Отряд Иностранного легиона двигался колонной по ущелью, рассекающему горную цепь Аман между Баб-эль-Авой и женским монастырем - древними развалинами у подножия горы. Генерал Ласаль, новый командующий гарнизоном Алеппо, был все время начеку и разослал отряды разведчиков, поскольку эта местность еще недавно была подвержена набегам разбойников - друзов с горы Аман и бедуинов из долины.
День близился к концу, и командующий велел эскадрону сделать привал на развалинах монастыря. Этот огромный архитектурный ансамбль использовался в эпоху Аббасидов как караван-сарай для путешественников, прибывавших из Анатолии и двигавшихся на восток, а теперь находился в полнейшем запустении, но его толстые стены и массивные укрепления служили отличной защитой во время ночлега. С высокой башни, стоявшей над входом, шумно поднялась стая воронов, командир Ласаль удовлетворенно наблюдал за их полетом. То был знак, что только они - единственные люди в окрестностях - могли их спугнуть.
Солдаты спешились, расседлали лошадей и пустили их пастись среди пучков желтоватой травы, там и сям торчавшей в развалинах. На широком монастырском дворе лежала груда сучьев тамариска и можжевельника, и они разожгли костер, чтобы приготовить ужин.
Командующий отправил часовых на стены, после чего позволил и себе немного отдохнуть в ожидании еды. Он знал историю этого памятника и решил как следует рассмотреть его. Монумент восходил к византийской эпохе, но стены построили на остатках зданий, стоявших тут раньше, в гораздо более древние времена, а посему то тут, то там в качестве фрагментов кладки можно было увидеть капители эллинистического и римского периода, колонны, пьедесталы статуй и даже алтари с посвятительными надписями.
Он подумал, что кто-то когда-то приносил жертвы божеству на этих камнях, а надписи, стертые ветром и песком, нанесли однажды для того, чтобы слова, высеченные в них, поднимались в небо вместе с фимиамом. Он спрашивал себя, а не придет ли день, когда и христианский, и мусульманский боги тоже будут забыты, подобно Юпитеру Долихену и Гермесу Трисмегисту.
Смерть поразила его прежде, чем он сумел сформулировать ответ на свой вопрос: пуля попала в затылок, и он упал, захрипев в агонии, в шквале новых выстрелов. Стрелявшие прятались под землей.
Из крипт и галерей, переходивших в подземелья широкого двора, сотнями выскакивали разбойники, заставая людей врасплох, в момент перед раздачей ужина. Часовых, стоявших спиной, поразили первыми, потом настала очередь других солдат, по большей части сгрудившихся вокруг костра. Слабые попытки сопротивления тех, кто успел взять оружие, были вскоре подавлены, и сражение кончилось.
Разбойники рассеялись по лагерю, завладев лошадьми, оружием и амуницией, раздевая трупы.
Тем временем из-под земли вышел высокий мужчина с бледным лицом. Его сапоги из коричневой кожи были начищены до блеска, на ремне висела кобура с автоматическим пистолетом. Он прошел развалинами к умирающему генералу Ласалю. Тот из последних сил повернул к нему голову и узнал этот ледяной взгляд, увидел желтоватое пятно на рубашке на правом боку.
- Сельзник! У тебя все еще кровоточит бок… Я… я умираю, но помни, такие отметины Господа означают проклятие… - только и смог он сказать, прежде чем испустил дух.
Сельзник смотрел на него не моргая, потом сделал знак одному из своих людей, тот снял с трупа форму и отдал ее своему командиру. Размер был подходящий, и Сельзник отошел, чтобы переодеться. Он снял куртку и рубашку и бросил взгляд на повязку, скрывавшую рану на правом боку, неизлечимую рану. Когда он снова появился, подчиненные приветствовали его выстрелами в воздух, и Сельзник спустился во двор, чтобы есть на лошадь. Приказав одному из разбойников надеть форму легионера, он подошел к предводителю бедуинов.
- Теперь можете уходить, а мы продолжим свой путь. Я дам тебе знать, когда ты мне понадобишься.
Он смотрел, как они галопом удаляются в узкое ущелье, потом достал из маленькой серебряной коробочки, лежавшей у него в кармане, щепотку опия и начал жевать, наслаждаясь горьким вкусом и пронзительным, острым запахом.
Он подождал, пока наркотик подействует, немного успокоив боль в ране, и поднялся в седло. Они двинулись на юг и, достигнув долины, повернули налево, на восток. С первыми лучами зари на горизонте показался форт Айн-Валид. Они замедлили ход и к воротам подъехали шагом.
- Стой, кто идет! - закричал часовой. - Вы кто такие?
- Я генерал Ласаль! - ответил Сельзник. - Скорее, мы попали в засаду. Только вдвоем и выжили.
