Царь стал смотреть на осно. Осно было острое, гладкое, так и сверкало. Но ничего на осне не было, ни пятнышка. А Трофим опять сказал:
– Видишь?!
– Кровь? – спросил царь. – Где?!
И он на посох уже не смотрел, а смотрел по сторонам – вначале на бояр в одну, потом в другую сторону. Потом на Зюзина. Зюзин стоял красный, потный. И не своим голосом заговорил:
– Царь-государь, великий князь…
Царь махнул рукой, и Зюзин замер. В палате наступила мертвая тишина. Трофим только слышал, как сердце стучит, вот-вот из груди вырвется. Царь на Трофима взглянул, стиснул зубы, провёл рукой по посоху. Рука у царя была белая, холёная. Обернулся на Софрона и показал ему руку. Софрон ответил:
– Вижу.
– Что "вижу"?! – спросил царь злобным, но нетвёрдым голосом.
– Руку вижу, – ответил Софрон.
– А что на ней?
– Ничего, – сказал Софрон и взял руку царя в свою, глядя царю в глаза.
– Врёшь, пёс! – грозно воскликнул царь и вырвал руку. – Не надо мою руку утирать! Нет на ней крови! Кровь на посохе! Кровь! Кровь!
И он вскочил с трона, ударил посохом в пол. Ударил ещё и ещё.
– Вижу! – кричал. – Вижу! Бесы! Изыдите! Всех убью!
И продолжал бить посохом перед собой. Бил по ступеням и кричал:
– Убью! Околдовали! Бесы!
Бояре повскакали с лавок, расступились, отступили к стенам. Зюзин стоял, как пень. Рядом стоял Трофим. А царь, продолжая кричать, уже сошёл по ступеням и бил в пол, лицо его почернело. Софрон кинулся к царю сзади, схватил за плечи и запричитал:
– Ваня! Ванюшенька! Уймись! Христос с тобой! Оговорили тебя злые люди!
Царь вырвался, ступил вперёд, замахнулся посохом… но не удержался и повалился на спину. Шапка с него свалилась, посох откатился. Софрон кинулся к царю, перевернул его со спины на бок, стал разжимать ему рот и кричать:
– Воды! Скорей воды! Помрёт же!
Но все стояли, как столбы. Только один кто-то кинулся к двери. Софрон улыбнулся, сказал:
– Не робей, Ванюша, вылечим. И не от такого лечивали.
И стал гладить царя по голове. Царь был неподвижен. Софрон гладил его, гладил, что-то очень тихо приговаривал. Лицо у царя было тёмное-тёмное, глаза зажмурены, рот приоткрыт. Смотреть на царя было страшно. Все молчали.
Вдруг Зюзин сделал шаг вперёд, склонился к Софрону и царю…
Но тут же с другой стороны, от бояр, быстрым шагом вышел Годунов и громко выкрикнул:
– Эй, воевода, ты куда это?!
Зюзин поднял голову, увидел Годунова, покраснел от злобы и спросил:
– Как это куда?!
– А вот туда! – ничуть не робея, сказал Годунов. – Не видишь, что государю худо?! Не мешай! Ну! Я кому сказал?!
Зюзин, ещё сильнее покраснев, неспешно распрямился. Его всего трясло от злобы. А Годунов усмехался. Что бы было дальше, неизвестно…
Но тут открылась дверь, рынды внесли воду, оттолкнули Зюзина и стали вместе с Софроном поить царя из простой кружки. Царь давился, обливался. Софрон успокаивал царя. Годунов стоял над ними и зорко поглядывал по сторонам. Царь понемногу приходил в себя.
А потом вдруг начал всех отталкивать, сел на полу, утёрся и поднял руку. Софрон его за эту руку поднял. Один рында подал царю шапку. Второй рында подал посох. Царь, помолчав, сказал:
– Не надо. В нём бесы. Надо сперва бесов выгнать. Позовите Феодосия, он выгонит.
– А что с этим? – спросил Годунов, указав на Трофима.
– И в этом тоже бес, – ответил царь. – И из него тоже выгнать. Но не здесь.
Годунов, оборотившись к Зюзину, велел:
– Чего стоишь? Веди!
Зюзин схватил Трофима за руку и потянул к двери.
