- Ты должен был проявить понимание, - сказал я дяде. Он только отмахнулся от моей критики, и тогда я спросил: - Почему ты говорил с Карлосом на тайном языке? Дона Менезеш ни за что бы вас не услышала. К тому же, она наверняка знает, что мы все еще практикуем иудаизм. Если бы ее это волновало, она уже давно донесла бы на нас.
- Священник никому не доверяет. Он говорит: "Даже мертвецы носят маски". Чем больше я узнаю, тем больше склоняюсь к тому, что он прав. - Он почесал макушку и нахмурился. - Пойду засвидетельствую доне Менезеш свое почтение.
Он глянул на меня повелительно и вышел вон.
- Как быстро люди забывают, - заметила тетя Эсфирь.
- Ты о чем?
Она сбрызнула шею розовой водой и повязала шейный платок.
- О чуме. Она исчезает на несколько лет, и каждый раз люди думают, что это новое искушение дьявола. - Она провела дрогнувшей рукой по лбу, словно обдумывая собственные слова. - Возможно, это благословение свыше - наша способность забывать. Представь, если бы…
- Ни слова, ни жеста, ни шрама я не забуду!
Тетя Эсфирь поморщилась. Она поняла, что я имею в виду отца и старшего брата Мордехая. Зимой 5263 года, чуть больше трех лет назад, ледяные северные ветра кислева коснулись их мертвой рукой чумы. Отец, с ног до головы покрывшийся гнойными черными нарывами и язвами, умер от горячки на шестой день Хануки. Месяц спустя Мордехай, превратившийся в живой скелет, скончался у меня на руках.
Мы с тетей сидели в молчании. Через несколько минут из дома вышла дона Менезеш, унося с собой привычную корзину фруктов. Эсфирь проговорила:
- Пойду посмотрю, может, Синфе нужна помощь в лавке.
Она медленно вышла из кухни, тяжело ступая, слегка наклонившись вперед. Я наблюдал за играющим на крыльце Иудой, пока не вернулся дядя и не сообщил:
- Ты мне нужен в погребе.
Закрыв над собой люк, мы спустились по грубым гранитным ступеням, числом пять - по пяти книгам Торы, на небольшую площадку, мозаичный пол которой был украшен желто-зеленым изображением меноры. Пройдя в другую дверь, мы спустились еще по одной лестнице. Ее ступеньки из мрамора были уже, и было их уже двенадцать - столько же, сколько существует Книг Пророков. После того, как в 1497 году христиане закрыли синагогу, здесь был наш храм. Пока мы спускались, я достал синюю шапочку и надел ее на макушку. Дядя накинул лежавший у него на плечах талис на голову, придав ему подобие капюшона. Вдвоем мы запели:
- К великой благости Твоей войду я в Дом Твой.
Погреб был с низкими потолками и совсем небольшим: пять пейсов в ширину и десять в длину. Пол был выложен тем же грубым серым камнем, что и внутренний дворик. Здесь молитвы звучали не меньше тысячи лет, и сам воздух, холодный и сырой, навсегда застывший между непроницаемыми стенами, украшенными сложным переплетенным узором из голубой и желтой мозаики, словно пропитался воспоминаниями.
Крошечные окошки вверху северной стены - на уровне брусчатки внутреннего двора - пропускали только приглушенный, мягкий свет. У подножия лестницы, расположенной вдоль восточной стены, лежал круглый ковер, на котором мы возносили молитвы. Вокруг него в керамических кувшинах были расставлены свежие букеты. Три кувшина занимали цветы мирта, три - лаванды, а в седьмом, символизирующем шабат, и те и другие были смешаны. Часть комнаты позади ковра была отведена для мирской работы. Там тетя Эсфирь копировала манускрипты, а мы с дядей Авраамом иллюстрировали их. Три стола из лакированного каштана смотрели в северную стену и стояли всего лишь в шаге друг от друга, так что мы могли видеть происходящее на соседнем столе. Каждому полагался также стул с высокой спинкой. Напротив, у южной стены в землю были врыты два гранитных бассейна. Между ними разместился массивный шкаф из крупнозернистого дуба. У него были ножки, вырезанные в форме львиных лап, и он вмещал восемь рядов по десять выдвижных ящиков, узких и длинных, наподобие тех, в которых хранились литеры в мастерской печатника. В самом нижнем ряду было только два ящика. Там мы держали золотую фольгу и ляпис-лазурь.
