Дубовик, сгорбившись и став как будто еще ниже ростом, шаркающей походкой направился мимо ветхих, предназначенных к сносу старых строений богадельни к тропинке, круто вздымавшейся в гору. Подъем был трудным. Он часто останавливался, и из его уст вырывалось горестное:
- О, девятое Ава!
Под его причитания Фененко смотрел с высоты на черные в сумерках заливные луга и серебряную спираль Почайны. Потом он перевел взгляд на усадебные дома. Незаконченная богадельня с пристройкой выходила задней стеной на глубокий карьер, из которого брали глину. Яма была такой громадной, что, казалось, готовилась поглотить строение. "Это синагога, конечно, что бы там Дубовик не говорил, - подумал следователь. - И щит Давида на стене".
- Утешь, Господь, Бог наш, скорбящих о Сионе, скорбящих о Иерусалиме, - рыдал Дубовик, ударяя себя в грудь и обливаясь слезами.
В глазах Фененко защипало. Вот также, как сейчас Дубовик, две тысячи лет назад рыдали иудеи на вавилонской чужбине, мечтая о возвращении в Землю Обетованную. И народ вернулся из вавилонского пленения, вновь отстроил на пепелище город и святилище. Однако в семидесятом году от рождества Христова жестокосердный Тит, сын и наследник императора Веспасиана, привел под стены Иерусалима римские легионы. На высоких скалистых холмах располагался священный город, три мощные стены и сто шестьдесят башен окружали его со всех сторон. Римляне установили катапульты, метавшие камни весом в талант, и "бараны" - мерно раскачивающиеся бревна с бронзовыми наконечниками в виде бараньих голов. Однако защитники города сделали подкоп, обрушили и сожгли все стенобитные машины. Тогда римляне устроили военный совет и решили взять город измором, перекрыв все тайные выходы и тропинки. В Иерусалиме начался голод, крыши домов усеяли обессилившие люди. Оскалившись, с сухими глазами взирали те, чья смерть медлила наступить, на всех, кто обрел покой прежде них. Жены вырывали пищу у мужей, дети - у родителей, матери - у своих малюток. Были даже случаи людоедства. Многие жители Иерусалима понимали, что участь города решена, и перебегали к римлянам; в числе перебежчиков были два первосвященника и многие из знати.
Были и те, кто решил сражаться до конца, даже после того, как римляне захватили стены и башни. Последнее, что оставалось в руках иудеев, была Храмовая гора, превращенная в крепость. Римляне пытались вскарабкаться на гору, но защитники опрокидывали штурмовые лестницы. Тогда римляне подожгли ворота, и расплавившийся металл перенес огонь на колоннады, горевшие весь день и всю ночь. Наутро завязался последний бой. Легионерам удалось обратить противников в бегство. Они преследовали защитников до самого Храма. И тут один из римских воинов, не задумываясь о последствиях, схватил горящую головню и, приподнятый вверх своим товарищем, бросил ее внутрь сквозь золотой проем, ведший к окружавшим Храм помещениям. В мгновение ока вспыхнуло пламя, и иудеи откликнулись громким отчаянным стенанием. Сын императора Тит приказал тушить пожар, но ничто не могло сдержать ярость легионов. Воины притворялись, что не слышат приказов, и кричали впереди стоящим, чтобы те поджигали здание. Их вдохновляла надежда на добычу, потому что, судя по золоченной обивке, они полагали, что и внутри все из золота. Римляне поражали всех, кто попадался на их пути. Вокруг жертвенника громоздились горы трупов, а по ступеням текли потоки крови. Тит в сопровождении военачальников вступил в Храм и стал последним из людей, кому довелось проникнуть за завесу Святая Святых. Неизвестно, что узрел за завесой Тит, но, когда он вышел наружу, пламя уже пожирало Храм. Все было кончено. Судьба как будто выжидала, чтобы совершить круговорот, ибо по воле небес Храм был разрушен в девятый день месяца Ава - в тот самый день, в который он был сожжен вавилонянами за семь веков до римлян.