42
За дверью стояли стрельцы. Зюзин толкнул на них Трофима. Те подхватили Трофима и повели куда-то. Никто ничего не говорил. Трофима били по бокам, по голове. Трофим шатался, но не падал. Чёрт его дёрнул, думал он, зачем распускал язык, показал бы на Марьяна и было бы тихо. А так – получай! Продолжая бить, повели его вниз по лестнице. Ведут на крыльцо, думал Трофим, а там совсем убьют. А что?! Трофим часто видел, как на крыльце убивали. Выведут, поставят на самом верху, старший крикнет, кто-нибудь из младших саблей ш-шах! – и голова долой. И покатилась по ступеням вниз, к толпе…
Но потом отрылась дверь, и они в самом деле вышли на крыльцо. Во дворе было уже довольно сумрачно, морозило. Трофима толкнули в спину и повели вниз по ступеням. Внизу, во дворе, было пусто. Завтра отрубят голову, подумал Трофим, когда соберут толпу, а пока будут пытать. Но куда ведут? Ефрем же остался здесь, в подвале. Трофим обернулся. Ему дали в зубы, схватили под руки, свели с крыльца и повели по снегу, по двору. Снег был свежий, пушистый, нетоптаный. Трофима ударили сбоку, и он упал на снег, его плотно обступили и начали бить сапогами. Трофим вертелся, закрывал рёбра локтями – били по голове. Стал закрывать голову – били по рёбрам. Трофим катался по земле. Зюзин смеялся. Стрельцы били всерьёз, в охотку.
Вдруг Зюзин крикнул:
– Хватит!
Стрельцы сразу остановились. Трофим лежал на спине. Загрёб полную пригоршню снега и начал утирать лицо. Снег быстро набух кровью. Трофим зачерпнул ещё.
– Хватит! – опять сказал Зюзин. – Не баба! Чего красоваться?! Берите!
Трофима подняли и, поддерживая, повели по снегу дальше, через двор. Мимо Митрополичьей звонницы. К Троицкой башне! Трофим не верил собственным глазам! Ещё бы! Ведь его вели туда, где, как говорила Мотька, есть сухой колодец, а из него ход за стены. Марьян думал туда пробраться, взять с собой Мотьку и сбежать…
И вдруг прямо туда вели Трофима. Так, может, Мотька не повесилась, а наколдовала, и теперь, по её колдовству, Трофима заведут в ту башню, толкнут в тот колодец и он спасётся. А что?! А почему бы не спастись? Что он кому худого сделал? Или он что не по-божески сказал? Нет, он сказал, как было, он на Марьяна не клепал, он никого не оговаривал…
А дальше он подумать не успел, потому что его опять ударили, опять по голове – и оглушили. Он упал, во рту было полно кровищи, он харкал кровью и мычал, потому что кричать уже не мог. А его тащили дальше. Подтащили к башне, затащили по ступенькам, открыли дверь, втащили в сени. Там горел огонь. Кто-то спросил: "Кто это?", ему ответили: "Скотина", кто-то опять спросил: "Куда его?", ему ответили: "В колодец". И Трофима опять поволокли, теперь уже по полу, пол был каменный, его волокли вначале прямо, потом повернули, потом повалили на спину и начали обыскивать. Забрали овчинку с орлом, сняли пояс, в поясе нашли двадцать рублей ефимками, забрали, потом сняли с пальца перстенёк, на что Зюзин засмеялся и сказал: "Скоты!", потом добавил: "В сапоге ищите, в левом", няли сапог, достали шило, сапог не стали надевать и потащили дальше. Зюзин грозно сказал: "Открывай", что-то заскрипело, кто-то спросил: "А не убьётся ли?" "А хоть и убьётся, – ответил Зюзин и велел: – Кидайте!" Трофима скинули. Он упал куда-то вниз, на твёрдое, и потерял сознание.
Так он лежал долго. Потом начал мало-помалу приходить в себя. Но ничего не видел. Да там и свету никакого не было, как там что-нибудь рассмотришь? Также и расслышать не получалось. А на ощупь Трофим понял, что он лежит на песке. Песок был твёрдый, слежавшийся. По бокам была стена. Стена была каменная. Трофим прополз вдоль стены. Стена всё время загибалась внутрь. Трофим, похоже, полз по кругу. Круг был небольшой. Похоже, это был сухой колодец – тот самый, про который говорила Мотька. Трофиму стало жарко. Он начал туда-сюда ползать, ощупывать стены, искать лаз из башни.
