– Ну, так знай, – продолжил Зюзин. – У нас здесь всё по закону. Мы сейчас тебя поднимем, и ты, на виске, должен будешь повторить всё то, что ты в покойной говорил. И так три раза будем поднимать. Подняли, ты сказал, не сбился – и ты вольный, иди на все четыре стороны. Но если вдруг, паче чаяния, брякнешь что-нибудь другое, чего раньше не говаривал, тогда тебя опять пытать три раза. Понял?
Подклюшник кивнул, что понял.
– Ефрем, начинай!
Ефрем взял подклюшника, рванул на нём кафтан – и разорвал надвое. Рванул ещё раз – и оборвал до рукавов. В третий раз снял рукава. Подклюшник о чём-то замямлил, но Ефрем не стал его слушать, а толкнул взашей. Подклюшник подлетел под дыбу. Там Ефрем завернул ему руки за спину. Сенька всунул их в хомут (правильней, хомутик), а верёвку от хомута перекинул через дыбу. Ефрем держал подклюшника за плечи, Сенька потянул верёвку, натянул. Сперва у подклюшника задрались руки сильно за спину, а потом уже и сам подклюшник стал подниматься над полом. Руки у него в плечах хрустнули. Сенька закрепил верёвку, подбежал, связал ноги, подтянул верёвку. Подклюшник повис крепко, на растяжку. Теперь он уже не вырывался, а только похрюкивал. Лицо у него стало багровое, жилы на горле вздулись.
Зюзин повернулся к пищику. Пищик уже держал перо наготове и ждал. Зюзин опять повернулся к подклюшнику и первым делом спросил, кто он такой. Подклюшник назвал себя Иваном Ивановым сыном Кикиным, как он и наверху себя называл. Тогда Зюзин спросил, как он попал в покойную. Подклюшник ответил, что он взял жбан пива и пошёл…
– Какого пива?! – разъярился Зюзин. – Ты же говорил, что кваса!
– Ладно, пусть будет квас, – сказал подклюшник. И усмехнулся.
– Кнута ему! – велел Зюзин.
Ефрем дал подклюшнику кнута.
– Не мажь! А то помажу! – строго сказал Зюзин.
Ефрем дал ещё – с прилипом.
– Вот так-то, – сказал Зюзин. – Это славно.
И опять спросил подклюшника, как тот попал в покойную. Подклюшник на этот раз сказал всё правильно: и что он взял квас, и что дошёл до той двери, что Марьян отвёл караульным глаза, и он, подклюшник, прошёл незаметно, затаился за печью…
И замолчал. Зюзин велел дать ещё кнута. Даже два. Ефрем дал. Ефрем бил с оттяжкой, снёс кожу. Подклюшник захрюкал. Зюзин велел продолжать. Подклюшник продолжил: царь-государь с царевичем заспорили, а он, подклюшник, выскочил, ударил царевича в висок, с левой руки кистенём, царевич упал, а он, подклюшник, побежал. И вдруг добавил: ему за это сулили триста рублей. И ещё триста за Фёдора.
– Как за Фёдора? – растерянно спросил Зюзин. – За какого ещё Фёдора?
– За младшего царевича, а за кого ещё, – сказал подклюшник. – Наследников-то двое, и надо обоих убить, чтобы третий родился. А так что? Одного убить – второй останется.
– Так ты что, – спросил Зюзин, – один взялся двух царевичей убить?
Подклюшник молчал. Зюзин велел дать ещё три кнута. Ефрем бил от души, подклюшник стонал от боли. А после затих. Голова у него свесилась.
– Хватит, – сказал Зюзин, – снимайте. Надо всё наново расспрашивать. Он же наверху про Фёдора не говорил. Вот где беда-то!
И покачал головой, заходил взад-вперёд. Ефрем и Сенька сняли подклюшника с дыбы, Сенька сбегал, принёс лёд и начал оттирать подклюшника. Пищик подчищал перо, подтачивал.
