Я обнаружил дядю во дворике. Он играл в шахматы с Фаридом. Талис, аккуратно сложенный, покоился у него на коленях, сверху лежали филактерии. Когда я рассказал о Диего и кастильском дворянине, дядя взглянул на меня и сказал:
- Пока мои силы не иссякли окончательно в борьбе с этим варваром, пойдем-ка в лазарет и убедимся, что с Диего обращаются по-человечески.
Фарид, прочитав его слова по губам, ухмыльнулся. Мы с дядей решили переодеться в уличное и, как только добрались до кухни, я снова стал расспрашивать о том, что он имел в виду, говоря, что нападение на Диего было подстроено. Вместо ответа он сказал:
- Что живет вечно, но может умереть прежде рождения?
Я закатил глаза и проговорил:
- Не надо загадок. Просто ответь.
Он нахмурился и отправился в свою комнату.
Неделю спустя я нашел ответ на загадку дяди. Пойми я все раньше, смог бы переплавить свинец нашей судьбы в золото?
Мы с моим наставником выбрали путь вдоль реки, где порывистый ветер дул нам в спину, неся с собой вонь одной из навозных куч, наваленных у неприступных стен города. Городские кладбища были переполнены и с недавних пор тела мертвых африканских рабов стали просто выбрасывать на эти самые кучи. То, что не растащили стервятники и волки, гнило и мешалось с экскрементами, создавая кошмарную смесь запахов, прожигавшую кожу до костей, словно невидимая кислота.
Когда мы проходили через ворота Лошадиного Колодца, я вспомнил другие ворота - те, за которыми стражники из старых христиан запирали на ночь жителей Маленького Еврейского квартала. Внезапно откуда-то сверху раздался крик. Наш бывший раввин, Фернанду Лоса, махал нам рукой с верхней площадки Синагогальной лестницы, прося подождать его. Он стал ярым проповедником христианства сразу после обращения, переплюнув даже епископа Лиссабона, да обратится его язык в прах!
- О нет, только не рабби Лоса! - простонал я. - За какие жуткие прегрешения он послан нам?
Дядя рассмеялся. Неожиданно женщина крикнула: "Вода!", и мы вжались в стену, прячась от хлынувшего с третьего этажа потока помоев.
Лоса нагнал нас, с трудом переводя дух. Щегольской алый плащ с шитым жемчугом воротником покрывал его узкие плечи. Тощий, с крючковатым носом, глубоко посаженными хитрыми глазками, сияющей лысиной и тонкими недовольными губами, он смотрел на меня, будто голем-ястреб, созданный для охоты за средиземноморскими грызунами. Мальчишкой я считал, что на руках у него не пальцы, а, скорее, когти, и в моих не самых приятных снах он не говорил, а злобно шипел.
- Эти отвратительные грязные коровы повсюду! - сказал он неестественным голосом, претендующим на аристократичность.
- Ну, по крайней мере, они кошерны, - заметил мой учитель.
Рабби Лоса презрительно усмехнулся и продолжил:
- Злая участь Диего-печатника постигнет каждого, кто станет рассуждать с тобой о фонтане, знаешь ли.
Он имел в виду каббалу. Для него не было тайной то, что дядя собирался посвятить Диего в свой круг. Учитель почтительно поклонился и прошептал на иврите:
- Хахам мафиа ве-рав раханан, ты великий ученый и раввин из раввинов.
Он глянул на меня, чтобы убедиться, что я уловил игру слов: он оскорблял Лосу, выделяя буквы "х", "а", "м" и "р". Вместе они составляли слово, которое в переводе с иврита значило "осел".
Дядя развернулся, чтобы уйти, однако раввин остановил его:
- Погоди-ка. - Он облизал губы, словно они были измазаны вкусной подливой. - Я пришел предупредить тебя. Эурику Дамаш говорит, что произнеси ты его имя хоть во сне - он нашинкует тебя и подаст на стол вместо колбасы. Лучше не суй свой длинный нос в чужие дела, коротышка!
