- Я падре Бони, Эрнесто Бони. Мне нужно с вами поговорить… Мне нужна ваша помощь. - Хоган прислонился к стене и застыл в неподвижности, глядя на них. Антонелли медленно открыл глаза, и падре Бони продолжил: - Падре Антонелли, мы знаем, что вы очень страдаете, и не осмелились бы беспокоить вас в такой момент, если б не насущная потребность… Падре Антонелли… вы понимаете, что я говорю вам?
Больной с трудом кивнул в знак согласия.
- Прошу вас, выслушайте меня. Десять лет назад, заведуя фондами криптографии Библиотеки Ватикана, вы принимали человека по имени Десмонд Гаррет?
Больной вздрогнул и тяжело вздохнул - видно было, что это причиняет ему боль - и, испустив негромкий стон, снова утвердительно кивнул.
- Я… я прочел ваш дневник, спрятанный в сейфе.
Больной сжал челюсти и повернул голову к собеседнику, изумленно глядя на него.
- Это получилось случайно, поверьте, - продолжал падре Бони. - Я искал документы. И ненароком наткнулся… Зачем? Зачем вы показали Десмонду Гаррету Камень Созвездий и текст "Таблиц Амона"? - Старый священник, казалось, вот-вот потеряет сознание, но падре Бони схватил его за плечи и встряхнул: - Зачем, падре Антонелли? Зачем? Мне необходимо это знать.
Падре Хоган застыл, словно парализованный. Он стоял, прислонившись к стене, и душа его полнилась глубокой тревогой и смятением при виде столь грубого пренебрежения к чужим страданиям, но падре Бони не обращал на него внимания, продолжая мучить больного с безжалостной настойчивостью. Умирающий с огромным усилием повернулся к человеку, допрашивающему его, и падре Бони приблизил ухо к его губам, чтобы не упустить ни слова.
- Гаррет сумел прочесть текст "Таблиц Амона".
Падре Бони недоверчиво покачал головой:
- Это невозможно, невозможно.
- Вы ошибаетесь, - прохрипел старик. - Гаррет нашел двуязычный фрагмент…
- Однако этот текст хранился в строжайшем секрете. Почему вы нарушили запрет и показали его иностранцу? Зачем вы это сделали?
Падре Антонелли закрыл глаза. Две слезинки покатились по его щекам.
- Жажда… жажда знания… нечестивая гордыня… Я тоже хотел прочитать этот текст, проникнуть в тайну запретных, сокровенных записей. Я согласился показать ему Камень Созвездий и "Таблицы Амона", если он даст мне ключ к шифру… Отпусти мне грехи. Прошу тебя, отпусти мне.
- Каких знаний? Гаррет прочел весь текст или только часть?
Худые щеки старика заливали слезы, глаза широко раскрылись. В них застыло безумие, будто он бредил, голос стал глухим, словно из бочки, когда он заговорил, задыхаясь, с невольным ужасом:
- Иная… Библия, навеянная чужой, свирепой цивилизацией, обезумевшей от гордости собственным разумом… Они пришли в оазис Амона из древнего города, погребенного в южной части пустыни… из… из…
- Из какого города? - беспощадно допытывался падре Бони.
- Из города Тувалкаина. Господом заклинаю тебя, отпусти мне грехи мои.
Он простер руку к допрашивающему его человеку, умоляя того сотворить крестное знамение, но не смог дотянуться. Последние силы оставили его, и голова старика упала на подушку.
Падре Бони придвинулся ближе.
- Город Тувалкаин… Что это значит? Что это значит?.. Перевод, где перевод? Скажите мне… Где он? Где он, Богом молю!
И тогда Хоган отделился от стены и подошел к нему.
- Вы не видите, что он умер? - гневно воскликнул он. - Оставьте его в покое. Он ничего вам больше не скажет.
Приблизившись к изголовью, Хоган осторожно, почти ласково, закрыл глаза старика и поднял руку, творя крестное знамение.
- Ego te absolve, - пробормотал он; глаза его блестели, и голос дрожал, - a peccatis tuis, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti et ab omni vinculo excomunicationis et interdicti…
Они покинули здание под проливным дождем и неистовыми порывами ветра. Хоган завел машину и поехал прочь, с каждым поворотом и изгибом дороги углубляясь в темную мокрую зелень леса. Молчание камнем висело над ними. Падре Бони первым решился заговорить:
- Я… мне не хотелось бы, чтобы вы плохо обо мне думали, Хоган… Этот текст очень важен… Мы должны были выяснить… Я только…
- Вы ведь не все рассказали мне об этом тексте… Что вам еще известно? Я должен знать, если вы рассчитываете на мою помощь.
Падре Бони поднес руку ко лбу.