А Трофим подумал, что не вырваться ему отсюда, зря он тогда отказывался, когда Зюзин говорил, что они сами с кочергой управятся и отправлял домой. Эх, надо было ехать! А они пускай бы разгребали сами, трепали этого скота. А что подклюшник скот, Трофим не сомневался, ибо это сразу чуется: подклюшник нарочно розыск путает и на себя наговаривает, а потом начнёт на других наговаривать, и вот это – всего хуже. Знаем мы таких, навидались, и не приведи Господь ещё увидеть. Такой же оговорит да после как потянет всех…
И Трофим посмотрел на подклюшника. Тот уже открыл глаза и не мигая поглядывал по сторонам. Никакого страха в его глазах не было. И почему, думал Трофим, кочерга на него указала? Не было же его там, в покойной, при царе с царевичем, и быть не могло, а то, что кочерга скворчит, так мало ли что ведьма на неё наколдовала, а после наплела, что будто на убивца это всё. Почему он должен ведьме верить? Да она, небось, только об одном и думала, как бы это ей Трофима извести, чтобы он до правды не добрался и её Ванюшу не сгубил. А что! И верно ведь! Она ради Ванюши никого не пощадит. И так же все эти – этот подклюшник-скот, который совсем не подклюшник, а Аграфенин прихвостень, и Зюзин такой же, и Клим, и стрельцы. Да, вот так! И Трофим ещё раз осмотрелся. Ефрем с Сенькой возились с подклюшником, оттирали его льдом, пищик позёвывал, Зюзин сидел на лавке, тяжело сопел…
Но вдруг быстро встал, сказал:
– Хватит дурака валять. Пора за дело приниматься. Ну!
Ефрем с Сенькой подняли подклюшника, поставили в хомут и растянули на виску. Зюзин велел пищику читать. Пищик прочёл: я, Иван Иванов сын Кикин, Сытного дворца подклюшник, затеял злое, взял жбан квасу…
И так далее. И уже с замыслом на Фёдора. Когда пищик прочёл, Зюзин спросил:
– Так?
– Так, – сказал подклюшник.
– А кто тебя на это надоумил?
– Не помню.
Зюзин велел дать два кнута. Ефрем уже примерился бить, но тут подклюшник закричал:
– Не надо! Всё скажу!
Зюзин велел говорить. Подклюшник опять начал с самого начала: как он взял квас, как дошёл до той двери… И вдруг продолжил:
– А там на рундуке Марьян сидит. Это он меня подбил. И он же говорил, что-де Афанасий Нагой, царицын дядя и боярин, ему сказывал: я тебе, Марьянка, дам пятьсот рублей, если ты возьмёшься это дело сделать. И на второе дам пятьсот, если и второе сделаешь. А не сделаешь – не выдам, схороню надёжно. Вот что Марьян говорил.
– Побожись!
Подклюшник побожился.
– Ф-фу! – сказал Зюзин. – Слава Тебе, Господи, решилось! Осталось за малым. Снимайте его!
Подклюшника сняли. Зюзин велел дать ему уксусу. Сенька дал мочало. Подклюшник его пососал, сразу стал весёлым, зарумянился. Зюзин присел над ним, посмотрел ему в глаза, сказал:
– Царь-государь у нас отходчивый. Крепко попросишь, он тебя помилует. Ты только всю правду скажи: когда Марьян тебе про это говорил. И кто ещё это слышал или же никто. Видел ли ты боярина Нагого, говаривал ли тебе что Нагой? Сулил ли, стращал ли, поминал ли имя Божье всуе, выведывал ли?..
Вдруг послышалось: кто-то идёт. Зюзин быстро встал и обернулся. Вошёл, со стрельцами, Богдан Бельский, царёв оружничий. Бельский был очень сердит. Он, никого не замечая, повернулся к Зюзину и замер. Зюзин испугался и спросил:
– Что?
– Нет, – ответил Бельский. – Ничего ещё пока. А только зовут тебя, и спешно.
– Я, это… – начал было Зюзин и указал на подклюшника.
– Это не я зову! – уже совсем сердито сказал Бельский.
Зюзин пожевал губами, да так, что желваки задёргались, и неохотно сказал:
– Ладно. – Взлянул на подклюшника, на Трофима и сказал: – Без меня не поднимать. Приду, поднимем.
И вместе с Бельским и стрельцами вышёл. За ними выскользнул Клим. Остались только Трофим, пищик, Ефрем с Сенькой да подклюшник. Трофим посмотрел на подклюшника. Тот лежал с полуприкрытыми глазами и почти не дышал.
– Дайте ему ещё чего-нибудь, – сказал Трофим. – А то как бы не помер.
Ефрем склонился над подклюшником и стал растирать ему уши. Подклюшник открыл глаза, заозирался. Ефрем подложил ему под голову чурбак. Подклюшник смотрел вверх и помаргивал. Трофим не удержался и подсел к подклюшнику, поднёс к нему кочергу. Волосья на ней сразу заскворчали.