Так писал очевидец событий Иосиф Флавий в "Иудейской войне". Когда-то Фененко помнил не только Флавия. В студенческие годы он наизусть цитировал целые страницы из Плутарха, Фукидида и Тацита. Теперь жалел, что не пошел по ученой линии. По крайней мере не пришлось бы кривить душой на чиновничьей службе.
- Простите великодушно старого еврея, - утер слезы Дубовик. - Я вас задерживаю. Пойдемте скорее, а то наш приказчик рано ложится спать.
Они поднялись к навесам и прошли через них к приземистой выбеленной хате, притулившейся у самых ворот. Дубовик, притронувшись рукой к мезузе, амулету на дверном косяке, постучал в дверь. На крыльцо выбежал Мендель Бейлис, за спиной которого мелькнули две детские головки. Управляющий произнес несколько фраз на еврейском, и Бейлис, кланяясь и приседая, пригласил их в дом. В тесной горнице бедность глядела из каждой щели. Бейлис усадил гостей за стол, о чем-то тревожно пошептался за занавеской с женой и вынес угощение - несколько старых окаменевших пряников, прибереженных, наверное, с весны. Судебный следователь, не зная с чего начать, спросил:
- Мы вам не помешали? Вы, наверное, предавались плачу?
Бейлис, оторопело глядя на форменные петлицы следователя, молчал. За него ответил Дубовик:
- Заводскому приказчику трудно следовать предписанным евреям обрядам. Покупатели не будут ждать. Они поедут и купят кирпич у конкурентов.
- Я отгружаю кирпич и в праздник Кущей, и в Швуэс, и в Пурим и, стыдно сказать, в самый Пейсах, - признался Бейлис с таким виноватым видом, словно Фененко был раввином. - Даже субботу, священный шабаш, не удается справить, як положено. Был бы жив мой отец, благочестивый хасид, он бы предал меня херему. При старом хозяине, рабби Ионе, мы, приказчики, исполняли все еврейские законы. Даже за мацой меня посылали в имение старого Зайцева, а потом я развозил мацу по всем гвирам, даже самому Бродскому. А сколько грошей мне за то насыпали, так, упаси Бог соврать, хватало от Пейсаха до праздника Кущей. Сейчас молодые хозяева мацы не пекут, развозить по богачам не посылают. Не стало приработка. Жду не дождусь, як мой старший сынок Пинька закончит гимназию и выучится, не сглазить бы, на дохтура. Коли до той поры не протяну со всем семейством ноги, - со вздохом закончил Бейлис.
Вдруг за окном раздалось лошадиное ржание. Бейлис высунулся наружу и тут же отпрянул назад, прошептав дрожащими губами:
- Вай мир! Жандармы, их много, они с длинными саблями.
"Черт побери! - выругался про себя Фененко. - Охранка!" Следователь вышел на улицу, приоткрыл покосившиеся ворота. Его взору предстала черная карета, в которую жандармы усаживали Веру Чеберяк. Прибежали две девочки и дружно заревели. Из окон домов высунулись любопытные. Раздался ухарский свист, и Лукьяновка враз пробудилась. Увидев, что с разных сторон набегают зеваки, Фененко поспешил скрыться за воротами завода. За время его отсутствия к Дубовику и Бейлису присоединился кривоногий человечек.
- Сибирячку замели, - давясь смехом, рассказывал кривоногий. - Это нам очень даже приятно. Давно пора взять курву за бока. Ишь ты, форсит в шляпах и ротондах! На ворованное-то любой пофорсит.
- Познакомьтесь, господин следователь. Наш уличный адвокат, всей Лукьяновке прошения в суды пишет, - представил его Дубовик.
- И пишу! - с гордостью подтвердил человечек. - Коли я сапожник, то разве я не могу прошения писать. Настоящий аблакат красненькую запросит, а я за полтину накатаю не хуже. Михаил Наконечный, - сунул он следователю намозоленную руку. - Лягушкой меня кличут, - он с комическим самоуничижением кивнул на свои кривые ноги.
- Вижу, вы радуетесь аресту соседки?
- А то як же! Вся улица от нее стонет. Оказали бы нам такую милость, закатали бы Верку на каторгу.
