Вспомнив про Зюзина, Трофим ещё сильнее помрачнел. Зюзин же говорил, чтобы Трофим скорей расследовал, смотрел по сторонам как следует, а иначе глаза ему вынет. И ведь вынет! Трофим Зюзина ещё по Новгороду знал, там Зюзин глаз тогда повынимал огого! Что ему ещё Трофимовы глаза – пустяк. Подумав так, Трофим невольно проморгался. И тут же подумал, что Мотька права: бежать отсюда надо, только это и спасёт, а всё остальное – смерть. Ну да как бежать? Сухой колодец, это где? Это, Мотька говорила, Троицкая башня, рядом с Монетным двором. Туда его никто близко не пустит!
Но и не лежать же здесь, пока не околеешь, подумал Трофим, поднимаясь. От своего креста не убежишь и не спрячешься. И так же от Зюзина: обещал вынуть глаза – вынет. Если Бог позволит. Трофим перекрестился и подумал: надо выходить отсюда. И молчать о том, кого здесь видел. Сказать всегда успеется. Трофим поднял руки, выставил их перед собой и, осторожно ступая, пошёл по леднику. Ледяные камни были очень скользкие, но, слава Господу, их оказалось немного. Вскоре Трофим вышел на обычный пол, вначале каменный, а после деревянный. Теперь Трофим шёл вдоль стены. Шёл осторожно, на ощупь. Шёл долго. Шёл, думал, что какие же подвалы здесь громадные, даже в Москве, в Кремле, и то подвалы меньше, а тут идёшь и идёшь, стена и стена…
И вдруг в стене нащупал уступ. Трофим ступил вперёд, ещё ощупал… И нащупал дверь. Дверь была узенькая, низкая. Трофим тронул её. Она немного подалась, с той стороны брякнула задвижка. Трофим ещё потрогал дверь, достал из-за голенища шило (то, про которое дознался Клим) и просунул его, дотянулся до задвижки и начал её понемногу сдвигать. Долго возился, но сдвинул. Спрятал шило, открыл дверь, она не скрипнула. Он вышел, закрыл дверь, задвинул на место задвижку. Вокруг было темно и тихо. Трофим постоял, послушал, ничего не услышал и осторожно, держась за стену, пошёл. Пошёл наобум, конечно. Думалось: куда-нибудь да выйду. И так он шёл довольно долго, но прошёл немного, потому что шёл небыстро…
И вдруг его схватили за плечо! И за второе тоже! Он не вырывался. У него из-за спины спросили:
– Кто такой?
И приставили нож к горлу. Трофим злобно облизнулся и ответил:
– Трофим Пыжов я, царёв человек.
– Все мы царёвы, – сказали сзади.
– А я особенно, – сказал Трофим. – Меня царь из Москвы позвал. По делу.
– Про какому?
– У царя спросите.
Нож взад-вперёд поелозил по горлу. По свежей ране, по Мотькиной. Опять потекла кровь. Трофим усмехнулся и сказал:
– Ох, соколы, как бы беды вам не было.
– А ты чего по ночам шастаешь! – сказали. – Чего тебе где было надо?
И опять ножом слегка подрезали. Трофим зло сказал:
– Мне на медный рундук надо! Спешно! Боярин велел!
– Какой боярин?
Трофим промолчал.
– Ладно, – сказали, – здесь недалеко. Иди! – и пнули в спину.
Он пошёл. Опять на ощупь. Но когда повернул не туда, его тут же схватили и подправили. Трофим пошёл дальше. Судя по шагам, за ним шли трое. Все сапоги были с подковками. Молчали. Шли в кромешной темноте. Потом впереди забрезжил свет. Дошли до угла, повернули на свет и увидели медный рундук.
При медном рундуке опять сидели четверо. Один из них, завидев Трофима, усмехнулся. Это был, Трофим его узнал, тот стрелец, который называл его по имени и требовал показать ухо. А теперь он ничего не требовал, только спросил:
– Ну, как сходил?
– Сходил с толком, – ответил Трофим. – Вот разве что эти за мной увязались. – И, обернувшись, указал на тех, что стояли за ним. Они, как Трофим теперь увидел, все были одеты в чёрное.
Стрелец от рундука сказал:
– Это, Пыжов, не увязались, а это они к тебе приставлены. Чтобы с тобой чего не вышло. Тебе куда сейчас?