– Что это? – слабым голосом спросил подклюшник.
– Это, – сказал Трофим, – заморская диковина. Она злодеев чует. Скворчит, значит, ты злодей. А на кого не скворчит, тот не злодей.
Подклюшник хмыкнул.
– Чего хмыкаешь? Смотри! – строго сказал Трофим и ещё раз поднёс кочергу. Она негромко заскворчала.
– А вот ещё! – и Трофим повернулся к Ефрему. Ефрем опасливо вытянул руку. Трофим провёл возле неё, кочерга не скворчала. И так же она не скворчала от Сеньки, когда тот, по Трофимову велению, подал свою руку.
– Вот так-то вот, – сказал Трофим. – Хоть бы ты и не сознался, а всё равно бы мы тебя нашли. По этой кочерге.
Подклюшник опять хмыкнул, уже громче. Трофим продолжил:
– Вот какая это сила! Мы с ней скоро все злодейства выведем, по всему царству.
– Брехня это, – сказал подклюшник.
– Как брехня?!
– А так. Колдовство это поганое, вот что, – уже в сердцах сказал подклюшник.
– Как это колдовство?! – грозно спросил Трофим. – Ты хоть знаешь, кто мне эту кочергу пожаловал? Боярыня Челяднина, государыня царская нянька, вот кто! А ты…
– А я говорю: колдовство! – зло сказал подклюшник. – И нянька колдунья! И ты! Вот государь воевода вернётся, я ему всё скажу! И на неё, и на тебя скажу! И на тебя! – это он уже ткнул пальцем в Ефрема. – И на тебя! – ткнул в Сеньку. – Обманули меня, запытали, вот я и поддался, и наговорил напраслины. А не виновен я! Вот крест! – и он истово перекрестился. И тут же попробовал подняться, да сил у него не хватило, он упал на пол и крепко закашлялся. Ефрем схватил его за плечи, прижал к полу. Трофим сердито сказал:
– Никто тебя не запытывал. Ты сам сюда пришёл и сам первый сказал, что ты царевича убил. А кочерга была уже потом. Вот так-то!
– Да! – злобно ответил подклюшник, – не с кочерги всё начиналось, это верно. И не с тебя, а с Васьки!
– Какого ещё Васьки? – сразу же спросил Трофим и наклонился вперед.
– Да того, который меня с правды сбил! – сказал подклюшник. – Про Марьяна я наплёл, винюсь, меня так Васька научил. Сказал: не сомневайся, дурень, мы тебе столько всего отвалим, ты только возьми на себя! И я взял. А кочерга твоя – тьфу! Не виновен я! Не был я там никогда и про потайную дверь не знал! Это мне всё Васька рассказал. А ты: кочерга, кочерга! Тьфу на твою кочергу! Тьфу!
И он и вправду плюнул. Трофим замахнулся кочергой… Но спохватился, не ударил, а просто опустил, с опаской провёл над подклюшником…
И кочерга не заскворчала. Подклюшник радостно сказал:
– Вот видишь?! А я говорил – не виновен. Обманули меня, опоили дурманом, наобещали с три короба и я наплёл на себя. Но больше вам меня не обмануть! Я на дыбе всё скажу! Пусть только воевода возвратится! Я сам на дыбу взлезу! И скажу, что ты колдун! И твоя нянька – колдунья! Вас обоих надо сжечь! И сожгут! А я… я… я…
И он начал вырываться. Но Ефрем и Сенька держали его крепко, за руки за ноги. Тогда подклюшник стал кричать:
– Я всё скажу! Я молчать не буду! Я под пыткой и про Ваську расскажу, который меня обманул, и про…
И вдруг сбился, поперхнулся, начал плеваться кровью, изо рта пошла красная пена – кровавая. Трофим кинулся к подклюшнику, оттолкнул Ефрема, схватил подклюшника за плечи, приподнял…
А тот только усмехнулся – и у него изо рта вдруг как хлынет кровь! На Трофима! Трофим отшатнулся. Подклюшник стал падать. Ефрем подхватил его и уложил на пол. Подклюшник похрипел ещё немного и затих. И кровь течь перестала.
– Что это с ним? – спросил Трофим.
– Преставился, а что ещё, – ответил Ефрем скучным голосом.
– Чего это он вдруг?