Мое сердце упало.
Дамаш был поставщиком оружия из новых христиан. Он шпионил за бывшими единоверцами для короля, а недавно обручился. Две недели назад дядя выступил на тайной встрече еврейской общины и потребовал, чтобы его судили за то, что он утопил новорожденного младенца цветочницы, которую он изнасиловал и отказался брать в жены. Расследование закончилось неделю спустя, когда сама цветочница таинственным образом пропала. Имя дяди скрывалось раввинским судом, но оказалось, что кто-то - возможно, сам Лоса - выдал его Дамашу.
- Это все, что ты хотел мне сказать? - поинтересовался мой наставник.
- Этого вполне достаточно. Если бы я не вмешался, он пришел бы сам.
- Премного благодарен, о, великий ученый и раввин из раввинов, - ответил дядя, отвесив издевательский поклон.
Лоса вздернул острый подбородок и проводил нас со злобным, но терпеливым видом человека, проигравшего битву, но намеренного победить в войне.
Пока мы добирались до лазарета в центре города, я грезил наяву, как стану защищать своего учителя от происков демонов Каббалы и библейских исполинов.
Наверное, я так и не вырос из подобных мечтаний. И все же, они выглядели вполне уместно, когда мы проходили мимо шумного рыбного рынка и лиссабонского порта. В конце концов, дядя поклялся защищать меня, пока я был мальчишкой, беря на себя ответственность за мое просвещение. Было ли это намеком на встречное обещание, о котором я никогда не задумывался прежде?
Когда мы объяснили бейлифу в лазарете Всех Святых цель нашего прихода, он с гордостью сообщил, что дворянин, привезший Диего, был не кто иной как граф Альмирский. Это имя было для меня пустым звуком, но я записал его в памяти Торы, очень уж мне понравилась его компаньонка. Молоденькая монашка проводила нас к Диего. Мрачная комнатка с низкими потолками, пропахшая уксусом, янтарем и смертью. Над каждой из двенадцати коек висело кровавое распятие. Пожелтевшие льняные занавески распахнулись, обнаруживая людей, привязанных к кроватям кожаными ремнями, обмотанных заскорузлыми от крови бинтами, вонявшими навозом, с глазами, полными злобы и жажды жизни. Ставни были приоткрыты, и из окон виднелась доминиканская церковь на другой стороне площади.
Диего лежал на последней койке. Я узнал его огромные темные глаза и шафранного цвета тюрбан и улыбнулся радостно и нервно. Он невероятно переменился. Выбритые щеки, заляпанные кое-где кровью, были белее мрамора. Челюсти, невидные раньше, придавали его лицу массивность. Он стал вдруг похож на мужеложца, легко делающего подарки, который обожал детей и заботился о них, не оставляя времени на самого себя - изгнанный из мира мужчин и обреченный на одиночество.
Рану на его подбородке прижгли и зашили. Заметив нас, он изумленно приоткрыл рот и сел. Невольно он повернулся лицом к стене, словно готовясь к смерти.
Дядя остановился, в его изумрудно-зеленых глазах читалось желание быть на месте Диего. Я подтолкнул его вперед, и он подошел к другу, ободряюще улыбнувшись. Отсюда мы увидели, что он весь покрыт испариной. Оставалось только молиться, чтобы эта лихорадка не оказалась чумой.
- Ты отлично выглядишь. Кровь остановилась, - сказал мой наставник.
- Не надо было вам приходить, я не хочу, чтобы вы видели меня таким. - Диего снова отвернулся к стене и закрыл глаза.
- Ты сможешь отрастить бороду, как только заживет рана, - заметил я.
- Спасибо, что навестили меня, - прошептал он, - но я прошу вас сейчас уйти.
Дядя кивнул мне, приказывая идти. Когда я добрался до выхода, он сидел в ногах койки Диего. Их тихий разговор сопровождался резкими, нетерпеливыми жестами учителя.
Диего спрятал лицо в ладонях, печально склонив голову. Я молился все эти бесконечные минуты, пока дядя, наконец, не нагнал меня.