Самым необычным предметом здесь, несомненно, было круглое, размером с тарелку, зеркало, висевшее на стене над центральным столом, за которым работал дядя. Серебряная поверхность зеркала, заключенная в раму из каштана, была вогнутой, отражая все сплющенным и искаженным. Мы часто заглядывали в него прежде, чем начать медитацию. Это был своеобразный способ выбросить из головы все ненужное, погрузившись в непривычный мир, где даже твое тело становится чужим и незнакомым. Зеркало это было местной достопримечательностью: как нам сказали, шестого июня 1391 года по христианскому летоисчислению оно истекало кровью десятков тысяч евреев, убитых во время разразившегося в Иберии восстания. Прадед Авраам знал, что зеркало наполняется бесконечно маленькими каплями крови - невидимыми простым глазом - всякий раз, когда погибал хотя бы один еврей. Он был уверен в том, что кровь стала видима во время погромов лишь потому, что убитых было слишком много. С тех пор оно и получило свое название - О Espelho а Sangrar, Кровоточащее Зеркало.
Мы все страстно надеялись, что оно больше никогда не обнаружит своих жутких способностей.
Дядя подтолкнул меня к врытому бассейну, говоря:
- Надо, чтобы ты помочился.
- Прямо сейчас? - удивился я.
Он взял кувшин, стоявший на краю бассейна.
- Вот сюда. Весна. Мне нужна девственная моча.
Каждый год, незадолго до Пасхи, учитель делал новые краски для иллюстрирования рукописей. Мочевая кислота разъедала некоторые элементы, создавая новые цвета. В смеси с древесиной цезальпинии, квасцами и белилами она давала красивый бледно-розовый тон, а сияющий пунцовый получался, если добавить пепел виноградной лозы и негашеную известь.
- Я уже не девственник, - сообщил я.
В воображении возникла Хелена, стоящая среди холмов, на которых раскинулся огромный монастырь, выстроенный к западу от Лиссабона. Как же долго я ожидал ее решения. Мне даже начало уже казаться, что секс и сама жизнь, доступные другим, пройдут мимо меня. И когда, казалось, все было потеряно навсегда, когда корабль, на котором она должна была уплыть на Корфу, бросил якорь в гавани Лиссабона, ее объятия распахнулись для меня, словно врата Царства Божьего.
- Эта шлюха из Притона Девственниц? - Дядин вопль вырвал меня из грез наяву.
Он всегда полагал, что монастырь за стенами города не зря заслужил свою дурную репутацию.
- Хелена, - ответил я.
Он поднял брови и заключил:
- В любом случае, ты единственный доступный мне почти девственник, к кому я могу обратиться, не раскрыв то, что мы все еще иллюстрируем книги на иврите. Иуда слишком мал, я слишком стар, а женская моча слишком едкая - особенно у твоей тети. Я попробовал, когда мы только поженились… Она все краски делает черными, как душа Асмодея.
Мы обменялись глупыми смешками, и я произнес:
- Теперь мне ясно, зачем ты заставил меня выпить столько жидкости.
Пока моя жидкость горячим водопадом наполняла дядин кувшин, он прошелся своей утиной, приобретенной в синагоге, походкой к столам и принялся протирать их.
Я наполнил шесть керамических сосудов и плотно закрыл каждый, после чего мы поставили их в бассейн. Дядя вымыл руки и поворошил субботний букет мирта и лаванды. Озадаченно хмурясь, он проговорил:
- Диего-печатник так сильно опаздывает. Не понимаю…
Диего был другом семьи, которого дядя посвятил в свой круг мистиков, тайно встречавшихся для обсуждения каббалы. Это был крепкий мужчина с седеющей бородой и властным, покровительственным взглядом карих глаз, но сердце его обратилось в прах вместе с телами жены и дочери, сгоревшими на костре инквизиции в Севилье четырьмя годами раньше. Сам он едва сумел избежать этой горькой участи. Мы с дядей вечно искали способы вернуть ему жажду жизни. Сегодня мы убедили его прогуляться по Синтрийскому лесу, чтобы сделать несколько набросков стай журавлей прежде, чем они отправятся на север.