- Я нашел дневник падре Антонелли, когда приступил к исполнению его обязанностей. Как я вам уже говорил, он внезапно почувствовал недомогание и не успел найти подходящий тайник для своих сокровенных бумаг. В этом дневнике он упоминал о тексте под названием "Таблицы Амона" и писал о послании, явившемся с небес, указывая год, месяц и день знаменательного события. Я долго размышлял над этими словами и в конце концов решил найти истину, хотя шансы и казались ничтожными.
- Поэтому вы встретились с Маркони и бросили ему дерзкий вызов, предложив построить для Ватиканской обсерватории радиоприемник с особыми свойствами… радио на ультракоротких волнах… необыкновенный аппарат, невозможный на нынешнем уровне развития науки…
Навстречу им, постанывая и скрипя, выехал старый грузовик, груженный древесиной, и Хоган сбавил скорость, пропуская его. И в этот момент взглянул на своего спутника: фары грузовика на мгновение высветили лицо падре Бони и придали тревожный блеск глазам.
- Патент на этот аппарат мог бы принести его изобретателю огромные деньги. Что вы пообещали Маркони, чтобы заставить его пожертвовать всем этим, по крайней мере, года на три? В вашем распоряжении нет такой суммы… Или есть?
- Дело не в деньгах… Если наша попытка удастся, я позже все вам открою…
Хоган не настаивал на ответе и продолжил:
- Расскажите мне еще об этом тексте.
- К сожалению, я мало что могу вам рассказать, - покачал головой падре Бони. - Один греческий монах привез этот текст в Италию пятьсот лет назад, незадолго до падения Константинополя. Он был единственным существом на земле, способным понять тот язык. Монах прочел текст правившему тогда папе, понтифик не посмел уничтожить его, но навеки похоронил в подвалах библиотеки. Монах окончил свои дни на необитаемом острове, местоположение которого держалось в тайне. Есть веские основания считать, что его отравили…
Хоган долго молчал, казалось, наблюдая за равномерным движением дворников.
- Где находится город Тувалкаин? - спросил вдруг падре Бони. Машина выехала на асфальтированный участок дороги и помчалась сквозь завесу дождя, - похоже, он и не собирался стихать.
- Его никогда не существовало. Вы знаете, что говорится в Книге Бытия: Тувалкаин первым стал ковать железо и построил город, обнесенный стенами. Одним словом, он символизирует оседлые народы с их технологиями. В противовес кочевникам, в лице которых евреи представляли самую архаичную фазу своей цивилизации. Но вы ведь прекрасно знаете, что современные толкователи считают Тувалкаина и других персонажей Книги Бытия символическими фигурами.
Падре Бони надолго замолчал, машина тем временем ехала по улице Тибуртино в направлении Рима.
- Вам известна гипотеза Десмонда Гаррета, согласно которой персонажи Книги Бытия относятся к вполне определенному периоду первобытной эры, между концом палеолита и началом неолита?
- Я об этом слышал, но это мало что меняет. Уровень технического развития неолитического города или даже города бронзового века сопоставим с нынешним состоянием племен Амазонии, Центральной Африки или Юго-Восточной Азии.
- Да. Однако я знаю, что в пятистах тысячах километров над землей на геостационарной орбите висит радиопередатчик и посылает сигналы, совпадающие с информацией, заключенной в тех нескольких переведенных строках, которые падре Антонелли занес в свой дневник, и для окончательного понимания сигнала мы обязаны прочесть тот текст. То, что нам известно на данный момент, слишком тревожно, следовательно, нужно любыми средствами узнать остальное.
- Но падре Антонелли умер, а он очень долго работал над переводом этих нескольких строк.
Автомобиль ехал по пустынному в этот час городу. Дождь прекратился, по улицам носился влажный, холодный ветер. Хоган въехал на набережную Тибра и вскоре добрался до стен Ватикана, остановив машину во дворе Сан-Дамазо.
- Падре Антонелли знал ключ к дешифровке "Таблиц Амона" и перевел гораздо больше, нежели эти несколько строк. Иначе с какой стати он бредил бы о какой-то Библии… "иной" Библии? Антонелли не захотел открывать нам своей тайны, даже на смертном одре.
- Возможно, он ее уничтожил.
Падре Бони покачал головой:
- Ученый не уничтожает труд всей своей жизни, открытие, дарующее смысл его существованию. Поэт, может быть, литератор, но не ученый. Это сильнее его… Все, что нам нужно, - искать.
Он вышел из машины, побрел через пустынную площадь и пропал во мраке.
Филипп Гаррет проснулся рано после беспокойной ночи, принял ванну и спустился к завтраку. Ему принесли кофе с молоком и письмо в конверте с печатью Ватикана. То были несколько строк от падре Бони, извещавшие о кончине падре Антонелли. Священник просил прощения за то, что больше ничего не может для него сделать, и желал удачи в надежде, что однажды ему выпадет случай и удовольствие снова встретиться с Гарретом.