- Плохо дело. Диего будет некоторое время сильно страдать.
- Наверное, это счастье, что не на всех из нас распространяются запреты левитов, - ответил я.
- На всех и каждого распространяются влияния извне. Человек может приспособиться к ним, а может жить в пустыне как отшельник. Но даже там… - Дядин голос сорвался, и он принялся чесать голову. - Пойдем-ка подальше от этой тюрьмы, - сказал он. - У меня уже все тело зудит.
- Может быть, какие-нибудь рукописи принесут ему облегчение? - предположил я. - Мы могли бы взять те латинские трактаты, которые он так хочет…
- Никаких книг! - заявил дядя, выставив вперед обе руки, словно пытался остановить несущийся на него экипаж.
Снаружи монотонное пение сотрясало теплый воздух Россио. Ежедневная процессия кающихся грешников следовала по направлению к Речному дворцу. В свете дня стало заметно, как потухли глаза дяди, обеспокоенного отчаянным положением Диего.
- Истина пришла в этот мир не обнаженной, - сказал он, - но одетой в видения и имена. А ложь? Какие одежды носит ложь?
- Те же, что и истина, - ответил я. - Мы должны сами различить их.
- Да, - сухо согласился он. - Но все ли преступления видит Господь?
- Ты имеешь в виду, понесут ли наказание мальчишки, напавшие на Диего? - уточнил я.
- Ну, пусть так.
Я подбирал слова для ответа, когда дядя сжал мою руку.
- Прости. Я не в состоянии больше обсуждать это. Идем, прогуляемся, как собирались.
- Я не захватил альбом, - возразил я.
- Рисуй птиц в своей памяти Торы, сын мой.
Мы с дядей провели вместе замечательный день, наблюдая за журавлями. Вид огромных, но грациозных созданий с белоснежными перьями, отливавшими голубым, захватывало дух. Легкий ветерок приносил свежий аромат цветов, и, когда дядя заявил, что пора возвращаться домой, я с удивлением обнаружил, что прошло уже немало времени, и день клонится к закату.
К моменту нашего возвращения Синфа и тетя Эсфирь готовили на кухне Пасхальный седер. На столе, накрытом нашей лучшей белоснежной скатертью, был рассыпан рис, из которого они выбирали мусор. Дом был наполнен душным, пьянящим благоуханием. Великолепный барашек неспешно жарился на вертеле над очагом, и его ароматный сок с шипением капал на раскаленную решетку. По запаху я понял, что он фарширован топленым жиром из овечьего хвоста - кулинарная хитрость, которую Эсфирь привезла из Персии.
- Пахнет божественно, - сообщил я.
- Помолюсь перед едой, - усмехнулся дядя и ускользнул в погреб.
Я прихватил ступку и пестик, яблоки, грецкие орехи, финики и мед и отправился в лавочку. Между посетителями я собирался приготовить харосет.
Мой приход освободил маму, и она пошла помогать Синфе и Эсфирь на кухне. В лавке было пусто до тех пор, пока мне не пришло в голову передвинуть бананы, недавно прибывшие к нам из Африки, поближе к входу. Возможно, это было просто совпадение, но с этого момента начался приток покупателей. Тайные евреи не давали мне присесть до последней минуты, оставляя добрые напутствия, приличествующие сегодняшнему вечеру. К тому времени, как облака расцветились золотом и пурпуром, возвещая закат, я окончательно выдохся. Я запер дверь, опустил шторы и тихо сидел в одиночестве, молясь про себя, пока дядя не позвал меня на кухню. Он великолепно смотрелся в белом халате, с волосами, уложенными спереди в мягкие локоны.
- Совершенно случайно Реза не заглядывала в лавку? - спросил он с надеждой в голосе.
Моя двоюродная сестра Реза, единственный живой ребенок Эсфирь и дяди, недавно вышла замуж и собиралась отмечать Пасху в семье мужа.
- Нет, а разве должна была? - удивился я. - По-моему, она сказала, что вообще не уверена, что сможет прийти сегодня.
