. - Она принесла ткань для нового платья. На сей раз пурпурную.
Он налил себе кофе и, произнеся короткое благословение, проглотил сваренное вкрутую яйцо. Мы уже закончили шахарит, совместные утренние молитвы, но он снова пожелал мне доброго утра, поцеловав в губы. Усадив Иуду к себе на колени, он принялся тискать его, издавая смешные рокочущие звуки. Обычно он не столь демонстративно проявлял любовь к близким, однако, приближение Пасхи вскружило ему голову.
- Я пришел, чтобы сообщить одну вещь: я решил не продавать сапфир, - сказал Карлос с виноватым видом.
Губы моего учителя сложились так, словно он вознамерился разразиться проклятиями.
- Думаю, ты должен изменить свое решение, - сказал он.
- Ты покупаешь драгоценности? - изумился я.
Я посмотрел на тетю, ожидая возражений, но она была занята: просматривала Псалтырь, которую недавно скопировала для христианского аристократа, выискивая возможные ошибки.
Вновь повернувшись к дяде, я добавил:
- Если бы у нас было столько денег, мы бы могли закрыть лавку и уехать из этой пустыни на несколько недель.
Мой учитель кинул на меня угрожающий взгляд.
- Сапфир, добытый во времена рабби Соломона ибн Габироля, - пояснил он.
Дядя сказал фразу на иврите, за исключением самого слова safira - по-португальски.
Соломон ибн Габироль был величайшим еврейским поэтом одиннадцатого века родом из Малаги.
- Боюсь, я потерял ход твоей мысли, - сказал я.
- Петах ет ацмеха шетифатех делет. Открой себя, чтобы открылась дверь, - ответил дядя.
Таким образом он обычно предлагал мне помолчать и поискать ответ в себе.
- Еще слишком рано для твоих таинственных советов, - возразил я.
В ответ он наполнил мой стакан водой.
- Пей, и злоба не омрачит твою душу. Жидкость выведет желчь из твоего тела.
- Еще немного жидкости - и я утону, - отвечал я.
- Ты утонешь, когда тебя накроет волна океана Господня. - Поднеся палец к губам, он попросил тишины. Повернувшись к Карлосу, он замогильным голосом сообщил: - Но ты же понимаешь, что safira может быть и потерян.
- Это мое дело.
Мой учитель пересадил Иуду со своих колен на одну из многочисленных персидских подушек.
- Вот так вот, - сказал он и добавил, обращаясь уже к отцу Карлосу: - Я имею в виду, потерян навсегда! Ты подвергаешь себя опасности такой точкой зрения.
Пока он говорил, я, наконец, понял, что они вели беседу вовсе не о драгоценных камнях. Safira означало сефер, "книга" на иврите. Несомненно, речь шла о покупке труда рабби Соломона Габироля и вывоза его из Португалии. Но к чему эти предосторожности у нас дома, где не было глаз и ушей старых христиан?
Отец Карлос с сожалением покачал головой и поднялся, чтобы уйти.
- Одно предупреждение: я не оставлю попыток переубедить тебя, - упрямо сказал учитель.
Священник осенил себя крестным знамением. Рука у него при этом дрожала. В попытке успокоить дядю он весьма неудачно пошутил:
- Твоя каббалистская волшба не пугает…
Мой учитель вскочил из-за стола, яростно глядя на Карлоса. Казалось, всякое движение в комнате прекратилось, испугавшись его гнева.
- Я никогда не занимаюсь магией! - сказал он, назвав запретное действо еврейским понятием кабала маасит, практическая каббала. - Тебе бы следовало знать это, друг мой!
Он имел в виду времена, когда отец Карлос попросил дядю создать для него амулет, чтобы убить клеветника, распустившего слух о том, что священники втайне хранят верность религии Моисея. Разумеется, дядя отказался, но, тем не менее, лично обратился к рабби Аврааму Закуто, королевскому астроному, чтобы убедиться, что злодей замолчал навсегда. Он подошел к очагу и посмотрел на огонь сквозь кончики пальцев. Топаз в его перстне с печатью в форме ибиса, символа Священного Писания, лучился мягким светом.
- Когда Адам и Ева родились в Раю, тела их были покрыты ногтями от макушки до пят, словно броней, - проговорил он и добавил, повернувшись к Карлосу: - Ногти на наших руках - все, что осталось от былой защиты. Ничтожная броня, как ты считаешь? Слишком тонкая, чтобы удержать оружие церкви.
Священник передернул плечами и опустил глаза.
- Она не спасет тебя, если они найдут сапфир.
- Он мне нужен, - печально сказал отец Карлос. - Ты должен понять. Это последний… - Он не договорил, только добавил сухо: - Мне пора. Нужно еще подготовиться к мессе.
- Ублюдок! - заорал дядя. - Ты отнимаешь safira у детей, ты отнимаешь его у Бога!
Он повернулся к Карлосу спиной, и тот, кивнув остальным в знак извинения, ушел.