Лаза нигде не было. Тогда Трофим немного полежал и успокоился, а после поднялся на колени и начал медленно, камень за камнем, ощупывать стены. Но камни не поддавались, ни один не шелохнулся. Трофим проверил их ещё раз. Потом ещё раз. Потом рыл песок. Песок не поддавался. Хоть бы шило оставили, сволочи, думал Трофим, с шилом было бы способнее. Трофим тяжело дышал, болели рёбра, правый глаз заплыл, нога без сапога замёрзла. Трофим прочёл Отче наш, перекрестился и подумал, что если б здесь был лаз из башни, Марьян давно бы по нему сбежал и Мотьку с собой забрал бы. А так он убился, а её повесили. А Трофим ещё живой! И ещё до завтра будет жить. И, может, даже и до послезавтра, если про него вдруг забудут. Подумав так, Трофим хмыкнул, сел, упёрся спиной в стену и вытянул перед собой ноги. Левая нога, без сапога, уже крепко озябла. А сколько здесь ещё сидеть? До послезавтра насмерть околеешь. Трофим поднял голову. Вверху было темным-темно. Трофим подумал: значит, лаз, через который его скинули, закрыт. Как же его теперь будут доставать обратно? Или доставать уже не будут, а так и оставят здесь помирать? Это было бы лучше всего.
Но, тут же подумалось, и Зюзин тоже понимает, что ему так лучше. Поэтому он скажет: "Что это такое? Мы тут все ходим под Богом, а он прохлаждается? Не быть тому!" И велит завтра с самого утра достать. Да и царь утром проснётся, сразу спросит: "Где тот пёс смердячий, который мне вчера дерзил, приведите его сюда да потешьте меня!" Потому что в иное время царь сам сюда пришёл бы тешиться, а тут занемог, вот и велит, чтоб привели. И приведут! Царь сразу начнёт срамить Трофима, говорить, что как же ты, как будто какой нехристь, посмел мне такое говорить вчера?! А ну, скажет, Ефремка, чего даром мою рубаху носишь, а ну давай отплачивай, потешь меня! Ефрем ему тут же поклонится, снимет у себя с головы ремешок, а он у него всегда повязан, чтобы волосы в глаза не лезли, – снимет и повяжет Трофиму, возьмёт ложку, всунет её под ремешок, а потом начнёт накручивать. Ремешок начнёт давить, кожа на лбу и за ушами лопнет, начнёт хлестать кровь, голова начнёт трещать, Трофим выпучит глаза, а Ефремка знай себе крути, Трофим уже орёт как оглашенный, а царь смотрит на него и усмехается. А после говорит…
Трофим мотнул головой и подумал, что надо думать о другом. О чём? Да о чём хочешь. Можешь что угодно задумывать, всё равно ведь темнотища, ничего не видно. Так, может, он сейчас и не в колодце, а, может, он в своих сенях лежит? А почему в сенях, почему до лавки не дошёл? Как почему? Шёл, шёл и завернул к Демьянихе. И кто Демьяниху осудит? Она же баба одинокая, вдова. Ну и зайдёт, бывало. А у Демьянихи всегда и пироги, и чем запить, и вообще. Вот так! Гапка это терпела, терпела, а однажды вот так ночью, в такой же тьме, Трофим с Демьянихой вдруг слышат: бах-бабах! бах-бабах по двери! Уже давно за полночь, а эта чувырла рубит топором, кричит: "Трофим, пёс проклятый! Лучше не выходи, зарублю!" Ну, он и не стал выходить, он же не враг себе. Его через подпол выпустили. Он вылез из подклета, смотрит: луна светит, видно далеко, Гапка на Демьяновом крыльце стоит, кричит, чтобы Трофима вызвали, а он, Трофим, боком-боком вдоль тына – и дальше по лесенке к себе, и уже взялся за дверь…
