Увидев, что Амир снова садится на лошадь, чтобы вернуться в замок, Разаф спустился в свои комнаты и сел у большого окна, выходящего на пустыню, поджидая его при свете масляной лампы.
- Ты действительно веришь, что мы сможем открыть проход к Башне Одиночества? - спросил он, едва заслышав шаги своего военачальника.
- Я в это верю, - ответил Амир. - И сегодня получил тому доказательство: блемии приходят в ужас от огня.
- Ты абсолютно в этом уверен?
- Да. А причина в том, что они его никогда не видели. На их землях нет ничего способного дать огонь; никто, в сущности, не знает, чем они питаются в этом своем аду из песка и ветра. Дай мне возможность добраться до сокровищ в гробнице коня - я поеду в Хит, в Месопотамию, где бьет нефтяной источник, и договорюсь с племенем, обитающим в тех местах. Я закуплю ее в огромном количестве и привезу сюда в тысячах бурдюков на спинах верблюдов, и в назначенный день наши воины отправятся к Башне Одиночества под защитой двух огненных стен. Я знаю, что в наше время существуют гораздо более мощные и точные ружья, чем те, которыми обладаем мы, - я куплю и их, если ты позволишь мне добраться до сокровища.
- Я сделаю что угодно, лишь бы только моя жена снова обрела рассудок… что угодно. Тебе не понять моей муки, Амир… Видеть ее тело во всем его былом великолепии - и эти пустые глаза, устремленные в ничто… слышать душераздирающее пение каждый раз, как демон овладевает ее рассудком…
- Тогда позволь мне отправиться туда как можно скорее. Времени больше нет. И отпусти Арад. Мы встретимся с ней у гробницы коня в третий день новой луны нисана.
- Арад?
- Да, - ответил Амир, - мы с твоей дочерью тысячи раз подвергали себя этому испытанию. Нас не может постичь неудача.
- Значит, вы все приготовили. И уже давно…
- Да, мой господин, твоей дочери тоже невыносимо безумие ее матери.
- Но это очень опасно, Амир. Как я могу подвергать опасности жизнь дочери, чтобы спасти ее мать?
- Вся жизнь с первого мгновения полна опасностей, Разаф. Позволь нам отправиться туда, прошу тебя. Нет больше времени. Не случайно наш народ на протяжении стольких веков жил в этом чудесном и недоступном месте. Нам была поручена задача. Мы должны победить. Прошу тебя, дай мне ключ и позволь нам отправиться туда.
Разаф понурил голову.
- Арад знает, что ты хочешь ехать немедленно?
- Арад тоже этого хочет; она, как и я, готова двинуться в путь в любой момент. Но я поговорю с ней сегодня же вечером.
- Хорошо, - кивнул Разаф.
Он отпер кедровый ларец в железной оправе и достал оттуда маленькую шкатулку розового дерева. Открыв ее, он показал Амиру два наконечника стрелы, украшенные розовой кожей. Первый был обычной формы, другой имел сечение в виде звезды.
- Возьми свой наконечник, Амир. Арад возьмет второй.
Амир внимательно осмотрел два сверкающих наконечника из кованой стали и выбрал тот, что имел форму звезды.
- Тот, что ты выбрал, - самый сложный и самый смертоносный, - сказал Разаф. - Он причиняет губительную, неизлечимую рану. Не промахнись, Амир. Я этого не вынесу.
- Я не промахнусь, - ответил тот. - Прощай, Разаф. Я завтра же начну приготовления, чтобы отправиться в путь как можно скорее.
- Прощай, Амир. Пусть Бог защитит тебя.
Амир вышел из комнаты, спустился во двор и направился к фонтану, уверенный в том, что в этот час найдет там Арад. Он сразу увидел ее: ночной ветерок играл в лунном свете легким белым платьем. Под тонкой тканью угадывались ее идеальные формы, длинные, как у газели, ноги. Свет полной луны, отражавшийся в хрустальных водах источника, делал ее особенно привлекательной: казалось, будто она собирается искупаться в этих прозрачных лучах, рассеянных между небом и фонтаном, словно в струях безбрежного и бездонного озера. Она часами молча стояла, слушая голоса, доносившиеся из сада и пустыни, вдыхая запахи, принесенные ветром, ароматы, таившиеся в дальних засушливых долинах.