– Не знаю. Может, становая жила лопнула. А может, убили его.
– Кто убил?
– Ну мало ли. Да вот хоть бы и ты.
– Как это я?! – не поверил Трофим.
– А очень просто. Ткнул шилом под ребро, вот и готово. Человеку же много не надо.
Трофим помолчал, спросил:
– Как это шилом?
– А так. Из голенища вытащил и ткнул. Из левого голенища. Посмотри там у себя! Небось, ещё и кровь на шиле не засохла.
Трофим невольно потянулся к голенищу. Но спохватился, посмотрел на пищика. Пищик подчищал перо и только на перо смотрел. Сенька смотрел на подклюшника, который лежал на полу. Один только Ефрем смотрел на Трофима. Смотрел просто, равнодушно.
– Так, может, это ты убил? – опасливо сказал Трофим. – У тебя, может, тоже шило есть.
– Может, и есть, – не стал спорить Ефрем. – А, может, и нет. Вот воевода вернётся, и пусть нас пытает. Я, – продолжал Ефрем, – скажу, что ничего не знаю. Скажу, может, жила в человеке лопнула. Скажу по совести. А ты что будешь говорить?
Трофим посмотрел на Сеньку, после на пищика – ни тот, ни другой на него не смотрели, и ответил так:
– Ну и я тоже по совести.
– Тогда, – сказал Ефрем, – ты будешь первым говорить. А я уже за тобой. Согласный?
Трофим подумал и кивнул – согласный.
– Вот и славно! – Ефрем усмехнулся и, поворотившись к Сеньке, продолжил: – Что-то я проголодался, Сеня. Да и наш московский человек, наверное, проголодался. Сообрази-ка нам чего-нибудь перекусить.
32
Сенька встал и, ничего не спрашивая, ушёл в палаческую. Ефрем, глядя ему вслед, сказал:
– У нас там всегда огонь раскурен. Мало ли. То, по службе, надо клещи раскалить, то кипятку сварить. Ну и самим чего согреть, перекусить горячего, особенно зимой.
Тут он повернулся к пищику, сказал:
– А ты чего сидишь? Иди, развейся. Будешь нужен, позовём.
Пищик встал из-за стола и вышел.
– Вот теперь у нас и место есть, – сказал Ефрем, указывая на пищиковский стол. – Ну а я пока…
И он склонился к подклюшнику, взял его подмышки, отволок в угол и там прикрыл рогожей. Прикрывая, он ещё сказал:
– Не можешь, не берись. Сколько хлопот теперь из-за тебя.
– Шильцем? – спросил Трофим.
Ефрем усмехнулся, не ответил. Подошёл к столу, глянул в пищиковские записи и отодвинул их на край стола.
Из палаческой запахло жареным.
– Это у нас быстро, – сказал с гордостью Ефрем. – Справный у меня подсобный, лёгкий.
И начал рассматривать себя, свою знаменитую красную рубаху, нет ли на ней где пятен, но ничего не высмотрел.
Вернулся Сенька с большим медным блюдом, на нём было всё: и мясо, и каша, и два куска хлеба. Мясо было подгорелое.
– Ложка есть? – спросил Ефрем. – Или только шило?
Трофим достал ложку. Ефрем жестом пригласил садиться и сам сел, сказав при этом:
– Шилом много не ухватишь, это верно.
Они сели один напротив другого и принялись есть. Ели молча. Трофим был очень голоден, но на еду не набросился.
Когда они съели половину, Сенька принёс кувшин, две кружки и сразу начал наливать. Трофим принюхался. Ефрем сказал:
– На службе у нас без баловства.
Трофим взял кружку, начал пить. Питьё было горячее, пахучее. Ефрем пригубил своё, сказал:
– На девяноста трёх травах. От всех напастей. Кроме кнута, конечно. Кнут всё перешибает, да!
Потом вдруг, глядя в глаза, спросил:
– А ты чего желаешь? Вот ты приехал сюда, тебе, поди, много чего насулили.
Трофим, помолчав, сказал:
– Я на посулы не падкий. Я их уже навидался. И поэтому сейчас только одного желаю – в Москву вернуться, и поскорее.
– О, – сказал Ефрем, – это по-нашему. Это с умом. А то, бывает, такие крохоборы попадаются… Ну а это доброе дело. А кто у тебя в Москве?
– Так, одна баба, – нехотя ответил Трофим.