– Мне надо по делу, – ответил Трофим. – Меня боярин дожидается.
– Какой ещё боярин? – удивился тот стрелец. – Ночь глухая, Пыжов. Все добрые люди давно спят. А ты к боярину! Окстись.
– Да мне боярин велел! Непременно! Не то он… – начал было Трофим.
– Что? Велит голову срубить? – насмешливо спросил стрелец. И насмешливо продолжил: – Коли обещал, то срубит. Но уже утром. А сейчас ещё ночь, никто ночью голов не рубит, на то будет светлый день, чтобы не промахнуться. – И, уже обращаясь не к Трофиму, а к его невольным провожатым, приказал: – Отведите его на Козлятник, а там за малой лестницей вторая дверь. И чтоб больше не шастал! Чтоб я его больше не видел!
Один из этих в чёрном крепко схватил Трофима за руку, и они пошли дальше. Опять стало темно. Опять только звякали подковки. Трофим шёл и думал, что стрелец был прав: никто ему сейчас голову рубить не будет, спешить некуда, так что у него ещё будет много времени ко всему приготовиться. Не то, что в Новгороде – он и сообразить ничего не успел, как чик – и дух вон. Без покаяния. А тут до самого утра…
– Стоять! – строго велели сзади.
Трофим остановился. Один из провожатых толкнул дверь, дверь открылась – и Трофим увидел Клима, который сидел на своей лавке, а рядом горела лучина. Трофим зашёл в дверь. Её за ним сразу закрыли. После было слышно, как они ушли – и подковки перестали цокать. Трофим облегчённо вздохнул.
23
Клим сразу же спросил:
– Откуда ты такой расхристанный? В кровище!
– Где я был, там меня уже нет, – сердито ответил Трофим, шагнул к Климу…
И вдруг почуял засаду, наклонился, полез в голенище за шилом, и уже даже вытащил его…
Как знакомый голос ласково спросил:
– Трофимка, ты кого это убить задумал? Меня, что ли?
Загорелся огонёк. Трофим увидел Зюзина. Тот сидел на Трофимовой лавке и недобро улыбался. Трофим сунул шило обратно, снял шапку и медленно опустился перед Зюзиным на колени. Зюзин отрывисто велел:
– Климка! Пошёл вон!
Клим тут же встал, боком обошёл Трофима, проскользнул в дверь и вышел. Дверь закрылась. Стало тихо. Зюзин вполголоса сказал:
– Климка, не стой под дверью, сволочь!
За дверью что-то шваркнуло и опять стало тихо. Но Зюзин всё равно велел:
– Наклонись-ка.
Трофим подался к нему ещё ближе. Зюзин шёпотом спросил:
– К Мотьке ходил?
– Ходил.
– Зачем? Борис велел?
– Какой Борис?
– Трофимка! – строго сказал Зюзин. – Ты мне это брось. Мне Борис сам повинился, что тебя туда послал. Так что ты уже не подводи Бориса. Иерой!
Трофим молчал. Зюзин опять спросил:
– Ну и что ты у Мотьки выведал? Марьян где?
Трофима как огнём ожгло. Что говорить? Зюзин опять хитрит или в самом деле ничего не знает? Ошибёшься – голова долой!
– Ну?! – строго напомнил Зюзин.
Трофим сказал уклончиво:
– Мотька про Марьяна ничего не знает. И это правда.
– А кто тогда знает?
– Н-ну… – протянул Трофим.
– Чего мычишь?! – строго одёрнул Зюзин. – Ещё не на дыбе. Отвечай, как надо.
Трофим подумал и сказал:
– Пропал Марьян.
Зюзин усмехнулся, помолчал и снова усмехнулся. Значит, поверил, подумал Трофим, слава Тебе, Господи, а то какой был бы грех – покойника оговорить! Трофим в душе перекрестился. А Зюзин сказал:
– Вот и славно, что пропал. Пропал – и пропал. Искать не будем! Потому что ежели пропал, значит, была за ним вина, значит, это он царевича убил, а кто ещё?! Убил – и пропал. Или Нагие его спрятали. Пусть прячут! Или Захарьины куда-нибудь в скит увезли. И пусть везут. А всё равно он виноват! Вот так будешь дело вести, понятно? А не то я из тебя ремней нарежу. Ещё бы! Дело такое верное, ясное, а ты кочевряжишься. Или и тебя Нагие подкупили, а? Или Захарьины? Или твои Ростовские? А что! Я твоего князя Михайлу насквозь вижу! Ты молодой ещё, а я помню, как его дядья, Семён да Никита, в Литву подались, тайно, и как их только под Торопцом перехватили. А теперь опять за старое! Так, нет? Как тебе князь Михайло на дорожку наставлял? Кто шило в голенище всовывал?! Кого убить велели? Что молчишь?! Или скажи, что рад разыскивать! Ну?! Скажи: рад!