Тот в отчаянии схватился за голову. Его поиски провалились, еще не начавшись, обернулись очередной злой шуткой. Он подумал было о том, чтобы как можно скорее вернуться в Париж и забыть об отце до конца своих дней, если возможно. Но понимал, что это вряд ли удастся.
Он побрел пешком в сторону Цирка Максим, блестевшего под лучами осеннего солнца после дождливой ночи. От стен огромного сооружения, когда-то дрожавших от криков обезумевшей толпы, исходил запах земли и травы, напомнивший ему о детских прогулках вместе с матерью. Поблекший образ.
Странно, но каждый раз, думая о матери, он вспоминал не столько звук ее голоса, сколько странную, непонятную музыку, доносившуюся из музыкальной шкатулки из самшита. Ее подарил ему отец в день, когда Гаррету исполнилось четырнадцать лет. На крышке стоял на часах солдатик в черном кепи и с золотыми галунами.
Грустный день рождения: отец не приехал, был занят на очередных раскопках, а мать в первый раз почувствовала себя плохо.
Он подолгу слушал шкатулку и после смерти матери, пока однажды вдруг не обнаружил, что ее нет на комоде в спальне. Напрасно он спрашивал, кто ее забрал и куда она делась: ответа так и не последовало.
Однажды отец позвал его в свой кабинет и сказал:
- Я не смогу серьезно заниматься твоим образованием, ты будешь учиться в колледже.
Вскоре он уехал на войну и стал писать сыну письма из разных мест на линии фронта, где ему доводилось сражаться. Он никогда не рассказывал ни о том, что с ним происходит, ни о своих мыслях, зато всегда спрашивал об учебе и даже посылал ему математические задачи и всевозможные головоломки. Иной раз он писал по-гречески, по-латыни, и только в этих случаях в письме попадались ласковые выражения, как будто мертвые слова позволяли отцу абстрагироваться от чувств и эмоций, прорывавшихся в тексте. За это Гаррет его ненавидел.
И все же отец давал ему понять, что письма - это способ всегда быть рядом, заниматься и его воспитанием, и развитием.
Ему вдруг вспомнилось посвящение на книге, и он сообразил, что через три дня будет его день рождения. Дата посвящения словно стояла перед глазами: "Неаполь, 19 сентября 1915 года". Но это же очевидно! Вот он, знак! Как же он раньше не подумал? В 1915 году ему было четырнадцать лет, разве он мог прочесть эту книгу и понять ее? В тот год ему подарили музыкальную шкатулку.
Быть может, в ее нотах, в ее музыке и содержалось второе послание от отца? Он попытался вспомнить мелодию и не сумел. Это казалось невозможным, но короткая последовательность звуков, слышанная сотни раз, вдруг стерлась из его памяти, и не получалось ее восстановить.
Вернувшись в пансион, он начертил на листе бумаги нотный стан, чтобы восстановить мелодию из музыкальной шкатулки, но напрасно. Потом спустился во внутренний дворик, где у стены стояло старое пианино, и принялся перебирать клавиши, ища в звуках какую-нибудь зацепку, которая вернула бы ему утраченный мотив.
Ноты в беспорядке поднимались по лестничному проему, вылетали через слуховое окно и, безжизненные, бессмысленные, вновь проливались дождем на клавиатуру. В памяти ожил лишь образ солдатика в черном кепи и с золотыми галунами - он по-прежнему стоял на часах, охраняя его утраченные воспоминания. Филипп взял в руки книгу и перечитал фразу, предшествующую второй главе:
The brown friars can hear the sound by the volcano.
"Коричневые монахи могут услышать этот звук близ вулкана".
А потом фразу, которой открывалась третья глава, предположив, что номера отражают ход исследований отца в том порядке, в каком он их проводил:
The sound's beyond the gate of the dead.
"Звук доносится из-за ворот мертвых".
В начале четвертой главы стояла последняя фраза:
Find the entrance under the eye.
"Найди вход под глазом".
Ему подумалось, что "звук", упоминавшийся во второй фразе, может иметь нечто общее с мелодией из шкатулки, которую он тщетно пытался восстановить, но в последовательности этих фраз не увидел никакого смысла. Он был огорчен и раздражен, словно его втянули в дурацкую детскую игру, в смехотворную погоню за сокровищами - бессмысленное занятие для серьезного ученого. Но тут ему вспомнились слова падре Бони о "Таблицах Амона" и о двуязычной надписи и слова полковника Жобера, с которыми тот вручил Гаррету книгу. Значит, должна быть какая-то причина, объясняющая, почему отец предпочел направлять его именно таким способом, рискуя, что он не сможет расшифровать послания или встретиться с отцом Антонелли.