- Вы местный житель? Знаете Казимира Шаховского?
- Фонарщика? Конечно! Я тут каждую кошку с котячьего возраста знаю.
- Фонарщик зимой дрова воровал, - заметил Бейлис. - Я его поймал и поколотил. Его не заботит, шо приказчик отвечает своими грошами за каждое полено. Все соседи то понимают.
- А то як же, мы понимаем, - подтвердил сапожник. - Коли плохо лежит, бедный человек подтырит. Отчего не подтырить? Но коли ежели попался - подставляй шею. А Казимир, лях, гордец, благородней других хочет быть. Другой бы забыл давно, а он отомстить задумал. Пришью, говорит, Менделя к делу. Своими ушами слышал, как он грозился: "Меня следователь вызывает на допрос. Надо будет пришить Менделя к делу за то, что он донес в участок, будто я дрова воровал с завода".
- Полторы вши ему на закуску! - обидчиво протянул Бейлис. - Мало у мени делов, шо доносить на него! Я, не сглазить бы, и без полиции могу в потылицу наложить.
Бейлис помахал кулаком, и следователь впервые обратил внимание на то, что приказчик был, хотя и невысок ростом и подслеповат, но довольно крепок и жилист. Теперь все встало на свои места. И без того вздорные улики против Бейлиса превращались в совершенное ничто, ввиду выяснившейся предвзятости Шаховского. Фененко наскоро записал слова Наконечного и предупредил сапожника, что вызовет его для дачи свидетельских показаний.
- С моим удовольствием, - тараторил Наконечный. - Я и без повестки завсегда приду. Бейлис, хоть и жид, и религия у него жидовская, а все ж он людына добрая. Я его на дюжину православных не поменяю. Мы с ним первые друзья-приятели, правда, ты отличный жид, - сапожник полез обнимать приказчика.
Фененко в сопровождении Дубовика вышел за ворота. Улица уже опустела. Управляющий уговаривал следователя не разгуливать ночью по Лукьяновке, чтобы не нарваться на грабителей. Он предлагал вернуться в контору, где для господина следователя заложат экипаж.
- Вы лучше ступайте к Бейлису и побудьте с ним. Его ждут нелегкие испытания, - предупредил следователь и, увидев, что лицо Дубовика затуманилось, сочувственно добавил: - Не бойтесь, все честные люди придут вам на помощь.
Когда Фененко, распрощавшись с Дубовиком, дошел до перекрестка, его ослепил свет электрических фар. Перед ним, громко урча, остановился автомобиль. Сидевший рядом с шофером толстяк прокричал:
- Ба! Василий Иванович! Вот уж не ожидал увидеть вас в столь поздний час!
- А я вас, напротив, давно поджидаю. Что-то вы припозднились? - сказал Фененко, узнав подполковника Кулябко.
Следователь старался придать своему голосу как можно больше сарказма, потому что, по его убеждению, только таким образом порядочный человек должен был разговаривать с начальником охранки. Но Кулябко был до того потешным толстяком, что с ним нельзя было выдержать строгого тона. Подполковник, вытирая платком полное лицо, сказал, отдуваясь:
- По прихоти прокурора палаты покоя не знаю. Еду заарестовывать вашего жидка. Послать бы за ним одного городового, так нет - приказали снарядить целый отряд. За мной восемь жандармов с винтовками, лошади только отстали под горкой. Тут, понимаете ли, приезд государя императора на носу. Августейшая семья! Свита! Не дай Бог покушение! Идет очистка Киева от подозрительных элементов, и вдруг на тебе - бросай все и гоняйся за каким-то пархом. Послушайте, голубчик, - Кулябко вышел из автомобиля, обнял следователя за талию, - неужели ваш Чаплинский до того сдурел, что решился поднять ритуальное дело? Ведь передовое общество его живьем сожрет и косточки выплюнет!
- Так в чем дело? Разворачивайтесь и назад.
- Нельзя, батенька. Служба-с! Ну, дотащились, наконец, - крикнул Кулябко жандармам, выехавшим из-под горы на взмыленных лошадях. - Как, бишь, вашего парха кличут? Бейлис? Ну, нехай буде Бейлис! Сейчас ему объявим: господин Бейлис, будь ласка, жидовская морда, пожалуйте на цугундер. Эй! Вперед!