- Я просто подумал, может быть… - Дядя взял меня за руку, в голосе его слышалась печаль. - Я нашел лицо Хаману для своей Агады. Теперь работа пойдет легче.
Учитель иллюстрировал Агаду для семьи тайных евреев из Барселоны и все никак не мог среди наших знакомых найти подходящее лицо, которое могло бы стать моделью для Хамана. Но что его так опечалило? То, что нет Резы? Прежде, чем я успел задать вопрос, он начал благословение. Я обнял его и, впервые на моей памяти, он не воспротивился моим проявлениям привязанности. Стал ли он больше доверять мне за прошедшие несколько дней? Окрыленный собственной непоколебимой силой, словно впитавшей мою энергию и любовь, он поцеловал меня и крепко обнял.
- Пришла Пасха! - прошептал он.
Мы обменялись торжествующими улыбками.
Синфа и Иуда сидели за столом. Шафранного цвета керамическое пасхальное блюдо, изготовленное для нас соседом Самиром и заваленное листьями салата, печеными яйцами и костями жареного ягненка, служило символической частью трапезы. С разрешения Эсфирь я добавил туда ложку, которой мешал харосет, олицетворение раствора, служившего израильтянам для скрепления камней при строительстве гробниц, дворцов и пирамид во времена рабства в Египте. Свежая маца была прикрыта льняной салфеткой. Серебряные кубки по традиции стояли в стороне, возле места дяди, который сегодня представлял Илию.
Как описать этот первый вечер Пасхи? Слова и спокойные лица? Головокружительная радость? Грусть о тех, кого нет рядом? Мы заняли свои места, охваченные общим ожиданием. Дядя, как и всегда, руководил обрядом. Хотя Пасха - прежде всего праздник памяти, пересказ истории о том, как Бог освободил евреев из рабства, но также в ней есть и иной, скрытый смысл. В тексте Торы, словно феникс в яйце, скрыт рассказ о духовном путешествии, доступном каждому, - из рабства к святости. Пасхальная Агада - золотой колокольчик, перезвон которого говорит: помни, Святая Земля - в твоем сердце.
Сначала моя мать зажгла свечу над очагом, а затем - в двух больших подсвечниках, стоявших по краям стола. Прошлое слилось с настоящим. Мы стали израильтянами, ожидающими Моисея у горы Синай, стол, накрытый белой скатертью, превратился в алтарь, а кухня - в храм среди пустыни.
Дядя, сегодня наш предводитель, открывал первые, самые священные врата праздника, произнося благословение над четырьмя кубками с вином.
- Благословен Ты, Господь наш, Царь Вселенной, создатель этих фруктов и этого вина, - пел он на иврите.
Его мягкий голос звучал эхом поющего рога, открывавшего обряд когда-то раньше, до того, как появилась опасность быть застигнутыми доносчиками старых христиан. Он повторил этот и все остальные куплеты на португальском, чтобы Иуда, сильно отстававший в изучении иврита, понял его, а затем наши голоса сплелись в едином хоре:
- Quern, tern fame que venha e coma. Todo necessitado que venha e festeje Pessa. Este ano aqui, no proximo em Israel. Este ano escravos, no proximo homens livres. Пусть голодные придут и едят. Пусть нищие придут и отпразднуют Пасху вместе с нами. В этом году мы здесь. В следующем мы можем вернуться в Израиль. В этом году мы в цепях. В следующем мы можем освободиться.
Чуть позже, когда дядя начал отрезать дымящиеся куски от барашка, разложенного поверх мацы, он объяснял, что каждая буква иврита связана с ангелом, и ангелы связаны вместе тем, что мы говорим и пишем, верша чудеса, удивляющие простых людей.
Воистину, сегодня наши молитвы и истории имели чудесную силу.
Однако как хрупки ангелы: их магия рассеялась в один миг. Синфа отправилась во дворик открыть калитку для пророка Илии, дух которого входил в каждый дом во время Пасхи. Резкий крик откуда-то издалека ворвался в кухню вместе с порывом холодного ветра. Дядя подскочил: кричали на иврите. И снова послышался долгий, пронзительный крик. Потом тишина.