- Может быть, его задержали у себя родные сеньоры Бельмиры? - предположил я.
То была соседка и хороший друг Диего. Два месяца назад ее до смерти забили в Шабрегаше, одном из восточных пригородов. Диего многие часы проводил в кругу семьи погибшей.
Дядя пожал плечами и накрыл мой нос ладонью.
- Освежись, - велел он и, пока я вдыхал свежий запах мирта, исходящий от его пальцев, добавил: - Если он не появится с минуты на минуту, мы сами пойдем к нему и проверим. Ах, да, и, как пойдем, мне нужно будет заглянуть на улицу Нового Купца. Я обещал Эсфирь отнести Псалтырь заказчику.
Мой учитель умел перевести обычную деловую беседу на спор об интимной жизни ангелов или другой тонкой материи.
- У тебя будет как раз столько времени, сколько нам с Диего потребуется, чтобы пропустить по бокалу вина в Афинском дворике.
Это была полуразвалившаяся терраса, но там тайно подавали кошерное вино. Губы дяди сложились в удивленную, но довольную ухмылку.
- Посмотрите-ка, кто у нас распоряжается! - заметил он.
Я ответил ему скучающим взглядом, каким, бывало, смотрел на отца, когда тот начинал поучать меня, цитируя Талмуд. Он согласно кивнул:
- Хорошо, но только полчаса.
Заставив меня наклониться, он положил ладонь мне на голову, благословляя. Затем, когда я достал из шкафа краски, отпер геницу, традиционное хранилище для старинных книг в синагоге. Наша представляла собой углубление в полу - приблизительно метр по площади - сделанное с западного края ковра. Его содержимое постоянно менялось: книги, которые тайно вывозили из Португалии, сменялись другими, купленными или выпрошенными моим дядей.
Дядя встал одной ногой в геницу, чтобы достать нашу работу. К тому времени, как он выбрался оттуда, я уже сидел за столом, наводя порядок среди кистей и красок. Аккуратно разложив передо мной рукопись на чуть наклонной поверхности стола, он приобнял меня за шею и рассказал целую притчу о расцветке для моей новой иллюстрации, которая должна была сопровождать одну из сказок знаменитого сборника "Басни Лиса". Пока я додумывал смысл его слов, у него задрожали губы, а рука, лежавшая на моей шее, вдруг стала холодной.
- Дядя, что с тобой? - спросил я.
Он протер глаза обеими руками, как ребенок, и глубоко вздохнул.
- Ты вырос, - сказал он мягко. - Во многом ты стал равен мне. И все же, с другой стороны… - Он тряхнул головой, задумчиво улыбнувшись. - Мне столько нужно рассказать тебе… Бери, Господь может скоро развести наши пути. - Он сунул руку в карман, достал оттуда свиток пергамента и передал его мне, говоря: - Будь добр принять мой скромный подарок.
Свиток развернулся в длинную полосу, на которой изящными золотыми буквами были начертаны наши имена.
- Эсфирь сделала это для меня, - объяснил он и, снова обхватив меня за шею, сообщил заговорщическим шепотом: - Если когда-нибудь я буду нужен тебе - неважно, где ты будешь и в каком отчаянном положении, - пошли мне этот пергамент, и я приду к тебе. - Он положил вторую ладонь мне на макушку и пристально посмотрел в глаза. - А если по каким-то причинам я окажусь вне досягаемости здесь, в мире сущем, помолись над ней, и я приложу все возможные усилия, чтобы появиться перед тобой.
Я был настолько тронут великодушием учителя, его благородством, что к горлу подкатил ком. На глаза навернулись слезы, размывшие очертания комнаты. Мне пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы чуть слышно прошептать:
- Но ведь мы никогда не расстанемся. Я всегда…
- Юность не может всегда идти вместе со старостью, - сказал дядя. - Ты пойдешь своим путем, как должно, а затем вернешься. Но ни один демон, как бы силен он ни был, не преградит мне путь, если ты попадешь в беду! - Он убрал руку с моей головы и погладил по щеке. - Ладно, давай займемся делом.