Трофим помолчал, облизал губы и сказал чуть слышно:
– Рад.
– Вот это уже совсем другое дело, – усмехнулся Зюзин. – Вот так дело и веди: это Марьян убил. И чтобы завтра вывел! Какая надо будет подмога – дам любую. Какую надо?
Трофим не ответил.
– Ну, – сказал Зюзин, – надумаешь, скажешь. А про Бориса забудь. А то распустил хвост твой Борис! Как петух! А царевичу сегодня полегчало. Слышишь, Трофим, полегчало! Лекарь Илов дал ему питья, питьё жар уняло, и царевич уже озирается, слушает, и если ему скажешь, улыбается. Будет жить царевич, вот так-то! А с Борисом ещё надо будет разобраться, чего это он такой весёлый ходил, когда мы все слезами умывались. А не стакнулся ли Борис с Марьяном? И не взять ли нам Бориса в розыск, а?
Трофим молчал.
Зюзин задумался. Потом так же задумчиво продолжил:
– Но всё это завтра. А пока что надо подождать да посмотреть, как царевич ночь переночует. И ты бы тоже пока что молчал. Не приведи, Господь, уста разверзнешь – удавлю.
Тут Зюзин встал и развёл руки. Руки у него были длиннющие и крепкие. Трофим сам видел, как он из огня…
Но об этом уже говорилось. Трофим стоял на коленях и не шевелился. Зюзин поправил шапку и сказал:
– Живи. Пока что. А там видно будет.
Развернулся и ушёл. И дверь за собой не закрыл. Дверь так и стояла открытая. За ней было темно и тихо. Трофим стоял на коленях, держал в правой руке шапку. Вдруг левая сама собой залезла в голенище, а в голове подумалось: если б вскочил да пырнул его, что дальше было бы? Да, может, ничего худого. Годунов сказал бы: "Вот беда какая, воевода сам себя зарезал, ведь сам же?" И надо было бы только ответить: "Сам", и дело закрылось бы. Потому что недругов у Зюзина – огого и ещё столько же. За тридцать лет службы нажил! Ну ещё бы!
Да вот только не пырнул бы Зюзина Трофим, потому что не успел бы. Зюзин не из тех, кого пырнуть успеешь. Уж какие прежде были люди, иерои, если говорить по-зюзински, но ничего они ему не сделали, а сами все уже в земле – и Скуратов, и Грязной, и Вяземский, и кто там ещё? А он жив, здоров и может вообще бессмертный. А что! В пекло таких не берут, ибо замутит пекло. Тьфу, прости, Господи! Трофим перекрестился, встал с колен и пересел на свою лавку. Посмотрел на дверь. Она по-прежнему стояла открытая. За дверью, в переходе, было тихо. Клим не возвращался. Не к добру это, подумал Трофим, куда Зюзин Клима увёл? Чего они ещё затеяли? Трофим ясно чуял, что затеяли, у него чутьё всегда было как у собаки.
