Кассера находится неподалеку от большой деревни Разье. Насколько я помню, в Разье проживают три сотни человек, или около того. Среди них и королевский прево. Прево занимает замок, принадлежавший некогда той семье, что построила форт близ Кассера. О них мне известно совсем немного, лишь то, что сто лет назад глава семьи, некий Жор дан де Разье, предоставил свой замок воинам северян.
Заглянув в хроники нашей Святой палаты, я также могу сообщить вам, что внук Жордана, Раймон Арно, лишился форта в Кассера, равно как и особняка в Лазе, в 1254 году, будучи осужден по обвинению в ереси.
Разье и Кассера издавна были заражены ересью. Я видел свидетельства, сотни протоколов 1253 и 1254 годов, когда почти все крестьяне этих деревень поочередно вызывались в Лазе для дознания. Около шестидесяти, если не ошибаюсь, жителей Кассера были осуждены, причем все они оказались выходцами из четырех семейств. (Я не раз наблюдал, как ересь поражает кровь, точно наследственная болезнь.) Эти семейства более не представлены в деревне: их члены либо умерли в заключении, либо были казнены, либо не вернулись из паломничества, куда им было определено отбыть. Иных, большей частью детей, поручили заботам дальних родственников. Ибо, как сказал Иероним, комментируя послание к Галатам: "Иссекайте гнилую плоть, гоните из стада паршивую овцу, иначе весь дом ваш и весь хлеб ваш, все тело, весь скот, сгорит, пропадет, сгниет и погибнет". После того как язва ереси была выжжена, болезнь не возвращалась, хотя нам, по мнению отца Августина, следовало неизменно сохранять бдительность.
Дабы попасть в Кассера из Лазе, нужно полдня ехать на юг до Разье, деревни, стоящей среди зеленой равнины, среди пастбищ, лесов и пшеничных полей, в уголке гармонии и богатства, созданных самой природой и дарующих отдых глазу и щедрые плоды усердному земледельцу. Как многочисленны дела Твои, Господи! Все соделал Ты премудро; земля полна произведений Твоих. Кассера находится еще южнее, в предгорьях, и почва там беднее. Там нет ни садов, ни виноградников, ни телег, ни лошадей, ни мельницы, ни постоялого двора, ни обители, ни кузни. Только два дома могут похвастаться отдельными постройками для овец, мулов и коров. Церковь - скромный храм Божий - квадратное строение из потемневшего известняка, с каменным алтарем, деревянным распятием и запертым сундуком, где хранится потир, дискос, полотно и риза. Также по стенам видны картины, дурно написанные и плохо сохранившиеся. И, хотя не подлежит со мнению, что лучше смиряться духом с кроткими, не многое, вынужден я признать, там имеется, чтобы прославлять величие Христа.
Из Кассера каменистая тропа ведет вверх, через деревенские огороды, через лес, на поднимающиеся террасами пастбища старой фермы Разье. Здесь часто можно видеть пасущихся овец, принадлежащих нескольким местным семьям, которые платят прево за привилегию пользоваться королевской землей. Эти поборы вызывают громкий ропот, и куда бы я ни направился, я слышу его повсюду. "Слишком много налогов, - говорят крестьяне. - Как мы можем давать Церкви, если у короля такие аппетиты?" Тропа, о которой идет речь, крута, как круты бывают ступени, и углублена в землю, точно канава, почти непроходима в сырую погоду, коварна в снежную бурю, скорее годится козам, чем людям, и представляет собой испытание даже для самых искусных, опытных наездников. Так вышло, что отец Августин и его солдаты, переправившись через реку Агли, пустились по холмам под палящим солнцем, затем, рискуя жизнью, пробирались через густой лес, знаменитый своими разбойниками, и в конце пути им предстояло преодолеть еще этот труднейший подъем.
Вернуться они решили в тот же самый день и неслись обратно во весь дух, дабы успеть в Лазе до захода солнца, прежде чем запрут городские ворота. То было решение отца Августина, и весьма неразумное, ибо оно едва не стоило ему жйзни. В результате, следующие три дня он провел в постели - и все почему? Потому что он не желал, по его собственным словам, пропустить вечернее богослужение. Я прекрасно знаю, что посещать вечернюю службу - есть долг каждого брата доминиканца, что повечерие - это итог и вершина всего дня, что ничье отсутствие не останется незамеченным и что нет причин, могущих его оправдать. Тем не менее, как указывает блаженный Августин, Господь, сотворив человеческий разум, наделил его способностью мыслить и понимать, а посему всякому ясно, что человек слабого здоровья, еще более ослабленный трудностями долгого пути и утомлением, пропускает несравнимо большее число вечерних богослужений, нежели тот, кто мудро решает провести ночь под крышей местного кюре.