- Но разве я ничего не могу…?
Он поднял ладонь в предостерегающем жесте и указал на рукопись.
- Горе тому учителю Каббалы, что отвечает на все вопросы своего ученика! Живо за работу!
Несколькими минутами позже, как раз когда я штриховал мощные лапы молодого пса со своей иллюстрации крошечными мазками черной туши, воздух в комнате взрезал крик.
- Вперед! - гаркнул мой наставник.
Я выбрался из погреба. Кухня была пуста. С улицы доносились грубые голоса, гулко отдававшиеся от стен. Через окно своей комнаты я вылез в лавку, выходящую на улицу Храма. Сняв позабытую шапочку, я обнаружил тетю Эсфирь, стоявшую на коленях рядом с нашим другом, Диего-печатником. Он стонал. Кровь из глубокой раны на его подбородке стекала тете на руки.
Глава II
Кровь Диего-печатника стала первой каплей реки, за несколько последующих дней превратившей наш мирок в пустыню, горизонтом которой, насколько хватало взгляда, было горе. Но тогда страшная география смерти еще была для нас тайной.
Ручейки пота струились по его вискам и щекам, мешаясь с городской пылью. Кровь из раны на подбородке заливала шею. Дыхание то и дело прерывал мучительный кашель.
- Я просто шел мимо… просто шел, - прохрипел он по-португальски. - У реки я остановился возле Королевского Колодца, чтобы ополоснуть руки.
Тетя Эсфирь расстегнула его заскорузлый от крови камзол и принялась вытирать грудь полосой ткани, которую она оторвала от собственной блузки. Я заметил там, прямо под ключицей, старый коричневый рубец, выпуклый, словно под кожу пробрался червь.
Вокруг нас, перешептываясь, начали собираться соседи. Диего продолжал:
- Двое мальчишек… они стали кричать, будто я заражаю колодец чумой. Они погнались за мной. Я упал. Швыряли в меня камни… "Держи хвостатого раввина! Хватай хвостатого…" Меня спас смуглый человек в синем плаще. Высокий, сильный…
Диего было настолько плохо, что он сбился на иврит.
- Говори по-португальски, - прошептал я ему, пока мы укладывали его на камни.
Тюрбан Диего соскользнул с его головы, и я впервые увидел пряди жидких седых волос над ушами и покрытую темными родимыми пятнами лысину. Из тюрбана выпал сложенный в несколько раз лист пергамента. Опасаясь, что это может быть личное послание или, чего доброго, молитва, могущая обличить его в иудаистской практике, я подхватил его и сунул в вязаную сумку, которую носил на шее вместо рюкзака. Иуда, похолодевший от страха, жался ко мне, и пришлось хорошенько встряхнуть его, чтобы он сообразил, что нужно сбегать за доктором Монтесиньошем. К нам присоединился дядя и, быстро пробормотав молитву, сказал:
- Пойду в дом. Надо посмотреть, что у нас есть из лекарств.
Я пытался закрыть рану Диего, сжимая пальцами повязку, торопливо наложенную тетей Эсфирь, но вскоре лен насквозь пропитался кровью. Эсфирь побежала в дом за чистой водой, а я принялся менять повязку, на сей раз оторвав полосу ткани от своей рубахи. Дядя привел с собой Фарида. Они добыли экстракты окопника, восковницы, герани, гуммиарабик и серную воду. Но ни одно из этих кровоостанавливающих средств не помогло.
- Это все его проклятущая борода! - проворчал дядя. - Я не могу добраться до раны. Доктор Монтесиньош заставит тебя сбрить ее, - сказал он печатнику.
Диего, член еврейской касты левитов, услышав такое, возмущенно оттолкнул нас.
- Не дам! - заорал он на иврите. - Я обязан носить бороду! Левитам запрещено…
- Некоторые левиты не носят бород, - заметил я, но Диего не унимался. Повернувшись к дяде, я сказал: - Нападение средь бела дня. Плохой знак. Еще несколько недель чумы, и…
- С чего ты взял, что оно не было подстроено? - зло бросил дядя.