- Что это было? - спросила мама.
Дядя был бледнее полотна.
- Ничего, - сказал он с отсутствующим видом, словно его посетило видение.
До конца трапезы он не проронил ни звука, только закончил церемонию словами вечного возвращения домой, в этот раз почему-то павшими на нас оглушительной пустотой:
- В следующем году в Иерусалиме.
На рассвете следующего дня у калитки таинственным образом оказался свиток, ставший ответом на мамин вопрос. Условным языком новых христиан он извещал: "Шестнадцать ласточек не вернулись в свои гнезда прошлой ночью, и их поймал фараон. Ваша птичка, Реза, была среди них".
Как выяснилось, Резу вместе с остальными гостями ее тайного седера арестовали прошлым вечером и бросили в городскую тюрьму. Кто-то дал нам знать об этом. Увидел ли это дядя в своем мистическом прозрении или всего лишь догадывался о том, что случилось нечто ужасное?
Пока я читал записку, мама сообщила:
- Эсфирь и дядя отправились просить влиятельных новых христиан выступить в суде. Они надеются, что у кого-то достанет сил помочь.
Шла суббота, долгий день перед вторым священным вечером Пасхи. В такие дни я бывал ужасно набожным, поэтому решил помочь поскорее вызволить Резу, с утра и до вечера проведя в молитвах. Но, к несчастью, это не принесло результатов. Незадолго до заката домой вернулись дядя и тетя - покрытые пылью и отчаявшиеся.
- Один из судей общины попробует вмешаться, - сказал учитель без особой уверенности в голосе и принялся ожесточенно чесать макушку. - А остальные… льют слезы и оскорбляют слух ложью.
Следующим вечером дядя, совершенно подавленный заточением Резы, спустился ко мне в подвал и впервые заговорил о возможности уехать из Португалии.
- Если я попрошу тебя покинуть эту страну навсегда, ты уедешь? - спросил он.
- Да, если придется, - ответил я.
- Хорошо. Но твоя мать… она сможет?
- Ей страшно. С известным врагом легче справиться, чем с тем, о котором ничего не известно.
- Верно. И, если останется твоя мать, скорее всего, останется и Эсфирь. И Реза, теперь, когда она вышла замуж и хочет иметь семью. Только бы она вернулась домой.
- Вот что огорчает тебя так сильно? Ты хочешь уехать? Но если ты скажешь…
Дядя отмахнулся от моих расспросов и принялся читать молитву девы Эсфирь. Она имела для нас всех особое значение, поскольку сама Эсфирь также была вынуждена скрывать свою веру.
- Помоги мне, ибо нет мне помощника, кроме Господа. Беру я жизнь свою в руки свои…
Его собственные руки сжались в побелевшие кулаки, губы дрожали. Подскочив, я прикоснулся к его плечам. Его глаза блестели от слез. Бедный дядя, подумалось мне, Португалия истощила его тело.
- Еврейские судьи помогут освободить Резу, - сказал я. - А потом, если захочешь, мы уедем. Мы сумеем как-нибудь убедить всех. Но тебе нужно отдохнуть. Идем, я отведу тебя наверх. Можешь положиться на меня, пока все не уладится.
- Нет, останемся здесь, - ответил он. - Пожалуйста. - Соглашаясь с моим желанием помочь, он попросил: - Отведи меня к ковру. Дух молитвы помогает мне.
Мы сели рядом в молчании, и дядя подолом халата вытер слезы. Потом он положил ладонь мне на голову и прерывающимся голосом спросил:
- Где пергамент с нашими именами, который я отдал тебе?
- Я храню его на груди.
- Хорошо. - Он ласково улыбнулся. - Спокойнее знать, что он при тебе.
Я схватил его за руку.
- Послушай, дядя, что бы ни…
Он заставил меня замолчать, сильно надавив на лоб.