– А что тут толковать! – сердито сказал Клим. – Жена царевича Ивана, Алёна, дочь Ивана Шереметева Меньшого, сегодня скинула младенца, вот что. Да это сразу было ясно, что добра не будет. Ей как только сказали, что царевич при смерти, так она и с ног долой. Чуть подхватили. Пролежала эти дни и скинула. А так был бы мальчик, царский внук. Вот что скотина эта сделала! Это её родня так подучила – скинь! И она скинула. Назло!
И Клим бухнул кулаком об стол. Кувшин закачался. Трофим поймал его, не дал упасть. Клим уже не так злобно продолжил:
– Одно к одному! Царевич опять помирает. А днём ведь начал было поправляться, уже румянец на щеках поигрывал, уже улыбался… И вдруг как почуял! Опять загорелся. Ох, говорят, он ждал, когда Алёна разродится. Она у него третья жена уже! А государю всё не так! И первую сноху грыз-грыз, а после в монастырь упёк, потом вторую. И когда царевич к Шереметевым стал свататься, перепугались те! А куда денешься? Царевич как сказал, так по его и было. Отдали. А теперь что? А теперь ничего! Ни сына у царя, ни внука, ни снохи, а один Федька!
– А как сам царь? – тихо спросил Трофим.
– А! – Клим махнул рукой. – Я больше пить не хочу. Свет гасить?
Трофим молча снял шапку, убрал под тюфяк, и так же молча начал разуваться. Клим задул огонь. Трофим, уже в темноте, лёг, накрылся и закрыл глаза. Но не спалось, конечно. Про царевичевых жён Трофим слыхал и раньше. И первая жена, как говорят, была порожняя, потом вторая, и царь их обеих в монастырь прогнал. А как иначе, говорили люди, царица для чего нужна? Чтобы рожать царевичей. А не умеешь рожать, уходи в монастырь. Так всегда было заведено! Вот даже отец царя Ивана, Василий, жил-поживал с царицей, ждал-пожидал наследника, двадцать пять лет ждал, не дождался, сослал царицу в монастырь, женился на второй – и сразу царевич родился, нынешний царь и государь великий князь Иван Васильевич. А кабы не было его, что у нас было бы? Смута. Да так, правда, и сейчас, если вдруг царь умрёт и царевич, останется Федька, а Федька бездетен, хоть сколько лет женат на Годуновихе. Род пресечётся, и что тогда будет? Опять смута! Но, правда, если б царёва сноха не скинула, а родила, и Годуновиха бы тоже родила, и царёва последняя жена Марья Нагая, говорят, уже непраздной ходит, и она тоже скоро родит, тогда что? Кто кому тогда из этих новых трёх царевичей посох и шапку другому уступит? Никто! И опять кровищи будет! Как и тогда, когда…
Трофим спохватился и осёкся. Больше ни о чём уже не думалось.
Но так он пролежал недолго – Клим вдруг заговорил:
– А говорят, что у царя был старший брат. Тайный, конечно. Но убили его злые люди. А так бы какая красота была сейчас: царь умер и царевич умер, а у нас есть ещё один царь в запасе! Как его звали, не помнишь?
Трофим, помолчав, ответил:
– Откуда мне такое помнить?
– Ну, мало ли, – сказал Клим. – Ты вон в каком месте служишь. Все злодеи через вас проходят.
– Так он что, был злодей? – спросил Трофим.
– Говорят, что был, – ответил Клим. – А как ему было иначе? Чем кормиться? Ему же ничего не дали из отцовского наследства – ни княжьего удела, ни города, ни деревеньки хоть какой бы завалящей, ни даже мошны с деньгами. Перебивайся, как хочешь! Вот он и пристал к ватаге. И так и ватажил, пока его злые люди не выследили и зарезали. Чего молчишь? Разве не так?
– Я про это ничего не знаю, – ответил Трофим. – Не знаю, где ты такого наслушался. Язык тебе за это надо было бы укоротить.
– Ой, не смеши! – сказал Клим. – А то ты в первый раз про это слышишь. Да про это только все кругом и говорят: был у царя Ивана старший брат Георгий, и не от этой литовской колдуньи рождённый, а от нашей благоверной государыни Соломонии, в иночестве Софии.