Как ему вдруг сзади обухом по голове шарах! – и он через порог ввалился к себе в сени и лежит, и ничего не помнит. А дверь открытая стоит. Дело было зимой. Ох, и замёрз он тогда! Долго он тогда лежал, как ему после рассказали. Сейчас у него только одна нога мёрзнет, та, которая без сапога, а тогда он весь продрог. Если бы Гапка не одумалась, так бы и околел. Но посреди ночи вдруг почуял – его волокут. Прислушался – а это Гапка. А он – как мешок. Ни рукой, ни ногой не шевельнуть, и голова в крови, и кровь засохла. А Гапка его дальше волочёт. Заволокла в горницу, на лавку взвалила, укрыла и ещё сама рядом легла. И вот она лежит, в слезах вся, причитает: "Царица Небесная, спаси его, век буду на Тебя молиться, не дай ему, дураку, помереть, не виноватый он, опоили его, обнесли, обкурили". А он лежит как мёртвый! Только голова гудит. Так всю ночь и пролежал. Только утром и продрал глаза, когда Мартын, князев дворский, пришёл, начал им в дверь стучать и костерить: "Скоты поганые, никому всю ночь не дали спать, князь на вас гнев положил, сошлёт вас в дальнее село!" Только тут Трофим очухался, смотрит – он дома, рядом лежит Гапка, глазами лупает, молчит. А что ей говорить, они же не венчаны, она и так должна быть рада, что он её из дому не гонит. Кто она? – никто, а он – царев стряпчий, он у себя в Приказе второй человек после князя Михайлы, да и что князь? Он туда неделями носа не кажет, тогда Трофим первый, над ним только царь…
И как только вспомнил про царя, так сразу всё исчезло. Опять стало темно и холодно. Трофим сидел в сухом колодце, в Троицкой башне. Глухая ночь. Набрехала Мотька, тварь поганая, никакого выхода отсюда нет, думал Трофим. Здесь есть только один лаз – сверху, и там, наверху, стоят зюзинские люди, они утром сюда спустятся, обвяжут Трофима верёвками, поволокут наверх, а там опять через двор, а после мимо царского крыльца. Трофим начнёт кричать: "Куда вы, ироды? Меня царь ждёт, он сам будет меня пытать, я хочу к царю, пусть царь меня пытает"… Но Зюзин засмеётся, скажет: "Нет, пёс, мы тебя к царю не поведём, царские пытки ещё нужно заслужить, а мы тебя сами пока что попытаем – от души!"…
Представив это, Трофим вздрогнул. Его начало всего трясти. Нет, думал Трофим, так нельзя, так он до утра не доживёт. Да и что он раскис, будто баба, ничего же ещё не случилось. А вот в тот недобрый новгородский год, уже после того, как он оробел перед Шубой…
43
В том тёмном закутке за Торгом, сразу после того, как Трофим упустил Шубу, он думал, Ждан его убьёт за это. Ждан и вправду почернел от злости, но всё же сдержался, не стал хвататься за нож, а только плюнул, развернулся и ушёл. А Еремей сказал:
– И ты наплюй. И то, беда большая: человека не зарезали. Ну да даст Бог завтра день, завтра и зарежем.
Трофим на это промолчал. Еремей тогда добавил:
– Ждан у нас горячий, но отходчивый. Завтра опять придёт, будем опять Шубу караулить. Вот увидишь!
Но назавтра Ждан не появился. Трофим сказал, что надо бы сходить его проведать. На что Еремей в сердцах ответил, что он не знает, где искать Ждана. Знает только, что за Волховом, на Софийской стороне.
– Надо будет, сам объявится, а пока, значит, так надо.
Трофим не спорил. А что спорить? У Еремея бирка была старшая, а у Трофима младшая. А у Ждана – старше Еремеевой.
И опять всё пошло по-старому: Еремей с Трофимом ходили на Торг, торговали всякой дрянью, по сторонам поглядывали, примечали и ждали, когда придёт Ждан. И только уже на пятый вечер Еремей сказал, что больше нет его терпения, отдал свой лоток Трофиму и пошёл к Ждану. А Трофим вернулся в их каморку, зажёг плошку и сел ждать.
Еремей вернулся за полночь. По его виду ничего нельзя было понять. Трофим подал хлеб, Еремей взял его в руки, руки задрожали, и сказал:
– Ждана зарезали.
Трофима как огнём ожгло, перекрестился.
– По горлу ножом. От уха до уха. А после брюхо ему распороли и соломы туда напихали. Это значит: много будешь знать – подавишься.
Трофим молчал. После спросил:
– Это его за гири? Шуба?
Еремей негромко засмеялся и ответил:
– Эх! Кабы бы это были только гири! Тут, голубь ты мой, такое открывается, что дна не видно. Как в пекле!
Трофим перекрестился и спросил, а что ещё стряслось.
– Да не стряслось! – в сердцах ответил Еремей. – А провалилось всё к чертям! Измена в Новгороде, вот что!