Я высказал свое мнение, когда посетил моего патрона в его келье на второй день выздоровления. Он согласился, что переоценил свои силы.
- В следующий раз я переночую там, - сказал он.
Я был поражен:
- Вы намерены туда вернуться?
- Да.
- Но если эти женщины нетверды в своей вере, вам следует вызвать их сюда.
- Они тверды, - перебил отец Августин. Он не говорил, а слабо и натужно каркал, но, приблизив ухо к его рту, я смог расслышать не только слова, но и уловить намек, слабое эхо неприязни, с которой он их произнес. И эта неприязнь, источник коей был от меня сокрыт, повергла меня в недоумение.
- Они нуждаются в духовном наставлении, - продолжал отец Августин, лежа с закрытыми глазами и обдавая меня зловонным дыханием. Кости черепа четко выделялись под его тонкой кожей.
- Но разве отец Поль не в силах его осуществлять? - спросил я, а он раздраженно, почти конвульсивно затряс головой.
- Нет, не в силах.
- Но…
- Отец Поль - простой человек и имеет на попечении более ста душ. Эти женщины родовиты, умны - насколько это качество, более свойственное мужчинам, может проявиться в женщине.
Он замолчал. Я подождал, но дальнейших объяснений не последовало. Тогда я осмелился высказать свое собственное:
- То есть, - заметил я, - если они обратились в ересь и отец Поль начнет их переубеждать, то они могут обратить и его. Это вы имеете в виду, отец Августин?
Голова его снова устрашающе дернулась, точно у одного из тех, кого не миновала чаша Божья и кто ни днем, ни ночью не ведает покоя. Недомогание лишило его обычного спокойствия и невозмутимости.
- Вы несносны, - пожаловался он. - Ваши насмешки… они терзают меня…
Охваченный раскаянием, я искренне попросил прощения.
- Отец мой, я виноват. Мне не следовало так говорить, это моя слабость.
- Это серьезное дело.
- Я знаю.
- И все же вы насмехаетесь. Всегда. Вы шутите даже с заключенными в цепях. Как мне вас понять?
И я подумал: слухом услышите - и не уразумеете. Боюсь, так было всегда. К какому бы ордену ни принадлежали монахи, речи их тихи, смиренны, серьезны и немногословны.
- Отец Поль не обратится в ересь, - продолжил отец Августин, с клокотанием в горле. - Но, может быть, ему не удастся убедить.
- Конечно. Я понимаю.
- Этим женщинам необходимо пастырское назидание. Мой долг, как монаха ордена Святого Доминика, уберечь их от обращения в ересь. Я готов посещать их время от времени и заботиться о здравии их души. Это мой долг, брат.
- Конечно, - снова повторил я, ничего не понимая. Пастырство - это забота белого духовенства, а не ордена проповедников. Встречаются некоторые исключения (Гийом Парижский, как вы знаете, много лет был духовником короля), но кодекс ордена Святого Доминика, который, хотя и посылает наших братьев в самые дальние уголки земли, дабы нести миру слово Божие убеждающей силой сладкозвучного слога, хотя и позволяет простолюдинам приходить в дом наш и молиться с нами на вечерней службе, тем не менее не поощряет близости, возникающей между пастырем и паствой. И тем более - частых и свободных свиданий с женщинами.
Я должен признаться, что именно это смутило и обеспокоило меня прежде всего. Мне нет нужды представлять вам веские доводы против дружбы монахов и женщин, будь то матроны, девы или блудницы. Блаженный Августин твердо заявил о греховности подобной дружбы: "Через неумеренное стремление к благам низкого рода, отвергают лучшее и высшее". Святой Бернард Клервоский вопрошал: "Быть с женщиной постоянно и не познать ее плотски - не труднее ли это, чем воскресить из мертвых?" Даже самые возвышенные, духовные отношения, подобные тем, что связывали святую Кристину из Маркгейта и отшельника Роджера, могут обернуться во зло, ибо разве дьявол - враг всего непорочного, - не воспользовался их тесной дружбой, дабы сломить сопротивление человека?
Но есть и много мужчин в духовном звании, которые, поскольку Ева сорвала плод с древа познания и нарушила запрет Божий (и поскольку горче смерти женщина, потому что она - сеть, и сердце ее - силки), страшатся заговорить и даже взглянуть на женщин, встречающихся им на пути. И нет у них милосердия, так владеет ими страх плотской близости. Но разве не сам Христос позволил женщине, плача, обливать ноги Его слезами и, отирать волосами головы своей, и целовать ноги Его? Разве не говорил Он с женщиной и не сказал ей: "Вера твоя спасла тебя; иди с миром"? Я вел беседы со многими женами на улице в городе, на пороге дома, и в стенах монастырей. Я читал им проповеди в церквах и выслушивал их в тюрьмах. Подобное общение может быть самым благотворным во всех смыслах.