Ну вот, тоскливо подумал Трофим, опять Клим не даст покоя, что с ним делать? Но тут Клим вдруг сказал:
– Ладно, ладно, не робей, больше говорить не буду. После сам будешь просить, но я уже ни слова не прибавлю.
И он и в самом деле замолчал. Только было слышно, как он повернулся на бок. Потом ещё немного поворочался, и стало тихо. Трофим по-прежнему лежал на спине, смотрел вверх, в сплошную темноту, и пробовал закрыть глаза, а они каждый раз сами собой открывались. Думать про старшего царского брата Трофиму совсем не хотелось, лучше думать о другом – о том, что Зюзин дал ещё один день на розыск. И даже назвал, кого надо разыскивать – Марьяна. А что его разыскивать?! Иди в подклет и забирай. И что на него ни скажешь, он ни от чего не отречётся. А говорить надо одно – это он царевича убил той кочергой, Савва-истопник про это уже показал под крестом. И те на рундуке при той двери, Фрол Щербатый со своими, и Никифор, сторожничий Верхнего житья – тоже все покажут, что им будет велено. Вот только где кочерга? Вот завтра и Зюзин спросит: где? И велит: покажи! Что сказать? Скажешь одно, а войдёт Годунов и скажет – нет, не так! Или, может, Годунов ещё и сам не знает, что он завтра скажет. Потому что если царевич вдруг выживет, то Годунову надо будет говорить одно, а если помрёт, другое, потому что тогда царским наследником станет другой царевич, Фёдор, и Годунов, его шурин, войдёт в настоящую силу. А Зюзин своей силы лишится и, может, даже головы. Так что же завтра говорить? Вот она, подумал Трофим, служба чёртова, близко к дыбе – можешь сам на дыбу заскочить. И сколько уже заскочило! Ох, суета сует! Трофим мысленно перекрестился и начал читать Отче наш. Потом ещё раз прочитал. Потом ещё. И так читал и читал, покуда не заснул.
25
Спал Трофим крепко, но плохо – снилось, что его душили, а он не мог отбиться и проснуться. Дышать было совсем нечем, в груди он ощущал тяжесть, в ушах гудело, губы пересохли, в глазах плясали искры. Эх, думалось, сейчас помру…
Но всё же не помер, проснулся. Темнота в каморке была кромешная, воздух тяжёлый, спёртый. Вот от чего был такой сон – от духоты, подумал Трофим. Осторожно встал, на ощупь подошёл к окну и стал открывать его.
– Стой! Ты куда это?! – громко воскликнул сзади Клим. – Зарежу!
И было слышно, как он соскочил с лавки на пол. Трофим обернулся и сказал:
– Ты чего это?!
– А ты?! – злобно ответил Клим. – Чего затеял? Куда прёшь?!
– Да никуда. Хотел окно открыть. Дышать же нечем.
– Днём надышишься! А ночью спи!
Трофим скрипнул зубами, вернулся, сел на лавку. Ложиться уже не хотелось, сон напрочь вышибло. Клим чертыхнулся и открыл окно. Да какое там окно – оконце! Но всё равно сразу пахнуло морозцем. На дворе, на воле, было ещё совсем темно. Трофим тяжело вздохнул. Клим опять прикрыл окно, но небольшую щель всё же оставил, вернулся, засветил огонь и лёг на свою лавку. Помолчал, после спросил насмешливо:
– Так легче?
Трофим не ответил. Клим вдруг опять заговорил:
– Какие вы, московские, все злые. Всё вам везде не так. А вот пожили бы вы здесь, тогда узнали бы…
Но тут дверь со скрипом приоткрылась, в каморку заглянула чья-то голова и строгим голосом спросила:
– Который из вас Трофим Пыжов?
– Ну я, – нехотя ответил Трофим.
Голова полезла в дверь, это оказался дворовой в дорогом златотканом кафтане. Дворовой вошёл в каморку, остановился напротив Трофима и, заведя руку за спину, стал внимательно его разглядывать.
– Ухо показать? – злобно спросил Трофим.
– Нет, не надо, – сказал дворовой. – Держи!
Из-за спины, из той заведенной руки, подал Трофиму монету. И какую! Золотую! Здоровенную! Трофим отродясь таких не видел. А как она сверкала! Какая была тяжеленная! Трофим держал её на ладони и боялся сжать кулак. Сожмёшь – и сразу пропадёт, так думалось. Клим подскочил со своей лавки, глянул на монету и спросил:
– От бабки?
