Сейчас дом стоял тихий и мрачный, жильцы спали, и на лестничных площадках все было тихо. В квартире на третьем этаже тоже было тихо, из спальни доносилось ровное дыхание, а в комнате напротив сидел в кресле высокий, худой человек, остроплечий и угловатый, с длинным тонким носом и усталым прищуром холодноватых глаз. Карлос Родригес внимательно читал газету "Правда". На столике у кресла лежало несколько номеров "Известий", "Советской России", "Труда", журналы.
Василий Степанович видел Родригеса только один раз и все-таки, встретясь, мог бы узнать его и его жену. Говорила она по-русски свободно и мило улыбалась. Мало кто из общавшихся с ней знал, что она русская, а Василий Степанович теперь знал - и о ней, и об ее отце, эмигранте, и об ее матери, тоже эмигрантке из дворян. Он знал теперь многое.
И то, что Родригес часто общался с Ренье, а Мари Родригес ходила и в одну семью, и в другую, и в третью, и то, что семьи эти были не простые, а по выбору: служащего из главка, инженера номерного завода и артиста из гастрольбюро, все это настораживало Василия Степановича. Если ко всему этому протянется ниточка от Рахими, станет ясным и понятным кража в посольстве и частые разъезды Родригеса. Цепочка замкнется.
Полковник никому не говорил об этом, он вообще раньше времени никому никогда ничего не говорил, но мысль засела в нем и сидела прочно, хотя он знал, что все могло обернуться и по-другому. Могло быть и так: Родригес сам по себе, Рахими - сами по себе. Полковник никогда раньше времени не высказывал своих подозрений еще и потому, что знал, как трудно бывало тем, кто был подозреваем невинно. Тут нужна была точность и достоверность, и он ни разу за свою долгую жизнь не изменял своему правилу - догадки и домыслы держать при себе.
Василий Степанович ждал звонка из гостиницы. Он взглянул на часы - пошел одиннадцатый час, а звонка все не было. Тогда-то он и попросил дежурного разыскать по телефону Смирнова и соединить с ним. Встал, разминая затекшие ноги, и откинул портьеру. Кабинет показался ему душным, Василий Степанович открыл форточку, ночной холодный воздух хлынул сильно и густо - в нем был и горьковатый аромат древесной коры, и пресный дух отсыревшей земли, и запах близкого, собиравшегося где-то над городом нудного и тихого осеннего дождя.
В доме напротив еще светились окна. Летом их не было видно - мешали деревья, а теперь дом был как на ладони; мимо него по улице неслись машины, были отчетливо слышны их редкие гудки. Машины катились, поблескивая в свете фонарей, шины шуршали глухо, как дождь о листву; Василий Степанович стоял, прислушиваясь, ему показалось, что и на самом деле пошел дождь.
Звонок прострочил тишину. Василий Степанович кинулся к столу, но это звонила жена. Она спросила, ждать ли его. Он сказал, что ждать не надо, если выкроит свободный часок, поспит на диване. Утром, после вчерашней бестолковой ночи у него побаливало сердце. Провожая его на работу, жена понимающе посмотрела, но ничего не сказала, лишь глаза показали, как тревожится за него. Он покивал ей головой: ничего, мол, обойдется. И вот теперь в ее словах пробилась та же тревога. Он понял, что жена весь день думала о нем и думает сейчас, и голосом, хрипловатым и теплым, сдерживая волнение, сказал, как не говорил никому:
- Ты уж не сердись на меня, Марина. Ночь нынче трудная. Понимаешь?
- Я все понимаю, - проговорила она.
Она всегда все понимала, его Марина. И когда он ушел в партизаны, и когда после войны поехал чекистом на Север; и теперь, когда она знала, что у него больное сердце и болят раны, знала, и никому не говорила, и он не говорил. Она все понимала и если ворчала и иногда покрикивала, то не со зла, не от сердца, а потому, что такая уж у женщин привычка - шуметь, и кричать, и показывать, что они хотя и слабый пол, а мужья в их власти, и дома им не помогут ни звания, ни чины. Василий Степанович подумал об этом и улыбнулся.
Стало прохладно. Полковник закрыл форточку, сел, зябко передернул плечами. Телефоны поблескивали на столике - кремовый, белый и красный. Они упорно молчали. Василий Степанович раздраженно подумал, что могли бы и позвонить, но тут же одернул себя - не звонят, значит, нечего сказать. Ничего не поделаешь - приходилось сдерживать себя, сидеть и ждать.