Кавалькада рванула к дому Бейлиса.
Глава одиннадцатая
23 июля 1911 г.
Сотрудник "Киевской мысли" Бразуль-Брушковский внимательно оглядел обширное помещение, отведенное под буфет окружного суда. Зал был полон людьми в черных фраках с адвокатскими значками на груди. Они непринужденно болтали, пили и беспрерывно закусывали. За столиком у окна он увидел плотного, начинающего лысеть присяжного поверенного. Его звали Арнольдом Давидовичем Марголиным, и он был единственным наследником миллионщика Давида Марголина, владельца компании газоснабжения и водопровода, общества судоходства по Днепру и множества других коммерческих предприятий. Младший Марголин постепенно входил в курс отцовских дел. Он получил юридическое образование и занимался адвокатской практикой не ради гонораров, а по его собственным словам, в интересах истины и справедливости.
Наследник миллионов сочувствовал прогрессивным идеям и даже состоял в партии народных социалистов, близкой по духу к эсерам, но без их решительности и боевого настроя. Бразуль иногда задавался вопросом, неужели Марголин готов пожертвовать унаследованные капиталы на благо народа или воображает, что при социализме сохранится деление на бедных и богатых. Впрочем, у буржуев свои прихоти. Давал же Савва Морозов деньги на музыкальный театр и революцию. Марголин был не чужд литературному труду и время от времени помещал свои заметки в "Киевской мысли". В редакции газеты они и познакомились. Завидев Бразуля, адвокат радушно пригласил его к своему столику:
- О, Степан Иван! Всегда вам рад!
Он забавно выговаривал имя-отчество журналиста, проглатывая окончание. Репортера это немного коробило и даже казалось, что миллионщик делает это нарочно. Между тем Марголин представил своего соседа по столику, бледного юношу в золотом пенсне.
- Дмитрий Богров, - отрекомендовался тот, протягивая вялую ладонь.
Марголин пояснил, что Дмитрий Григорьевич - внук писателя Богрова, автора "Записок еврея", имевших огромное просветительное значение.
- Меня всегда представляют как внука знаменитого деда. Сам по себе я ничего не значу, - грустно усмехнулся молодой человек, и его верхняя губа еще больше оттопырилась, обнажив передние зубы, похожие на заячьи резцы.
- Откуда такой пессимизм? - запротестовал Марголин. - Впрочем, продолжайте ваше жизнеописание. Господину журналисту, полагаю, тоже будет любопытно узнать, чем живет и дышит современная молодежь.
Богров, лениво ковыряя страсбургский паштет, продолжал свою повесть, прерванную появлением репортера. Он рассказал, что окончил курса наук в Мюнхенском университете. За границей он увлекся трудами Бакунина и Кропоткина. После возвращении в Киев он примкнул к анархистам, но вскоре испытал горькое разочарование. Все произошло именно так, как когда-то предсказывал его дед-писатель, подавший в министерство внутренних дел прожект о выделении одной из отдаленных губерний в распоряжение революционеров, дабы они устроили там жизнь на началах социализма. Автор проекта утверждал, что революционеры вскоре убедятся в никчемности своих идей и сбегут из отведенного им заповедника, а жестокий эксперимент навсегда отвратит Россию от социалистической химеры.
- Анархистское подполье почти полностью состоит из евреев низших классов, - объяснял Богров. - Я для них Митька-буржуй. Эсеры мало от них отличаются. Эсдеки будут посерьезнее, но у них пунктик на партийной дисциплине. Я же чистейшей воды индивидуалист. Зачем мне партия, контролирующая каждый мой шаг. Я сам себе партия.
- Напрасно вы такого мнения о партии эсеров, - не вытерпел Бразуль. - Согласитесь, что в рядах этой партии состоят самые светлые личности современности. Правда, дело Азефа показало, что революционное подполье заполонили провокаторы и полицейские агенты. Кажется, они повсюду.
- Да, вы правы, - грустно усмехнулся Богров.