Часовой вгляделся: человек с трудом держался в седле и сжимал рукой правый бок. Он крикнул начальнику стражи, чтобы тот открыл ворота и вышел навстречу. Раненый всадник соскользнул с седла.
- Я генерал Ласаль, - повторил он измученным голосом. - Новый главнокомандующий гарнизоном Алеппо. На нас напали. Мы защищались… сражались, но безуспешно, их было десятеро против одного…
Офицер поддерживал его, ведя к воротам.
- Поберегите силы, генерал, расскажете нам позже. Вы ранены. Сейчас мы постараемся облегчить ваши муки.
Подбежали два легионера с носилками, начальник стражи распорядился подготовить лазарет. Сельзника уложили на постель, военный врач снял с него китель и рубашку.
- Меня пронзили ятаганом, - указал он на рваную рану в правом боку. - Сочли мертвым. Я прятался в куче трупов, пока меня не обнаружил солдат, тот, что приехал со мной.
Военный врач снял повязку и невольно поморщился при виде раны:
- Господи… Надо немедленно прижечь ее.
- Делайте, что должны, доктор, - сказал Сельзник. - Мне нужно ехать дальше как можно скорее.
- Хорошо, - ответил тот, - я усыплю вас эфиром.
- Нет, - возразил Сельзник, - дайте мне немного опия, этого достаточно. Я не хочу эфира: никогда в жизни не терял сознания. И не могу себе этого позволить.
Он посмотрел на него взглядом, не допускавшим возражений. Военный врач дал ему опия, велел добела раскалить лезвие на пламени горелки и приложил его к ране. Раскаленное железо зашипело, соприкоснувшись с живой плотью, и в маленькой комнате повис тошнотворный запах горелого мяса. Сельзник стиснул зубы, но не застонал от боли.
Военный врач сменил повязку и смочил ее спиртом.
- Теперь отдыхайте, генерал. Все кончено.
Сельзник откинулся на подушку и закрыл глаза. Он провел в форте три дня, почти все время спал, днем и ночью, а однажды утром военный врач обнаружил его на ногах, бледного и молчаливого. Он уехал на следующий день на рассвете.
- У вас потрясающая выдержка, генерал, - сказал ему командующий фортом при прощании, - но ехать в Алеппо верхом было бы очень неосторожно. Я велел прислать за вами транспорт. Отправитесь в путь с удобствами. Разумеется, мы сразу же сообщили в гарнизон Алеппо о судьбе, постигшей ваш отряд, и о ране, полученной вами. Все были потрясены: многих из ваших павших офицеров здесь хорошо знали, у них были давние друзья в гарнизоне. С вас, естественно, потребуют детальный отчет о происшедшем, чтобы передать его высшему командованию.
- Понимаю, - ответил Сельзник. - Я сам потрясен тем, что со мной случилось. С другой стороны, никто не стал бы ожидать нападения из-под земли, словно от самого дьявола.
- Да, - кивнул командующий. - Удачи, генерал Ласаль.
- Удачи, майор, - произнес ему Сельзник, обмениваясь с ним рукопожатием. - Надеюсь, мы еще увидимся.
Во дворе форта его ожидал военный фургончик с вензелями начальника гарнизона Алеппо. Сельзник сел рядом с шофером, и машина уехала в облаке пыли.
- Странный тип, - пробормотал командующий, из-за бруствера глядя вслед фургончику, быстро удаляющемуся по дороге.
- В самом деле, - ответил военный врач, стоявший рядом. - Никогда не видел, чтобы человек так быстро оправился от подобной раны.
- Это было серьезное ранение?
- Я бы сказал странное - никогда не наблюдал таких раньше. Как бы там ни было, клинок пробил ему мышцы на правом боку, но не задел жизненно важных органов. Ему повезло, к тому же он, видимо, крепкий парень.
- Так оно и есть. Генерал Ласаль - герой битвы при Сомме. Уверен, мы о нем еще услышим. А дни тех, кто уничтожил его отряд, уже сочтены, вне всяких сомнений.
Сельзник въехал в Алеппо к вечеру и вышел из фургончика у подножия холма, на котором стояла оттоманская гарнизонная крепость. По глинистым склонам кургана спускались глубокие борозды, а на вершине четко вырисовывались стены и башни, залитые закатным солнцем. Говорили, что именно здесь Авраам принес жертву Богу в земле Харран.
Мгновение он созерцал эту потрясающую картину, потом пошел к ступеням, ведущим к воротам, и начал медленно подниматься на глазах у пораженного начальника стражи, знавшего, что генерал был ранен в сражении всего четыре дня назад. На величественной лестнице он казался маленьким, похожим на оловянного солдатика, но его фигура выглядела все более внушительно по мере того, как он шагал вверх, мерно преодолевая крутые ступени. Когда он приблизился к воротам, начальник стражи выстроил свой отряд, отдал честь и, не поворачивая головы, краем глаза оглядел генерала, проходившего мимо: тот был бледен, на лбу и висках под кепи блестели капельки пота, но осанка оставалась прямой, а шаг твердым.