Трофим опять перекрестился и подумал, что это ещё страшнее Ждана. Что Ждан! Ножом по горлу – и готов. А государева измена – это ого-го! Это как начнут тебя верёвками перетирать только за то, что рядом был, и как начнут жилы тянуть-вытягивать, босым на спицы ставить…
И хотел опять перекреститься, да рука застыла, и только подумал: Господи, дай миновать яму сию, ведь я…
Но тут Еремей громко хмыкнул, сказал:
– Да, вот таковы у нас дела. Правда, они уже давненько таковы, просто мы со Жданом не желали тебя в это впутывать, думали, сами управимся. Ну а теперь мне одному никак. Поэтому… – и вдруг грозно велел: – А ну божись!
Трофим, уже в который раз, перекрестился. Но Еремей ещё немного помолчал и только после начал:
– Скажу сразу: дело таково, что хуже не бывает. Государево дело. Измена. И такая, что хоть всех подряд хватай, не ошибёшься. Вышел на Торг, и всех! – Еремей ещё раз осмотрелся и добавил: – Извести государя задумали. Как только он сюда приедет, отравить. Не люб им государь. Подай другого!
Трофим подумал и перекрестился.
– Вот-вот! – жарко, но шёпотом воскликнул Еремей. – А эти, змеиное гнездо, гущееды недобитые… Да ты сам видел: ходишь по Торгу, все усмехаются, шапки ломают. И это при том, что у них в Софии, в алтаре, за иконой, челобитная лежит. На государево имя! Только не на Ивана Васильевича, коего митрополит помазал, а на вора! Который говорит, что будто это он и есть наш истинный царь-государь, а царь Иван – подмена!
Трофиму стало жарко, он спросил:
– Но как же это – в алтаре? Кто же её туда занёс?
– А вот нашлись такие! Не побоялись греха. Да владыко им на это волю дал, сказал: несите. Наш владыко, новгородский, Пимен. Пёс!
Трофим помолчал, подумал и сказал:
– Так что же это мы сидим? Надо идти на наместничий двор, надо…
– А если и там измена, тогда что?! – с жаром спросил Еремей. – А почему бы и нет?! Ну и наместник, ну и что? Князь Андрей Курбский тоже был наместником, а после в Литву сбежал. А наш наместник чем хуже? Я его давненько знаю. Князь Пётр Пронский – это птица ещё та! И его дядя тоже в Литву бегал… Так что тут давно было о чём задуматься. Вот за это Ждана и зарезали – чтобы ненароком не сболтнул.
– А Шуба…
– Дался тебе этот Шуба! – сердито сказал Еремей. – Теперь надо Юрку сыскивать! Или Георгия, как он сам себя величает. Я, говорит он, сын вашего покойного царя Василия и покойной царицы Соломонии. Оговорили её злые люди, говорит, сослал её мой батюшка в неблизкий монастырь. Не знал батюшка, что матушка уже меня под сердцем носит. И что после родила меня, не знал. Вместо меня ему Ваньку подсунули, литовской колдуньи змеёныша. И эта же колдунья, говорит Георгий, восемь раз его убить хотела. Да только спасли его верные люди, вскормили и взрастили тайно. Но больше он таиться не желает, а явился за своей сыновней долей – за царской шапкой и за царским посохом. А змеёныша Ивашку, говорит, я своими руками задушу, только пособите мне его поймать! И народ что? Пособим, говорят, сами от Ивашки настрадались. Вот какая у нас здесь измена и вот кто такой этот Юрка-пёс, Георгий!
Трофим, повременив, спросил:
– А какой он из себя, этот Георгий?
– Зачем это сейчас тебе? – строго спросил Еремей.
Трофим не решился ответить. Они посидели, помолчали. Потом Еремей вздохнул, достал косушку, они молча выпили, так же молча закусили и легли. Это было на Васильев вечер, в субботу, в последний день декабря.
А назавтра, в воскресенье, первого января всё того же семь тысяч семьдесят восьмого года, Трофим проснулся рано, ещё затемно. Было очень тихо – так, что аж не по себе. Трофим долго лежал, думал, что это же в какую яму он попал: в измену! Да лучше всю жизнь разбойников, уголовников, ведьм, упырей ловить, чем один раз в измену вляпаться! Потом вдруг опять прислушался и подождал, а после с опаской подумал: а ведь колокола давно должны были звонить, да не звонят. Как же это так, а служба? Трофим растолкал Еремея, стал говорить ему про тишину. Тот перекрестился и сказал:
– Это пришли наши. Слава Тебе, Господи.
– Кто наши? – спросил Трофим.
Еремей не ответил. Они молча собрались, пошли на Торг. Светало. Шли мимо сырковских палат. Палаты у купца Сыркова были знатные, тын высоченный.