Амир был влюблен в нее глубокой, гордой, мрачной любовью, и хотя Арад никогда открыто не говорила ему о своих чувствах, не сомневался, что ни одна женщина под сенью Калат-Халлаки не предпочла бы ему другого: ведь никто из мужчин не мог соперничать с ним в храбрости и благородстве. Он не сомневался, что однажды покорит ее, что чувства поглотят ее сердце, как, по рассказам, огонь на исходе лета поглощает бесконечные луга по ту сторону песчаного моря.
- Арад.
Девушка обернулась к нему и улыбнулась.
- Арад. Твой отец согласился. Мы откроем гробницу коня и возьмем столько, сколько нужно, из сокровищ, собранных нашими предками. А когда настанет время, я проложу дорогу к Башне Одиночества, чтобы твоя мать снова обрела разум, покинувший ее в тот день, когда блемии похитили ее и пленили. Я отправляюсь завтра же. Ты тоже должна ехать как можно скорее, чтобы быть в назначенном месте в третий день новой луны нисана.
Он протянул руку и отдал ей наконечник стрелы.
- В эту игру мы играли с детства, но на сей раз стрелы будут из закаленной стали. Ни один из нас не должен промахнуться.
- Я не боюсь, - сказала Арад, беря из его руки наконечник.
- Ты полюбишь меня, если я проведу воинов через Пески призраков, чтобы вернуть разум твоей матери?
- Да. Я полюблю тебя.
Амир опустил голову, глядя на ее отражение в водах фонтана.
- А почему не сейчас? - спросил он, не смея взглянуть в ее глаза.
- Потому что так хочет мой отец, потому что так хочет наш народ, и моя душа наполняется тоской каждый раз, когда безумие моей матери несется с самой высокой башни Калат-Халлаки.
- Арад, рискуя жизнью в сражениях, я всякий раздумал, что погибну, так и не вкусив твоих губ, твоих персей, розы твоего живота, что умру прежде, чем смогу уснуть в твоей постели, наполненной ароматами гиацинтов, и от этой мысли меня охватывало отчаяние. Я умру, не жив. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Арад?
Девушка взяла его лицо своими длинными пальцами и поцеловала.
- Проведи воинов через Пески призраков, Амир, и ты будешь спать в моей постели.
Она сняла с себя легкий муслиновый халат и на мгновение предстала перед ним нагой, а потом бросилась в источник, и тело ее пропало в его серебряных струях.
Арад двинулась в путь два дня спустя в сопровождении небольшого отряда воинов, она тоже была в мужской одежде и с воинским снаряжением, но везла с собой много платья и драгоценностей, потому что путешествие обещало быть долгим, и только она одна обладала властью пройти через преграды, защищавшие гробницу коня.
Амиру понадобилось шесть дней, чтобы собрать провизию и запасы воды, достать верблюдов, выбрать лошадей и снарядить отряд из лучших воинов Калат-Халлаки. Его ожидал иной путь, чрезвычайно трудный. Он должен пересечь самые засушливые части пустыни, чтобы достичь берегов великого Нила. Оттуда он двинется еще дальше, через негостеприимные, выжженные земли, к морю, где разыщет рыбацкие лодки в деревнях, стоящих под сенью таинственных руин Береники.
Оттуда он поплывет морем, чтобы потом пересечь пустынные области Хиджаза и добраться до гробницы коня в третий день новой луны нисана.
В день отъезда на сердце у него было тревожно, ведь он покидал оазис, уводя с собой лучших воинов, и понимал, что долгие месяцы проведет вдали от Калат-Халлаки, впервые в своей жизни. В этом заключалась самая тяжкая жертва.