Но делить с женщиной хлеб, спать под одной крышей, часто встречаться с ней, поверять ей свое сердце - в этом таится большая опасность. Мне это известно, поскольку - и тут я должен сделать одно постыдное признание - в молодые годы я алкал подобной опасности и предавался греху и бесчестию. Юношей, до принятия сана, я познал женщин - во грехе - вне уз брака. Как усердно я изучал искусство любви! Как внимательно читал я творения трубадуров, и посылал их медовые слова, точно стрелы, в сердца стольких дев! Принеся, однако, обет непорочности, я тверд был в намерении сохранить его. Даже находясь еще в сане простого орденского проповедника и странствуя вместе со старшим и более опытным генеральным проповедником (отцом Домиником де Ределем), я был непреклонен в желании сокрушить о Христа, как о каменную глыбу, порочные и похотливые мысли, возникавшие у меня в голове. Я старательно отводил взгляд от любой женской фигуры, пытаясь достичь той божественной любви, которая абсолютна и не имеет страха.
Но все мы грешники, не правда ли? И я пал, подобно Адаму, когда на несколько недель оказался заперт в деревне в горах Арьеж по причине болезни, обездвижившей моего спутника. Мои проповеди в местной церкви подвигли одну молодую вдову обратиться ко мне за духовным наставлением. Мы беседовали, и не однажды, а много раз, и… помилуй меня, Господи, ибо слаб человек. Дабы не описывать подробности этого богомерзкого происшествия, скажу лишь, что мы соединились в чувственном восторге.
Безусловно, я был далек от того, чтобы заподозрить за отцом Августином грехопадение такого рода. Я думаю, здоровье ему бы этого не позволило. К тому же я полагал его человеком, который следует заповедям Господним (я бы сказал "хромает", не будь это столь легкомысленно). В сущности, он был подобен зеленеющей маслине в доме Божием, и вообразить себе, чтобы его душа соединилась с другой душой, или чтобы пламя низменной похоти вспыхнуло в чреслах его, - было одинаково невозможно.
Тем не менее его поездки в Кассера не нравились мне. И хотя они не были слишком частыми, дела Святой палаты от этого страдали. Дабы уяснить себе, почему, вы должны понять размах нашей деятельности в то время.
Я получил записку от Жана де Бона из Каркассона, где говорилось о том, что он допрашивает свидетелей из Тараскона или окрестностей. Один из этих свидетелей указал на жителя деревни Сен-Фиакр, находящейся в провинции Лазе. Когда того вызвали и допросили, он оговорил чуть ли не всех своих соседей и даже кюре, сказав, что он принимает у себя совершенных и помогает им. Количество подозреваемых повергло меня в растерянность. С чего следует начинать? Кого вызывать первым?
- Арестуйте их всех, - приказал отец Августин.
- Всех?
- Такое уже случалось в прошлом. Десять лет назад, предыдущий инквизитор Каркассона арестовал все население одной горной деревушки. Забыл ее название.
- Но, отец мой, в Сен-Фиакре проживает более ста пятидесяти человек. Где мы будем их содержать?
- В тюрьме.
- Но…
- Или в королевской тюрьме. Я переговорю с сенешалем.
- Но почему бы не вызывать их по несколько человек? Было бы гораздо проще, если бы…
- Если бы остальные сбежали в Каталонию? Сомневаюсь, что это убавило бы нам работы.
Он не добавил: "Это ли будет вашим оправданием пред лицом Его, когда прейдет небо и земля?" Но его суровая мина была красноречивей всяких слов. Сомневаясь, что поднимутся и уйдут за перевал все жители Сен-Фиакра, я тем не менее должен был признать, что некоторые, особенно пастухи, так и сделают. Сильно упав духом, я уговорил Роже Дескалькана предоставить нам помощь, ибо без сенешаля мы не имели средств заставить сто пятьдесят с лишком человек совершить долгий путь до Лазе, дабы предать себя в руки инквизиции. Роже, конечно, приносил присягу, как всякий государственный служащий, но пусть даже и так, ему довольно было и собственных дел, и порой приходилось его уговаривать,
Мне предстояло умаслить и Понса, нашего тюремщика, которого отнюдь не обрадовал такой большой приток заключенных. Кроме того, пришлось пригласить еще одного нотария. Даже Раймону Донату, при всей его прыти и мастерстве, было не под силу одному обслужить все допросы. Отец Августин и я должны были допрашивать не только жителей Сен-Фиакра, но и свидетелей по делу тех четырех человек, которых мой патрон подозревал в даче мзды отцу Жаку - подозреваемых Эмери Рибодена, Бернара де Пибро, Раймона Мори и Бруны д'Агилар. Поскольку отец Августин в основном занимался именно этими делами, Сен-Фиакр целиком лег на мои плечи. Вот почему нам понадобился второй нотарий, и мы обратились к королевскому конфискатору, и он, скрепя сердце выделил нам несколько турских ливров, чтобы мы наняли Дюрана Фогассе.