Гарнизон выстроился на плацдарме, чтобы генерал мог устроить им смотр, после того как ему покажут его апартаменты.
Филиппу Гаррету и эль-Кассему понадобилось почти две недели, чтобы добраться до Лимассола - из-за погодных условий, испортившихся вскоре после того, как они покинули Мессинский пролив. Корабль вынужден был сделать остановку в Патрах, а потом еще одну в Пирее - едва выйдя в открытое море. В Сароническом заливе волны бились об утесы Аттики, и Филипп был доволен, что капитан отказался от идеи продолжить плавание. Эль-Кассем едва выдерживал морскую болезнь.
Филипп воспользовался остановкой, чтобы осмотреть окрестности, и вместе со своим товарищем совершил конную поездку на гору Киферон. С вершины им открылась картина необыкновенной красоты, а грозовые тучи, пробегавшие над эллинским пейзажем, над землей, зеленой от дождя и скалами, блестящими, словно железо, делали ее еще более впечатляющей. Ему казалось, будто целое столетие протекло с тех пор, как полковник Жобер назначил ему встречу в кафе "Жюно" на рю Тронше.
Когда ветер усилился, угрожая бурей, они укрылись в таверне и сели в углу этого маленького заведения, где оказались единственными посетителями. Филипп заказал узо, весьма похожую на его любимый "Перно", и чашку турецкого кофе для своего спутника. Хозяин, обслужив, не спускал с них глаз все то время, пока они пережидали дождь. Ему никогда прежде не доводилось встречать столь странную пару.
- Что привело к их соперничеству? - спросил Филипп. - Что толкнуло на дуэль?
- Не знаю, была ли это собственно дуэль, - ответил эль-Кассем. Филиппу показалось, будто воин-араб о чем-то умалчивает. - В ту пору твой отец доверял Сельзнику, - продолжил тот через какое-то время. - Он думал, что командование легиона просило Сельзника оказывать ему помощь и поддержку. Однажды Десмонд обнаружил вход в подземелье в оазисе Сива, что-то вроде лабиринта, где было довольно легко заблудиться. Я так и не понял, что он искал внизу. Там не было ни золота, ни других сокровищ - думаю, его завораживали камни с изображениями демонов и надписями, прочитать которые мог, возможно, лишь он один.
Десмонд был счастлив своим открытием. До такой степени, что послал меня на побережье отправить телеграмму его жене. Твоей матери. Он хотел, чтобы она присоединилась к нему.
- Я помню, - сказал Филипп. - Ты и представить себе не можешь, как я страдал, что отец позвал к себе не меня. Но я знал его: если он так поступил, значит, я ему не нужен… Я что угодно отдал бы, лишь бы присоединиться к нему в пустыне… Что угодно.
- Твоя мать была очень красива, - продолжил свой рассказ эль-Кассем, и зрачки его блеснули в полумраке таверны странным светом. - Сельзник положил на нее глаз.
Это выражение было знакомо Филиппу - точно так в Библии описывается взгляд Давида, устремленный на нагое тело Вирсавии.
- Это и была причина, - понял Филипп. Эль-Кассем опустил голову. - Скажи мне правду, пожалуйста, я хочу знать.
Эль-Кассем отвернулся к окну и стал рассматривать стекла, испещренные дождевыми струями.
- Однажды мы с твоим отцом вернулись в лагерь, - снова заговорил он, - неожиданно, и он увидел их рядом. Твоя мать стояла, прислонившись к стволу пальмы, а он был очень близко от нее. Твоему отцу показалось, что они обменялись взглядом… ты понимаешь, что я имею ввиду?
- Да, - кивнул Филипп, - продолжай.
Но голос его прервался от волнения.
- Твой отец был поражен этим зрелищем, тем, что, как он считал, увидел в их глазах.
- Считал?
- Да. Подобное впечатление создалось у него только от сознания, что он слишком часто и слишком надолго оставлял ее одну. Я знаю твоего отца. Знаю кошмары, обитающие в его разуме днем и ночью. Назавтра он поручил мне отправить ее обратно. Я собрал отряд из своих людей, взял к ней в услужение двух женщин, и мы двинулись на побережье. Она не говорила на моем языке, я не говорил на ее. Это было путешествие бесконечного молчания, но я все понимал и каждый раз, замечая на себе ее растерянный взгляд, чувствовал, как на мое сердце ложится вся тяжесть ее отчаяния.