– От неё, – ответил дворовой.
Трофим посмотрел на них. Они, дворовой и Клим, оба молчали.
– Это как понимать? – спросил Трофим.
– Он знает, – сказал дворовой, кивнув на Клима.
Клим утвердительно моргнул.
– А… – начал было спрашивать Трофим…
Но дворовой уже развернулся и вышел. Дверь за ним закрылась. Трофим смотрел на монету. Она была и вправду золотая, тяжёлая, в поперечнике почти вершок. На одной её стороне были какие-то узоры, а на другой – латинский крест.
– Что это? – спросил Трофим.
– Португал, – ответил Клим, – индейская монета. – Это тебя карга в гости зовёт.
– Какая ещё карга? – спросил Трофим чуть слышным голосом, потому что вдруг почуял, что громко о таком лучше не спрашивать.
И не ошибся – Клим ответил:
– Не карга, а нянька царская. Аграфена-ведьма. Слыхал про такую?
– Она что, ещё жива? – опасливо спросил Трофим.
– Она ещё тебя переживёт! – сердито ответил Клим. – В прошлом году было сто лет, и проживёт ещё сто запросто. Правда, раньше здоровущая была, под притолоку, а теперь смотреть не на что. Маленькая, сухонькая, вёрткая, не помнит ничего, не видит, а какая злобная! Вот так вот на тебя перстом укажет – и ты сразу с ног долой.
Трофим вздохнул и опять посмотрел на монету. Клим насмешливо сказал:
– Это тебе не овчинка с орлом. А этим можно голову пробить, если с умом ударить. Дай посмотреть!
Трофим не дал, будто не слышал, и протянутой руки не видел. Клима взяла злость, и он сказал:
– Это она тебя к себе зовёт. Нужен ты ей для чего-то.
Для чего, хотел спросить Трофим, но промолчал, не решился. Тогда Клим сам сказал:
– А зачем она тебя зовёт, никто не знает. Да и она сама тоже. Она же уже, может, лет двадцать, как совсем из ума выжила. Так и сейчас: мало ли какая блажь ей в голову втемяшилась. Ванюшка-то её вот-вот помрёт, а тут, говорят, прислали из Москвы какого-то, его спасать. Вот она и думает: а что, если не спасать, а наоборот, извести? А что! Из Москвы, она так думает, добра не жди, Москва всегда была полна злодеями, вот и опять они что-то затеяли, прислали молодца, а у того шило припрятано, не приведи Господь пырнет Ванюшу, что тогда? А так она тебя к себе зовёт – и на зубок попробует. У неё ещё два зуба есть, один сверху, один снизу, вот…
Клим вдруг замолчал, прислушался… Усмехнулся и продолжил уже громче, почти не таясь:
– Она его выкормила. Потом он, за её подол держась, научился ходить. И так он всегда был при ней, покуда беда не случилась. Когда великая княгиня померла, так ох что началось! Ох, сколько больших людей порезали, передушили! И Аграфенина отца, и Аграфенина братца… Какого братца, знаешь?
– Знаю.
– Вот! Братца особо мучили. А после цепью удавили. А за Аграфену Ванюша просил. Ох, говорят, просил, ох, выл, цеплялся за подол… И её пощадили. Но увезли неизвестно куда и там, говорят, постригли в монастырь. Неизвестно в какой. В такой неизвестный, что после уже царь-государь Иван Васильевич вырос и в силу вошёл, велел её искать по всему царству… А не могли сыскать! И только через двадцать лет Малюта её выискал. В Каргополе. Зюзин ездил туда, вызволял. Игуменью на воротах повесили. А всех тамошних стариц-сестёр… Ну, понимаешь, грех какой! А эту привезли сюда. Так и живёт. И ты, как только развиднеется, с этим золотым баранком к ней пойдёшь.
– Да я не знаю, где её искать, – сказал Трофим.
– Люди добрые помогут, – сказал Клим. – Только баранок покажи – и отведут. И она там тебя встретит. И сразу за стол, и потчевать! К ней идучи, есть ничего нельзя, она же сама стряпает и угощает всех, а отказался – велит задушить. Недоел – опять душить. А доел – и помер, потому что отравила. Да! А ты как думал?! Она ведьма злобная! Не приглянулся ей – отравит. После скажет: подавился, оттого и помер. У неё частенько давятся, так что никто не удивится, если и ты того…
Трофим усмехнулся и сказал:
– Брехня всё это.