Вдруг загудело в дымоходе. Днём шёл снег, вспомнил Трофим, и теперь, наверное, опять идет. И его за ночь, может, столько наметёт, что завтра утром выйдешь на крыльцо, а там вокруг всё белое. Как и тогда, когда открылось это дело, чёрт бы его, прости, Господи, подрал! Дело было новгородское, мудрёное, ну да новгородцы такие всегда – непростые. И так было и тогда – привезли оттуда гирю. Гиря вроде бы как гиря, в один фунт, с клеймом, и никаких подпилов на ней нет. А как на вес проверишь, в ней шестнадцати золотников недостаёт. Как это было сделано, никто не мог взять в толк. Как колдовство какое – лёгкое железо! А Демьян взял эту гирю, повертел, примерился… ногтем подцепил – и клеймо слетело, и под ним дыра открылась. Вот в чём была хитрость! Гиря внутри оказалась пустая, с дуплом, и это дупло затыкалось клеймом. Клеймо было как пробка! Вот как оно было задумано! И дьяк Дружина…
Да! Тогда князя Михайлы ещё не было, да и самого Разбойного приказа тоже, а была только ещё Разбойная изба и ведал ею государев думный дьяк Шапкин Григорий Фёдорович. Да только что ему изба! Он там бывал нечасто. Так что всю службу за него тянул уже не государев, а простой приказный дьяк Дружина Вислый. Тогда Дружина посмотрел, как Демьян ловко клеймо из гири вытащил, и говорит: вот ты, Демьян, давай туда поезжай и поищи, вдруг там таких гирь ещё найдётся, а особенно нашёлся бы там тот, кто эти гири делает.
И поехал Демьян в Новгород. Приехал он туда, встал на Торговой стороне, на наместничьем дворе, в приказной избе, сразу за дверью на лавке. Целыми днями ходил по Торгу и присматривался, кого надо, стращал, кого надо, хлебным винцом угощал и, говорили, уже начал усмехаться, руки потирать, наверное, почуял что-то, а то и вовсе взял след.
А однажды день закончился, солнце зашло, а он так и не вернулся к себе за дверь на лавку. Его только наутро в канаве нашли. Лежал ничком. В спине нож торчал. А перевернули, глянули – у него глаза выколоты. Это у лихих людей есть такой знак, что, мол, не смотри туда, куда не надо. Когда Демьянихе про это рассказали, она выла три дня и три ночи. Потом запила. Так и по сей день пьёт, но уже в меру, и под заборами, как прежде, не валяется. А так всем хороша баба Демьяниха. Трофим, бывало…
Да только не про это разговор! Трофим нахмурился. Да и не видел он тогда Демьяниху. Дружина, как только гонца дослушал, сразу же призвал Трофима и велел: езжай, Трофимка, только стерегись, мне после тебя посылать некого. И поехал Трофим в Новгород. Правильней, пошёл. С хлебным обозом. Нанялся вожатым, назвался бывшим холопом князя Телятевского, дали ему четыре воза, и он их довёл. Долго, конечно, ехалось, тащились больше двух недель, зато никто и подумать не мог, кто такой Трофим на самом деле, а так – вожатый и вожатый, пьяница. И в Новгород приехавши, только получив расчёт, сразу пошёл в кабак – это который с этой стороны, возле моста, и там…
Трофим откашлялся и усмехнулся, вспоминая. Там он сел за третий с краю стол, на третье с краю место, даже пришлось кое-кого согнать, дать в рожу, взял чарку и пил. Подошёл к нему один, судя по говору, из местных, назвался Еремеем и выложил на стол перед собою бирку. Трофим выложил свою. Бирки сошлись одна в одну, зарубки на них тоже. Выпили. Трофим почему-то сразу опьянел, в глазах всё расплылось, он упал и больше ничего не помнил.
Очнулся в какой-то конуре. Живой, не связанный. Без кляпа. Можно было закричать, но он молчал, опять стал дышать ровно, глубоко, как спящий, а сам тихонько полез к голенищу, проверить, на месте ли нож…
Но тут загорелся свет, показался Еремей, который сказал…
Тут послышались шаги. Это возвращался Клим, Трофим его сразу узнал по походке и повернулся к двери.
24
Клим переступил через порог, закрыл за собой дверь, посмотрел на Трофима и хмыкнул.
– Ты чего это?! – сказал Трофим.
– Так, – ответил Клим. Ещё раз хмыкнул и добавил: – Иш, как тебя Мотька изгрызла! Страх!
Трофим невольно потянулся к шее и сказал:
– Нет, это меня так на рундуке стрельцы ножом порезали.
– Когда режут ножом, тогда края ровные, а здесь изгрызено, – продолжил Клим, подошёл к окну, снял с подоконника кувшин и переставил его на среднюю лавку, которая у них была вместо стола.
– Я квасу не хочу, – сказал Трофим.
– А это и не квас.
Сказав так, Клим сел на свою лавку, достал из-под тюфяка здоровенный ломоть хлеба, ещё пошарил и нашёл два шкалика, всё это выставил на стол и вопросительно посмотрел на Трофима. Трофим согласно кивнул. Клим налил по шкаликам, взял свой, ещё раз глянул на Трофима и сказал:
– У Мотьки зубы ядовитые. Так что смотри!