Жители оазиса знали, что по ту сторону песков существуют города и деревни, озера, моря и реки, но считали свою укрытую среди пустыни долину самым прекрасным местом на земле. Знали, что именно они единственные люди, способные сдерживать ярость блемиев, единственные, кому суждено однажды проникнуть на территорию ужасного врага и уничтожить его.
Караван тронулся в путь на рассвете, и все воины, прежде чем подняться в седло, испили воды из источника, все еще холодной после ночи, чтобы унести с собой вкус этой живительной влаги и воспоминание о ее свежести, прежде чем встретить бесконечное царство жажды и пустоты.
Амир увозил с собой аромат последнего поцелуя Арад, перед глазами его стоял образ ее нагого тела, отражавшегося в сияющих водах, и сжигавшая его жажда обладания была сильнее палящих лучей солнца.
Он ни разу не обернулся, и когда ветер, горячий, словно дыхание дракона, внезапно окутал его облаком пыли, знал, что теперь золоченые стены Калат-Халлаки пропали из виду.
6
Филипп Гаррет зажег в темной комнате красный свет, извлек из фотоаппарата пленку, отснятую в подземельях францисканского монастыря, и опустил ее в ванночку для проявки, с тревогой наблюдая за ходом химической реакции. Прошло несколько секунд, и напряженное выражение на его лице начало рассеиваться, глаза заблестели: на пленке стали появляться изображения. Но больше всего ему не терпелось увидеть сфотографированный папирус на столе в таблинуме. Это был последний снимок. Он надел очки и разглядел на поверхности пленки строки, густо покрывавшие лист папируса. Греческий курсив, тот же тип письма, что и на некоторых настенных надписях Помпеи, а также на папирусах Геркуланума, которые итальянские ученые уже более века терпеливо изучали при помощи аппарата падре Пьяджо.
Как только негатив подсох, Филипп перешел к увеличителю и достал из него сильно увеличенный снимок, однако первоначальная радость тут же сменилась разочарованием: в ажиотаже, охватившем его при виде находки, он, думая, что завладеет оригиналом, сделал снимок под углом, недостаточно перпендикулярным относительно поверхности стола, на котором лежал папирус, и последние строчки, располагавшиеся внизу, сильно смазались.
Он чертыхнулся, стукнув кулаком по столу, но делать было нечего, оставалось только извлечь из этой картинки все возможное. Он попытается переписать размытые слова, насколько получится, а потом расшифровать текст, вплоть до последнего понятного символа.
Филипп целыми днями работал, запершись в своей комнате, переоборудованной под кабинет, прерываясь, только когда в помещение входил Лино с чашкой кофе или какой-нибудь едой. Время от времени он выходил из дома, чтобы отправиться в Национальную библиотеку или Институт папирусов, в такие дни эль-Кассем с оружием в руках охранял вход в кабинет: у него был приказ никого не впускать. Однажды, когда Лино не было дома, явился знакомый почтальон, часто сюда наведывавшийся, и хотел вручить хозяину заказное письмо, но, никого не обнаружив, заглянул в кабинет, вследствие чего чуть было не лишился головы благодаря кривой сабле эль-Кассема. Он пулей вылетел, бледный как полотно, и опрометью бросился вниз по лестнице, словно увидел самого дьявола.
Содержимое текста постепенно становилось понятным, и настроение Филиппа менялось: он сделался раздражительным и часто просыпался по ночам, мучимый кошмарами. Однажды в Национальной библиотеке Филипп изучал собрание старых этрусских надписей, чтобы сопоставить имевшиеся там примеры с этрусской фразой, фигурировавшей в его папирусе, - вероятно, речь шла о заклинании религиозного характера. Проходивший между столами молодой человек обратил внимание на фразу, записанную на листке бумаги, и застыл, словно перед ним явилось привидение.
- Боже, да ведь это оригинальная неизданная надпись, - промолвил он.
Филипп мгновенно обернулся, инстинктивно закрывая листок рукой. Перед ним стоял худой, невысокий юноша, его темные глаза блестели за стеклами очков, в руках он держал стопку тяжелых томов.