– Зачем брехня? – обиделся Клим.
Трофим протянул ему монету.
– Нет, – отмахнулся Клим, – это тебе принесено, ты и пойдёшь.
– Ещё темно, – сказал Трофим, – не видно ничего.
– Ей это не помеха, – сказал Клим. – Она же слепая. Да только получше зрячих видит. Насквозь! Спросит про Марьяна, ты начнёшь кривить, она это сразу почует и велит своим девкам, а их у неё несчётно: "Мучайте его, красавицы!" Ну и замучают. А не будешь кривить, скажешь правду, она пригорюнится и скажет: "Ах, беда какая!" И опять замучают. В прошлом году так семерых замучили, и в этом ты будешь седьмым. А…
– Ладно! – перебил его Трофим. – Хватит пугать. Пуганые мы.
– Пуганые? – переспросил Клим. – Ну, если так, тогда не испугаешься, когда она у тебя спросит, куда ты кочергу девал.
– Какую?
– Как какую? Да ту самую, которую мы за печкой в покойной палате нашли, на которой была кровь и волосы и которую ты куда-то снёс! Куда?!
– Куда надо, туда снёс.
– Вот так и ей ответишь! – радостно воскликнул Клим. – И она скажет: "Ах ты аспид!" И ка-ак плюнет! Ядом! И если в лоб попадёт, так у тебя там кожа слезет до кости. А если в глаз, глаз выжжет начисто, будет вместо глаза ямка. Будешь туда свечку вставлять, чтобы светлее было.
И Клим засмеялся. Трофим посмотрел в окно. Там, в щели, уже немного развиднелось. Трофим встал с лавки и сказал:
– Пора уже. Пойду.
– Иди, иди! Даст Бог, может, ещё свидимся, – язвительно ответил Клим.
Эх, гневно подумал Трофим, сейчас бы тебя шилом! Да не срок. Поправил шапку и вышел.
В проходе была темнотища. Трофим пошёл вдоль стеночки, на ощупь. Так он прошёл до поворота, повернул и пошёл по переходу в сторону поварни, чтобы дальше повернуть в сторону медного рундука…
Как вдруг его схватили за рукав. Трофим обернулся. Там щёлкнули кресалом, выбили огонь. Стало светлей. Трофим увидел двух стрельцов. Один из них спросил:
– Пыжов?
– Пыжов, – сказал Трофим.
– Тогда это тебе, – сказал второй стрелец и подал ему что-то тяжёлое, завёрнутое в рогожку.
– Не разворачивай, – сказал первый стрелец. – А велят развернуть, развернёшь. Сам знаешь, кто велит!
И тут же дунул на огонь. Опять стало темно.
– Иди, – сказал первый стрелец уже из темноты.
Трофим пошёл. Шёл и гадал, что это он несёт – тяжёлое, железное. Неужели кочергу – ту самую? И эти стрельцы – неужели это были люди Годунова? Дай-то Бог, чтоб так оно и оказалось. И Трофим шёл дальше, в правой руке держал рогожку с тяжестью, а в левой – португал, тоже совсем не лёгкий. Так он шёл и шёл, и ничего с ним больше уже не случалось.
26
Пока он не дошёл до медного рундука. Там, как всегда, сидело четверо стрельцов, но на этот раз все были новые, незнакомые. Трофим остановился перед ними и показал португал.
– О! – только и сказал один из них, похоже, старший, и тут же спросил: – Дорогу туда знаешь?
Трофим ответил, что не знает. Тогда этот старший стрелец велел одному из своих пособить. Тот поднялся и пошёл. Трофим – за ним. Теперь, уже на царицыной половине, идти было намного легче, ибо в стенах – то справа, то слева, стали попадаться небольшие окна. Смотреть через них было нельзя, так высоко они были прорублены, но свет через них попадал.
И вот с этим светом, не спеша, стрелец с Трофимом прошли прямо, потом повернули, потом сразу ещё раз, там их остановили сторожа в высоких шапках, Трофим показал им португал, и сторожа пропустили их дальше. Они пошли вверх по лестнице, миновали горницы, потом светлицы и взошли на самый верх – чердак.