По возвращении я много раз пытался убедить его, что он ошибается, но Десмонд никогда не слушал голос разума. Он также не захотел удалять от себя Сельзника. Был слишком горд, чтобы признать в нем своего соперника.
Однажды твой отец и Сельзник отправились в новый поход в подземелье, а я остался охранять снаружи.
Обратно вышел только твой отец, раненый, в лохмотьях, истекающий потом, с красными глазами. В руках у него был один из тех камней. Он прижимал его к груди, словно драгоценнейшее сокровище. В другой руке был окровавленный клинок невиданной формы из неизвестного металла.
"Что случилось? - спросил я. - Где Сельзник?"
"Сельзник мертв", - ответил он.
Я подумал, что произошел несчастный случай, обвал.
"Я убил его, - сказал твой отец. - Он пытался отнять у меня это и похоронить в подземелье. Но я нашел оружие…" - Он уронил на землю клинок, который держал в руке.
Но Сельзник не умер, и рана, полученная им, никогда не заживающая, с каждым днем делает его все более свирепым. Никто из нас не может быть спокоен, пока мы не найдем его и не убьем.
Филипп подумал о матери. Отец вернулся, сначала в Рим, потом в Неаполь, и даже не навестил ее до тех пор, пока она не заболела. До тех пор, пока болезнь не унесла ее.
Он закрыл лицо руками.
Падре Хоган поднимался по лестнице Ватиканской обсерватории со смешанным чувством любопытства и глубочайшего беспокойства, ведь падре Бони позвал его впервые после того, как получил перевод "Таблиц Амона". Войдя, он увидел его со спины, тот сидел за рабочим столом.
- Садитесь, Хоган, - сказал Бони не оборачиваясь. - Нам потребуется много времени.
На улице римские колокола звонили вечерний "Ангелус".
Падре Бони встал и, по-прежнему не глядя на Хогана, подошел к окну, из которого открывался вид на купол Микеланджело.
- Я закончил читать "Таблицы Амона", - обернулся он, и падре Хоган с трудом сдержал возглас удивления. Глаза падре Бони запали, весь его вид выдавал сильное внутреннее страдание.
Падре Хоган хотел было зажечь свет, но старик остановил его:
- Не надо, не включайте… еще не стемнело. Послушайте, Хоган, - продолжил он, - в этом тексте содержится ужасная история. Я подумал бы, что все это вымысел, если бы не неопровержимое доказательство, а именно тот радиосигнал, продолжающий до нас доходить и в последнее время трансформировавшийся в иную, более сложную последовательность. Вы сейчас спрашиваете себя, почему я не отдаю вам эту книгу, чтобы вы сами могли с ней ознакомиться. Дело в том, что ее прочтение - процесс трудный, долгий и сложный, в том числе из-за ужасного почерка падре Антонелли и из-за большого количества сокращений и палеографических символов, использованных им… Вы же, если намерены меня слушаться, должны отправляться в путь как можно скорее, потому что времени больше нет. Так вот, этой самой ночью я расскажу вам, что содержится в тексте… если, конечно, вы мне доверяете.
- Можете начинать, если готовы, - ответил падре Хоган, - я слушаю вас.
- "Таблицы Амона", - заговорил падре Бони, - это что-то вроде Священной Книги, своего рода черная Библия, составленная многими людьми в разные эпохи на очень древнем языке, не похожем ни на один из известных нам. Падре Антонелли в своих записях приводит его фонетическую транскрипцию и подстрочный перевод. Я не филолог, так что не могу дать вам более исчерпывающей информации, но в заметках моего предшественника то тут, то там, особенно в наиболее поздних фрагментах, прослеживаются следы эфиопского, а также хамитских языков, что наводит на мысль о своего рода очень древнем египетском наречии. Другими словами, самые последние фрагменты этого текста относятся к эпохе гораздо более далекого прошлого, нежели старейшие из известных нам культур.
Мифический основатель той цивилизации носит имя, которое можно отождествить с именем Тувалкаина. Если это правда, если транскрипция и перевод Антонелли верны, то речь идет о первом человеке, построившем город, первом, кто научился отливать и ковать металлы, и, следовательно, первом человеческом существе, создавшем оружие.
- Так вот в чем причина тревоги падре Антонелли, - заметил падре Хоган.
- Да. Но конечно же, дело не только в этом. Послушайте. Дети Тувалкаина обосновались в стране под названием Дельфуд - нам невозможно идентифицировать ее с каким-то реальным местом, но они утверждали, что нашли способ открыть ворота Эдема, охраняемые Ангелом с огненным мечом. Они утверждали, что изобрели оружие, более сильное и могущественное, чем его меч, вызвали на бой Ангела-Стража, победили его и низвергли, после чего нашли древо познания и стали подобны Богу, поняв и подчинив себе ход звезд и силы, движущие Вселенной.