- Ты читаешь по-этрусски? - спросил Филипп.
- Да, синьор. Я изучаю этот язык.
- Понятно… Видишь ли, это всего лишь документ, переписанный эрудитом восемнадцатого века, почти наверняка подделка.
Юноша внимательно посмотрел на него.
- Не беспокойтесь, синьор, я не собираюсь вмешиваться в ваши исследования. Однако могу сказать, - добавил он с некоторой иронией, - что, с моей точки зрения, надпись подлинная. Это религиозное заклинание, вероятно, сопровождавшееся звуком инструмента…
- Быть может, систра? - взволнованно проговорил Филипп.
- Возможно, - ответил юноша. - Но трудно сказать.
- Я благодарен тебе за твое мнение; оно мне, несомненно, пригодится, - заметил Филипп. - А ты молодец для своего возраста. Как тебя зовут?
- Массимо, - ответил близорукий юноша. И пошел прочь, согнувшись под тяжестью фолиантов.
В тот вечер Филипп, запершись в своем кабинете, занялся окончательной перепиской документа.
Бессмертный, начало всякого зла и источник всякого человеческого знания, живет в своей гробнице. Я, Авл Випин, видел его после того, как он насытился кровью всех моих товарищей, и я мог читать в его сознании. Ему знакома всякая боль и все угрызения совести, он видел все зло мира. Он знает секрет бессмертия и вечной молодости.
Тысячу лет он покоится в этой гробнице, высящейся там, где впервые он обагрил руки кровью. Он позволил мне уйти, истребив всех моих товарищей, и я дошел до берега моря.
Я не хотел встречаться ни с кем из тех, кто послал нас навстречу такому удивительному врагу, я пошел к мудрым иудеям Александрии и нашел там Баруха бар-Лева из рода священников. Он рассказал мне о Человеке с семью могилами. О том, кого нельзя убить, кого может уничтожить лишь огонь Яхве, Бога Израиля, истребившего Содому.
Я, Авл Випин, прежде чем испустить последний вздох, хочу предать свои воспоминания бумаге на случай, если кто-нибудь однажды решит разрушить логово зверя. Его гробница имеет форму цилиндра, увенчанного Пегасом. Она носит имя Башни Одиночества и высится на южной границе песчаного моря, в тридцати семи днях пути от Цидамуса по направлению к земле…
Филипп долго сидел перед этим документом неподвижно, уставившись в пустоту глазами, полными слез. Он думал: "Так, значит, это ты, Авл Випин, позвал меня в свой дом, чтобы передать послание? Так, значит, это ты? Или мой отец подтолкнул меня к разгадке твоей тайны?
"Его гробница имеет форму цилиндра, увенчанного Пегасом…" Пегас, фигура крылатого коня… Что это значит? Что это значит?"
Он еще несколько дней провел, запершись в своей комнате, ища в десятках книг изображение памятника, который хотя бы отчасти соответствовал описанию, обнаруженному в папирусе Авла Випина, но безрезультатно. Потом он понял, что ничто больше не удерживает его в этом городе. Оставалось только последовать за эль-Кассемом в поисках отца.
Перед отъездом он отправился попрощаться с приором францисканского монастыря.
- Я думал, вы уже не вернетесь, - сказал монах. - С нашей последней встречи прошло достаточно дней.
- Я провел много времени в библиотеках, пытаясь понять кое-что… - ответил Филипп.
- Ну и как? Нашли что искали?
- Не знаю, как вам ответить, - проговорил Филипп. - Я столкнулся с силами, неизвестными мне, и теперь не знаю, что думать… я заблудился, сбит с толку.
Монах улыбнулся:
- Не говорите мне, что открыли тайну колокольчиков землетрясения.
- А если я отвечу, что так оно и есть?