Дюрану уже случалось работать со мной. Это был ходивший в обносках долговязый молодой человек с землистым цветом лица, чернильными пятнами на пальцах и спутанной копной черных волос, падавших ему на глаза. Его умения и опыт соответствовали той скромной сумме, которую мы ему выплачивали. Конечно же только нужда заставляла его принять наше предложение, ибо Лазе кишел нотариями, а в деревне в то время нельзя было заработать. Хотя его манеры не препятствовали ему в выполнении его обязанностей, он не считал нужным скрывать своих взглядов на Святую палату и ее служащих. Наверное по этой причине, а также из-за того, что как работник он сильно уступал Раймону, отец Августин был о нем не слишком высокого мнения. "Этот неряха", - так отзывался он о Дюране. Вследствие этого молодой человек работал только со мной.
Перечитав предыдущий параграф, я испугался, что ввел вас в заблуждение. Дюран не высказывал преступных или еретических мыслей. Он не раскрывал рта во время допросов, не оспаривал ничего из сказанного мною. Просто иногда гримаса на его лице или сухим тоном заданный вопрос: "Вы хотите, чтобы я в будущем опускал все мольбы к Деве Марии или мне также их записывать?", выдавали глухое осуждение.
Однажды, допросив шестнадцатилетнюю жительницу Сен-Фиакра, я прямо поинтересовался у Дюрана, что он думает. Свидетельница долго рассказывала о том, как она любит свою тетку, и я, по своему обычаю, позволил ей это отступление, зная, что есть предметы, которые нужно исчерпать до конца, прежде чем переходить к главному. Этот же подход я использую, чтобы продемонстрировать мой дружелюбный настрой. В конце я велел Дюрану, чтобы, переписывая протокол набело, он исключил все упоминания о тетке свидетельницы.
- То, что она говорила о святом причастии, оставьте, и, разумеется, о визите совершенного. Остальное можно опустить.
Дюран уставился на меня.
- Вы считаете, что это не существенно? - спросил он.
- Для нашего дела - нет.
- Но тетка заменила девочке мать. Она ее вырастила. С такой любовью. Разве девочка могла предать ее? Это было бы противно природе.
- Может быть. - Ну да, спорить еще с ним о природе, о ее составляющих, и увязнуть под конец в теологическом болоте. - Тем не менее к делу это не относится. Мы собираем показания, Дюран. Свидетельства о связях с еретиками. Не наша задача искать оправдания.
Я молча посмотрел на Дюрана, который хмурился, опустив глаза и прижимая к груди листы протокола.
- Вы считаете, что я несправедлив? - ласково спросил я. - Что я слишком сурово обошелся с девочкой?
- Нет. - Он по-прежнему хмуро покачал головой. - Вы вполне… вы добры к людям вроде нее. - Он иронически покосился на меня. - Я заметил, это у вас такая манера. Такой метод.
- И он оказывается действенным.
- Да. Но вы выманиваете у людей признания, а потом отбрасываете их. А они могут оказаться важными.
- Для чего?
- Для ее оправдания.
- То есть, это любовь заставила ее предать Святую Апостольскую Церковь?
Дюран захлопал глазами. Он молчал, заметно смутившись.
- Дюран, - сказал я, - вы помните слова Христа? "Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня".
- Я знаю, что она виновата, - ответил он, - но ведь причины ее проступка гораздо менее заслуживают порицания, чем ее тетки… или кузена?
- Возможно. И это будет учтено при вынесении приговора.
- Вот как? А если они не занесены в протокол?
- Я буду присутствовать на заседании суда и позабочусь о том, чтобы их приняли во внимание. - Видя, что Дюран продолжает хмуриться, я прибавил: - Задумайтесь о том, в каком состоянии находятся финансы Святой палаты, мой друг. Можем ли мы позволить себе тратить целые акры пергамента, дабы записать личные переживания каждого из допрашиваемых нами свидетелей? Если бы мы допускали подобное, то, я боюсь, мы были бы не в состоянии платить вам жалование.