В тот же самый день он отправился в библиотеку Анджелика и в справочнике монашеских орденов Италии за текущий год разыскал францисканский монастырь близ церкви Мадонны в Помпеях.
"Коричневые монахи могут услышать этот звук близ вулкана".
Но какой звук? Он решил, что завтра же отправится в Неаполь.
Падре Бони открыл сейф и вытащил оттуда дневник падре Антонелли. В конце книжки, между последней страницей и обложкой, лежал запечатанный конверт с простой надписью, сделанной чернилами: "Его Святейшеству Папе в собственные руки". До сего момента он не осмелился ни послать его по указанному адресу, ни открыть. Теперь же все-таки открыл и прочел следующее:
Я прошу прощения у Господа Бога и у Вашего Святейшества за то, что сделал, за гордыню, толкнувшую меня на попытку познать зло: я забыл, что одного познания Бесконечного Добра достаточно. Я посвятил свою жизнь расшифровке "Таблиц Амона", чтобы найти там искушение, противиться которому был не в силах, искушение, которое, явись оно на свет Божий, большинство человеческих существ, я полагаю, не смогли бы побороть.
Неумолимый недуг спас меня от греха. По крайней мере, я надеюсь на это в те последние дни, что мне осталось прожить на земле. Я смиренно принимаю болезнь, подтачивающую мой организм, как справедливое наказание Всевышнего в надежде, что она послужит к отпущению моих грехов и к искуплению хотя бы части той кары, какой я заслуживаю. Единственный, не считая меня, человек, знающий секрет прочтения этого текста, много лет назад исчез в пустыне и больше уже не вернется.
Я же унесу с собой в могилу ту тайну, которую с такой гордыней желал познать. Умоляю Ваше Святейшество об отпущении моих грехов и о заступничестве перед Всевышним, ибо я вскоре перед Ним предстану.
Падре Хоган проснулся среди ночи от тихого, но настойчивого стука в дверь. Он встал, зажег свет и натянул халат, висевший на стуле. Потом открыл дверь и увидел падре Бонн в черном пальто и широкополой шляпе.
- Мне кажется, я знаю, где спрятан перевод "Таблиц Амона". Скорее одевайтесь.
Филипп Гаррет остановился в гостинице "Аузония", недалеко от францисканского монастыря, и на следующее утро отправился туда с просьбой осмотреть обитель, представившись ученым, занимающимся историей искусств. Его принял пожилой и очень болтливый монах, которому явно не слишком часто выпадала возможность принимать гостей. Он показал посетителю свои работы по истории монастыря, построенного на фундаменте другого, бенедиктинского, в свою очередь, возведенного на развалинах древнеримской виллы. Удивительные переплетения культурных пластов и исторических событий, которые можно обнаружить только в Италии, не переставляли изумлять Филиппа; он постарался доставить удовольствие монаху, похвалив его труды за тщательность и глубину.
Потом началась импровизированная экскурсия. Они увидели церковь с фресками, картины Понтормо и Бачиччи в боковых часовнях, заглянули в древний антиквариум с надгробными досками первых христиан и остатками мозаичного пола и, наконец, в крипту. Она располагалась в пяти-шести метрах под землей - там покоился прах монахов, живших и умерших в этих стенах на протяжении последних четырех веков - это было волнующее зрелище, - и пока его спутник длинно рассказывал об истории монастыря и его обитателей, Филипп рассматривал груды черепов и костей, пожелтевших от времени, пустые глазницы, гротескные улыбки.
- Это должно напоминать нам, что все мы смертны, падре? - спросил он вдруг.
Болтовня монаха оборвалась на полуслове, будто этот вопрос необратимо нарушил ход ученой беседы, до того звучавшей под древними сводами.
- Монах живет не в этом мире, - ответил он. - Вы, обитающие в миру, ничего не видите, потому что вас чересчур многое отвлекает, но нам слишком хорошо известно, что жизнь всего лишь мгновение и нас ждет переход к бесконечному свету. Я понимаю, - продолжал он, оборачиваясь к стене, возле которой высилась гора черепов, - все это кажется гротескным, мрачным, но только для того, кто отказывается принимать истину. Видите ли, даже плод, лишаясь своей нежной мякоти, превращается в косточку, в сухое и твердое зернышко, но мы знаем, что из него появляется новая жизнь.
- Мы знаем, что внутри косточки есть семя, - возразил Филипп, - но здесь… - Он взял в руки череп, один из кучи, и повернул его так, чтобы просматривалась пустота внутри. - Здесь я ничего не вижу… только следы от вен и нервов, которые когда-то пульсировали под этим ссохшимся сводом, перенося мысли и эмоции, знания и надежды человеческого существа… Истина состоит в том, что мы окутаны тайной, и нам даже не указали способа проникнуть в нее, не считая нашего разума, постоянно пребывающего в ужасе от сознания неотвратимого бега времени.