– Как это может быть, что ядовитые?! – насмешливо спросил Трофим. – Она сама от яду отравилась бы.
– А она к ядам привычная, – ответил Клим. – Когда в прошлом году государь собрался на Нагой жениться, сказала: я отравлюсь! Ну и принесли ей зелья всякого, как велела, и она это ложками жрала да стаканами хлестала! Позеленела вся, пошла пятнами, выла, как волчица, по полу каталась, ногами сучила… А доктор Илов пришёл, велел её связать, связали, он дал ей воды заговорённой, заливали в рот через воронку, залили два ведра, промыли, а после её ещё в баню – и она стала хоть куда, её вместо Нагой ставь под венец! Вот какая это гадюка, никакие отравы её не берут. А тебя она крепко погрызла. Говорят, двоих уже совсем загрызла, насмерть. И может Марьяна тоже. А то куда бы он пропал?
И Клим стал смотреть на Трофима. Трофим, глаз не отводя, молчал. Тогда Клим вдруг спросил:
– Что она тебе про Марьяна сказала? Где он?
Трофим подумал и ответил:
– Сказала, что был он тогда у неё. После ушёл. И больше не кажется.
– Как это так?
– Ну, так. Сказала, он давно хотел сбежать отсюда, из Слободы совсем, надоело ему всё, на волю ему захотелось, и вот теперь, наверное, сбежал.
– А чего ему вдруг надоело? – сердито сказал Клим. – Да и как он мог сбежать отсюда?! Ты знаешь, что отсюда мышь не выскочит?! А тут вдруг Марьян-детина прошмыгнул! А не говорила ли она тебе, как ему это удалось?
– Кто же про такое скажет? Да и брехня это, наверное.
– Нет, не брехня! – ещё сердитей сказал Клим. И вдруг спросил: – Про сухой колодец она тебе ничего не говорила? И про тайный лаз оттуда?
Трофим насторожился, не ответил.
– Вот-вот! – радостно воскликнул Клим. – Говорила! И воевода про это сказал, что ты ловкий, до всего дойдёшь, всё вызнаешь, дай только тебе время. Слышишь? Он так и сказал: "Дать Трофиму ещё день на розыск! И от Годунова его надо оторвать. Погубит Годунов его. А мы ему, напротив, пособим!" Слышишь? Зюзин пособить тебе собрался! За такое и выпить не грех! – и он поднял шкалик.
Трофим поднял свой. Клим сказал:
– Дай Бог царевичу здоровья.
Они чокнулись и выпили. Водка была ядрёная, Клим отломил Трофиму хлеба, и тот стал закусывать. А Клим уже опять налил.
– И ещё за то, чтобы Марьян скорей нашёлся. Пей!
Трофим поднял шкалик и остановился. Спросил:
– А при чём тут Марьян?
– При том, что это он царевича убил, – ответил Клим. – Убил и потому сбежал. Или тебе ещё никто не говорил про это? Савва Хренов, царёв истопник, внизу, у Ефрема, крест поцеловал и подтвердил: да, это Марьян там был тогда. И это он бил кочергой. – И вдруг спросил: – Где кочерга?!
– А-а-а-а… – только и сказал Трофим.
– Что? – строго спросил Клим. – Цела кочерга? Или Марьян её унёс?!
– Нет, Марьян не уносил, – сказал Трофим, а сам подумал, что как быть, если Клим вдруг спросит показать…
Но Клим не просил, а только кивнул на поднятые шкалики. Трофим не сразу, но выпил. Клим тоже выпил – быстро, в один мах, и продолжал:
– Завтра день будет непростой. Эх, если б ты только знал, почему ты жив остался. Не до тебя им теперь, вот что! Шереметева плод скинула, слыхал?!
– Какая Шереметева?
– Та самая! Старшего царевича жена! Иванова! На шестом месяце уже ходила. Мальчиком. И был бы у царя Ивана внук! А так что? Помирает царь. Царевич помирает. Царёва сноха плод скинула… А дурню Федьке хоть бы что! И Годунову так же!
Клим опять взялся за кувшин. Опять налил. Они молча выпили. Трофим с оглядкою сказал:
– Ты объясни толково.