- В этом для меня нет ничего удивительного. Но в таком случае, что ужасного может быть в этой маленькой тайне? В Италии нет места, которое не хранило бы подобный секрет: тайные ходы, проклятые сокровища, пропавшие города, призраки, оборотни, золотые козочки, появляющиеся в грозовые ночи, ведьмы и бенанданти, души Чистилища, плачущие или кровоточащие статуи… Тайна - это правило, а не исключение, друг мой, именно этого вы, ученые, и не понимаете.
- Возможно. Но в таком случае наше рациональное мышление дано нам только для понимания, что оно бесполезно и нет иного пути, кроме слепой веры. Вам это кажется хорошим применением?
Монах, не ответив на провокационный вопрос, несколько мгновений молчал, словно пытаясь установить иного рода контакт со своим собеседником. Потом посмотрел ему в лицо твердым и странно суровым взглядом:
- Что вы на самом деле там видели?
Филипп какое-то время колебался, потом сказал:
- Леденящее душу послание. Есть на этой земле место, где Зло присутствует с той же мистической силой, с какой Добро, должно быть, присутствует в дарохранительнице вашей церкви.
- И что вы намереваетесь делать?
- Я должен найти своего отца.
- А потом?
- А потом я найду это место.
- И уничтожите его? - спросил монах с неожиданной тревогой.
- Не раньше, чем пойму. Вы когда-нибудь думали о том, что Зло - это, может быть, темное лицо Бога? - С этими словами он развернулся и торопливо зашагал к выходу.
Монах смотрел, как он уходит прочь по коридору, и слезы текли по его морщинистым щекам.
- Да поможет тебе Бог, - шептал он. - Да поможет тебе Бог, сын мой.
Когда шаги Филиппа стихли в полумраке внутреннего двора, приор отправился в крипту, взял фонарь и спустился в подземелье. Он уверенно дошел до того места, где на стене галереи был изображен глаз. Там он опустился на камни тротуара, те самые, что Филипп положил на место, прежде чем выбраться на поверхность. После чего прислонился лысой головой к стене и предался молитве.
- Спустя столько лет ты передал свое послание. Твоя миссия наконец исполнена. Теперь покойся с миром, друг. Спи.
Он дотронулся рукой до стены, почти ласково, потом поднял фонарь, и его тень растворилась, как и звук шаркающих шагов в полной тишине.
Филипп добрался до своего жилища и вошел в кабинет, охраняемый эль-Кассемом: тот сидел на полу, скрестив ноги, прислонившись спиной к стене и положив на колени свою кривую саблю.
- Мы уезжаем, эль-Кассем. Чем скорее, тем лучше.
- Наконец-то. Я больше не могу жить в этой коробке. Мне нужно скакать верхом по пустыне.
- Похоже, я нашел то, что искал мой отец в этом городе. А теперь должен найти его, чтобы рассказать обо всем.
- Человек по имени Енос видел твоего отца тогда же, когда и я в последний раз. Он знает, какой дорогой нам следует двигаться, и ждет тебя.
- Где?
- В Алеппо.
- Это один из самых древних городов на земле, - заметил Филипп. - Хороший отправной пункт.
Он думал, что трудности, которые ему удалось преодолеть, глубочайшим образом изменили его, и теперь он способен разгадывать загадки, оставленные его отцом, словно наездник, одним махом преодолевающий препятствия на своем пути. Он чувствовал, что расстояние, отделявшее его от отца, с каждым днем уменьшается. Лишь одна тень маячила впереди - Сельзник.
Эль-Кассем тоже его боялся.
Они уехали три дня спустя на корабле, отправлявшемся в Латакию через Пирей и Лимассол. Лино, прощаясь с Филиппом, вытирал глаза платком; он дал им сундучок с провизией и другими вещами, которые могли пригодиться.
- Боюсь, что больше вас не увижу, - сказал он. - Я стар, а вас ожидает долгое путешествие.
- Не говори так, Лино, - ответил Филипп. - Люди, которые любят друг друга, всегда встречаются, рано или поздно.
- Если будет на то воля Божья, - заметил Лино.
- Иншалла, - произнес эль-Кассем.
Старый слуга-неаполитанец и могучий воин-араб безотчетно сказали одно и то же.