- Ну-ну, не преувеличивайте, - вмешался адвокат. - Среди нас же нет провокатора! Расскажите лучше о ваших видах на будущее?
- Нет никаких планов. Отец пристроил меня в юридическую консультацию, принадлежащую нашему родственнику, я туда изредка захожу. Живу в квартире родителей, имею бесплатный стол, одежду и сто пятьдесят рублей в месяц на карманные расходы. Сверх того, занят добыванием микроскопического подрядца, который мне обещал устроить знакомый инженер городской управы.
- Извините, Дмитрий Григорьевич, это просто глупо. Кругом такие возможности, за один день сколачиваются миллионные состояния, а вы прозябаете в какой-то консультации. Ну, это дело поправимое. Обещаю пристроить вас к выгодной коммерции.
- Благодарю, только… - юноша вздохнул и посмотрел потухшим взором в сторону буфетной стойки, уставленной закусками. - Знаете, я иной раз сомневаюсь: а надо ли пристраиваться? В сущности, что меня ждет впереди? Бесконечный ряд котлет, который предстоит скушать в течение жизни. Тоскливо и скучно! Хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное, чтобы тебя запомнили.
Когда молодой человек откланялся, Марголин покачал головой.
- Видали, каков фрукт! Из хорошей еврейской семьи, дед - знаменитый беллетрист, отец - модный адвокат и счастливый игрок. Богат, образован, ни в чем не знает нужды. А ведь того и гляди пустит себе пулю в лоб. Надо ему подать мысль: уж если он задумал лишить себя жизни, пусть пристрелит какого-нибудь царского сатрапа. Шучу, шучу! - рассмеялся он и приступил к обычным расспросам. - Я только вчера приехал из Одессы. Как дела в Киеве? Что случилось за время моей отлучки?
- Ваш покорный слуга взвалил на свои плечи бремя редактирования "Киевской копейки".
- Зачем вам это нужно? Вы серьезный журналист, а "Копейка" - это желтая газета. Неужели вас привлекает реклама шустовского коньяка или жульнических патентованных лекарств?
"Копейками" называли газеты, рассчитанные на самую невзыскательную публику. Они стоили ровно копейку и издавались в разных городах. Но "Киевская копейка" все же отличалась от периодических изданий подобного рода. С одной стороны, "Киевская копейка" потакала вкусам небогатой публики, печатала сообщения о распродаже товаров по бросовым ценам, принимала объявления от прислуги о приискании мест. С другой стороны, госпожа Прохаско, издательница газеты, дама стареющая, но романтически настроенная, поставила цель просвещать читателей. Недаром её газета имела двойное название "Огни - Киевская копейка". Бразуль попытался объяснить эту разницу Марголину.
- Редакция намеревается выпускать литературное приложение, и вы даже не представляете, сколько молодых талантов обнаружилось в Киеве… На днях я познакомился с Исааком Бобелем, он приехал из Одессы учиться в Коммерческом институте. Имеет необыкновенную способность изображать жизнь Молдованки. Да-да, не смейтесь! Так увлекательно рассказывал о грузчиках и биндюжниках, что я посоветовал ему изложить все это на бумаге и обещал пропечатать в "Огнях". Только ему надо поторопиться. Боюсь, издание прихлопнут за противоправительственное направление.
- В России при нынешнем режиме невозможно начать доброе и нужное дело.
- Арнольд Давидович, у меня припасена сенсационная новость, - понизил голос Бразуль. - Вчера ночью охранка арестовала Менделя Бейлиса.
Адвокат, потягивая вино, равнодушно сказал:
- Бейлис? Вроде бы знакомая фамилия. Кажется, он гешефтфюрер венской фирмы, торгующей накладными бюстами? Ну, здесь ему не Австро-Венгрия, запомнит наши порядки!
- Мендель Бейлис - приказчик кирпичного завода Зайцевых. Его арестовали по подозрению в совершении ритуального убийства.
- Да что вы! - поперхнулся Марголин. - Ну-ка, Степан Иван, введите меня в курс дела. Помнится, с убитым мальчишкой все успокоилось, были арестованы его родственники.
- Их уже отпустили.