Но чердак там был особенный – стены обиты дорогой материей, на потолке парсуны, полы в мелкий дубовый кирпич, выложенный шахматой. А возле единственной двери стояли рынды с серебряными бердышами. Трофим показал им португал, и рынды расступились. Стрелец-провожатый остался в сенях, в дверь вошёл только один Трофим.
Там, дальше, были ещё одни сени, тоже очень богато убранные, уже даже с коврами на полу поверх дубовых шахмат. Вдоль стен стояли широкие мягкие лавки, на них сидело много людей, и все они, если судить по их виду и нарядам, были люди непростые. А прямо впереди, перед закрытой дверью, стояла толстая сенная девка, а, может, даже и боярышня, ибо больно много было на ней жемчугов. И только Трофим так подумал, как боярышня заулыбалась, подошла к нему и чуть слышно, но очень душевным голосом спросила:
– Трофим Порфирьевич?
Трофим утвердительно кивнул. Боярышня взяла его за руку и чинно повела мимо сидящих прямо в дверь. У Трофима колотилось сердце. Чёрт знает что, думал Трофим, не на плаху же ведут, он, что, ведьм не видывал?!
А вот, оказалось, что таких и впрямь не видывал. Ибо теперь он очутился в небольшой каморке, в полутьме и в свечной духоте, где слева стоял поклонный крест на полстены, а справа, под божницей, в которой икон было в три ряда, не меньше, сидела сухая, древняя-предревняя старуха с белыми, ничего не видящими глазами. Старуха была в толстой зимней шубе, а голова у неё, поверх шапки, была укутана тёплым платком. Почуяв приход Трофима, старуха завертела головой, будто сова, шумно принюхалась, довольно усмехнулась и спросила:
– Это он?
– Он, матушка, – с почтением ответила боярышня.
– Сама знаю! – сказала старуха. – И видеть не надо. Фу, как винищем провонял! Ведь провонял же?
– Провонял, – сказал Трофим. – Винюсь.
– Поздно виниться, пёс, – строго сказала старуха и огладила себя по лбу, поправила сбившийся платок. Рукава в шубе были широченные, а из них торчали тоненькие ручки. Пальцы на них были, как крючки.
– Чего пялишься? – злобно спросила старуха. – Рано тебе ещё пялиться. Вот выколют тебе глаза, тогда напялишься!
Трофим молчал. Сердце бешено стучало. Старуха усмехнулась и сказала:
– Не трясись ты так. Мне до тебя дела нет. Таракан ты московский, вот ты кто. – И вдруг спросила: – Что с Ванюшей? Чую, захворал. Так, нет?
Трофим помолчал, в душе перекрестился и ответил:
– Захворал.
– Крепко захворал?
– Да, крепко.
– Вот! – громко сказала старуха и, поворотившись в сторону боярышни, продолжила: – Я чуяла! А ты что мне молола, чертовка?!
Боярышня сложила руки на груди, испуганно сказала:
– Бабушка…
– Какая я тебе бабушка?! – взъярилась старуха. – Я государыня княгиня! Мой брат, князь Иван…
И осеклась, замолчала. Свела брови и сказала с горечью:
– Сожрали волки братца моего, кричали, будто братец на Ванюшу замышлял. Да как бы он мог такое, если…
И вновь замолчала, начала жевать губами. Потом замерла, по левой щеке покатилась слеза. Старуха резко смахнула слезу, продолжала:
– Мал тогда был Ванюша, не смог братца моего отбить. Извели злодеи братца. Ну да Ванюша того не забыл, и как только вошёл в силу, всем им братца моего припомнил. Поотрубал волкам головы. Так им и надо!
Тут она вдруг повернулась в сторону Трофима и сказала:
– Не называй меня бабушкой. Называй: боярыня княгиня Аграфена свет Фёдоровна. Запомнил?
Трофим послушно кивнул.
– Вот и славно, – сказала слепая старуха, как будто видела, что он кивает. – Злые люди называют меня ведьмой. Да только какая же я ведьма, прости, Господи?! – и она перекрестилась. И тут же спросила: – Что с Ванюшей?
– Плох государь Иван Васильевич, – сказал Трофим. – Не ест и не пьёт. Не спит. Не говорит. И не узнаёт никого.