– Одна баба – это уже много, – понимающе кивнул Ефрем. – И вернёшься, куда денешься. Вот только сейчас воевода придёт, ты ему сразу скажешь: становая жила лопнула. И про то, что здесь был крик, не заикайся. Особенно про Ваську. Про это никто не должен знать. А то распустят языки!
Трофим посмотрел на Сеньку.
– Сенька, скажи: "а"! – велел Ефрем.
Сенька открыл рот. Там была култышка вместо языка.
– Вот, – строго сказал Ефрем, – Сенька не проболтается. Поэтому ещё раз говорю: воевода придёт, скажешь, что жила лопнула. Воевода сразу заорёт: ах, вы болваны безрукие! А ты в ответ: не серчай, государь батюшка воевода, в другой раз будем рукастее. Запомнил?
Трофим утвердительно кивнул.
– Сенька, принеси ещё, – велел Ефрем.
Сенька принёс ещё. Трофим ел уже без охоты, то и дело поглядывал на подклюшника. Ефрем, заметив это, сказал:
– Тебе, брат, радоваться надо, что этот пёс помер. А то затаскали бы тебя за колдовство, как пить дать.
– Так ведь Аграфена… – начал было говорить Трофим…
Но Ефрем махнул рукой и продолжал:
– Что Аграфена?! Это если царь поправится, тогда, конечно, да. А если не поправится, тогда чего? Чей будет верх?
Трофим молчал.
– Вот то-то и оно, – сказал Ефрем. – А знающие люди говорят, что государю худо. Ну да нашими молитвами!
И, повернувшись к образам, перекрестился. Трофим перекрестился следом. И они опять взялись есть. Ефрем, глядя на Трофима, усмехнулся и сказал:
– Ты не кручинься. Может, ещё кого найдём, – и он кивнул на подклюшника. – А что! Болванов хватает. Вобьёт себе в голову: это я, это я! И сам явится, даже искать его не надо, бьёт себя в грудь, кричит: это я, берите! Так что завтра, может, кто-нибудь опять… Да и что я тебе рассказываю. Сам, небось, насмотрелся на всякое. Давно служишь?
– Давно.
– В Новгород ходил?
– Ходил.
– Я тебя там помню.
– Зачем тогда спрашивал?
– Хотел посмотреть, будешь кривить или нет. Не кривишь. Это славно.
Просидели ещё, перекусили. Наконец, Ефрем отложил ложку и, громко выдохнув, сказал:
– В брюхо уже не лезет. Где наш воевода?
Воевода всё не шёл. Ефрем отпустил Сеньку в палаческую, а сам привалился спиной к стене, сказал, что ему всегда нужно быть наготове, и почти сразу ровно задышал. А потом начал даже и похрапывать. Трофим сидел рядом и думал, что сейчас самое время вспомнить Ефремовы слова и их обдумать, а так же подклюшниковы речи, и то, чему Ефрем учил, и что отвечать Зюзину…
Но ничего не лезло в голову, а что лезло, сразу путалось, сбивалось, Трофим смотрел на подклюшника, прислушивался, ждал…
И, наконец, дождался: раздались шаги. Шедших было несколько, не меньше четырёх, у всех сапоги были с подковками.
Но почти все они остались за дверью, а вошёл только один Зюзин. За ним пищик. Зюзин остановился посреди пыточной и уже хотел было что-то сказать…
Но увидел подклюшника, накрытого рогожей, и замер. Потом, обернувшись, спросил строгим голосом:
– Что это? – и указал на подклюшника.
– Это Иван Иванов сын Кикин, – ответил Ефрем. – Преставился.
– Как?!
Ефрем подошёл к подклюшнику и снял с него рогожу.
– Да он в кровище весь! – сердито вскричал Зюзин. – Что это с ним? – и посмотрел на Трофима.
Трофим, как научил его Ефрем, ответил:
– Становая жила лопнула, и помер.
– Тьфу! – яростно воскликнул Зюзин. – Вы ведь замучили его! Замучили! Вот балбесы безрукие!
– В другой раз будем рукастее, – сказал Трофим.
Зюзин удивлённо замолчал, взглянул на Ефрема, потом на Трофима и, повременив, сказал:
– Становая, говоришь? Ну-ну.
И подошёл к лежащему. После показал рукой – ворочайте. Сенька повернул подклюшника и так, и этак. С одного бока спина у подклюшника была сильно в крови, теперь уже почти засохшей.
– Как это было? – спросил Зюзин.