Я стал было допытываться, что он имел в виду, но меня остановила внезапно опустившаяся тень. Двое всадников, сидящих на впряженных в золотисто-белый экипаж конях, смотрели на нас сверху вниз. Серебряные морионы и наколенники сверкали на солнце. Пурпурные и зеленые вымпелы с изображением королевских щитов колыхались под легким ветерком.
- Что, ради всего святого, за беспорядок? - грубо спросил один из них.
Только сейчас я осознал, что мой учитель все еще одет в ритуальное облачение: на плечах - бело-голубой талис, левая рука обмотана ремешками филактерий, кожаная коробочка с молитвой все еще была закреплена на лбу.
За такое его вполне могли сослать рабом в португальскую колонию в Африке. Убрав руки за спину, я отчаянно жестикулировал, говоря Фариду, чтоб тот увел дядю.
- Этот человек ранен, - ответил я всаднику.
- Ты - новый христианин?! - спросил он.
Сердце мое дрогнуло, готовое вот-вот остановиться от ужаса. Краем глаза я заметил, как Фарид проталкивается через толпу, увлекая за собой дядю.
- Я спрашиваю: ты - новый христианин?
Дверца кареты у него за спиной распахнулась. Шепоток в толпе разом стих. Из кареты вышел стройный мужчина в фиолетовой тунике и черно-белых рейтузах. Гофрированный воротник из шитого золотом шелка казался эдакой тарелкой, на которой он преподносил мне свое мрачное, злобное лицо. Его черные глазки прощупывали толпу в поисках претендентов на наказание.
Помахивая тонкой рукой, отягощенной перстнями с изумрудными кабошонами - каждый размером с миндальный орех, - он повелительным тоном истинного кастильца заявил:
- Мы забираем его. Кажется, возле Эстоша должна быть лечебница.
Дворец Эстош, величественная башня из сияющего камня, была предназначена для благородных гостей, прибывших в Лиссабон с официальным визитом.
- Господин мой, новый лазарет Всех Святых здесь неподалеку, прямо на площади Россио, - возразил я. - Не более сотни метров отсюда.
Диего обладал поистине медвежьим телосложением, почти два метра роста, и перенести его в карету мне помогали стражник и один из темнокожих извозчиков дворянина. Внутри, напротив кастильского дворянина, сидела девушка, светловолосая, бледная, с милым круглым личиком, тонкими косами, переплетенными сиреневой лентой, одетая в платье из розового шелка. Она наклонилась к Диего в напряженном беспокойстве и взглянула на меня умными глазами, в которых читалось любопытство.
- Ранил иноземный моряк, - солгал я.
Внезапное горестное изумление, невозможное отчаяние, возникшее на ее лице, столь похожем на мое собственное, словно остановило время. Я ощутил остро - это шефа, явление Божественной благодати. Прозрение, когда сакральный смысл стихов Торы лишается плотного покрова таинственности и предстает во всем блеске открытого понимания.
У ног девушки сидел пес с приплюснутым носом, наряженный в сине-желтый костюм трубадура. На темно-красном полу кареты стоял сундук, окованный серебром. Все это я заметил за секунды до того, как кастилец крикнул возницам приготовиться.
Я окинул взглядом обстановку, как делал всегда, чтобы запечатлеть жизнь где-то на подсознании. Дядя называл это памятью Торы. Когда закрылась дверца, дворянин высунулся из окна и прошептал мне, обдав винными парами:
- Не бойся. Твой приятель не умрет в этот праздник. - Извозчикам он прокричал: - Живей! У нас здесь раненый!
Любопытство, граничащее с ужасом, терзало меня, пока извозчики нахлестывали коней. Кто эти кастильцы? Неужели они знали, что мы - тайные евреи? Издевался этот дворянин или же признавал свою причастность? В какую-то секунду я увидел показавшиеся из окна уносящейся вниз по улице кареты тоненькие, почти детские пальчики. Занавеска опустилась, заглушив вопросы.