В половине одиннадцатою позвонил Игорь. И голос и тон выдавали его растерянность. Он не успел еще сказать главного, а Василий Степанович уже понял, что случилась беда. Василий Степанович долго ждал и мучился, ожидая, и в первое мгновение ему показалось, что так тщательно задуманное срывается, и не потому, что произошла случайность, а потому, что кто-то где-то недосмотрел, и то, что рано он доверил младшему лейтенанту большое дело.
Не сдержавшись, он крикнул:
- Да не мямли ты! Что случилось? Говори яснее…
- Рахими убит…
- Где? Когда? Кем?
- У себя в номере. Очевидно, собственной супругой.
– "Очевидно, очевидно…" - повторил Василий Степанович. До него уже дошел смысл случившегося, и он понял, что младший лейтенант ни при чем и никто на его месте ничего бы не сделал.
Василий Степанович взял себя в руки, тяжело вздохнул и уже почти спокойно спросил:.
- Что говорит врач?
- Он не нашел никаких следов насилия.
- Дождитесь врача-эксперта. Пусть он осмотрит. И с ним - ко мне.
Положив трубку, Василий Степанович с минуту сидел неподвижно. Дело осложнялось. Загадок стало больше. А отгадки пока не было ни одной. И Василий Степанович устало поглядел на телефон - теперь можно было ждать всего; начались такие ходы, которых он не предвидел и не ожидал.
Может, в чем-то он ошибся? Он подошел к окну и, прижавшись лбом к стеклу, мучительно думал и анализировал все, что сделал в последние дни, искал, упорно искал ответа, а ответа не находилось. В одном был твердо уверен: возьми раньше срока Рахими, и оборвались бы все ниточки…
Василий Степанович вспомнил, как вела себя Гертруда на вокзале, когда им сказали, что придется задержаться в Москве. Рахими протестовал, горячился, а она выглядывала из-за его плеча и молчала. И так же молчала она и в гостинице, когда он посетил их. Василий Степанович вспомнил теперь все - и непонятное ее молчание, и ее глаза, иссиня-серые, красивые и презрительные, и то, как она, встав, уходила, глядя на мужа так же презрительно, как и на все кругом. Может, она главная фигура?
Внизу за окном клены махали ветками. Ветер летел вдоль улицы, машин на ней уже не было, он мчался, вольно и широко над смоченным дождиком асфальтом, улицу освещали фонари, а в доме напротив свет уже не горел ни в одном окошке. Василий Степанович задернул штору, подошел к телефону, но не успел снять трубку, как зазвонил крайний, кремовый.
Говорил старший лейтенант Харитонов. Он звонил с вокзала. Сообщил, что едет за парнем, с которым встречалась Гертруда. Парень, видать, не промах и, может быть, он был сообщником Рахими. А Гертруда не уйдет, за ней наблюдают два опытных работника. Василий Степанович, выслушав, отдал распоряжение. Через полчаса ему опять позвонили помощники Семена. Рахими приехала на вокзал и взяла билет до Серпухова. Звонки были и через час и через два - городские и междугородные. Василий Степанович выслушивал и отдавал приказания.
В три часа он устало поднялся. Подушка и одеяло были в шкафу. Перенес их на диван, лег, голова чугунно вдавилась в подушку. Надо было проспать часика два, но сон не шел. Перед утром Василий Степанович задремал, но едва развиднелось, он открыл глаза, полежал, вытянув ноги, боль в груди отпустила, голове стало легче. Начинался новый день, пора было приниматься за дело.
IX
Электричка была из последних, шла не быстро и часто останавливалась. На каждой станции выходили пассажиры, в вагоне пустело. Крутоплечий сидел в середине вагона лицом к Семену и, привалясь к окошку, дремал. Это был парень с немолодым, изрезанным морщинками лицом. Все казалось в его лице соразмерным и правильным: и прямой нос, и широкие брови, и красивые, чуть припухлые губы. Семен смотрел и не мог понять, отчего лицо выглядело грубоватым. Наверное, дело было в поперечных морщинах на лбу и во взгляде, угрюмом и диком, и в уголках крепко сложенных губ. В общем, красавцем его нельзя было назвать. Парень был в плаще и кепке, руки держал в карманах.
Когда Семен шел за ним в Москве и ехал в троллейбусе, когда брал билет и садился в электричку, он думал о нем, как о сообщнике Гертруды Рахими. Приглядывался к тому, как парень вел себя, как усаживался удобнее, искал что-то в карманах, приваливался к окошку и дремал, опустив голову. Кто он и где живет, и что у него общего с Рахими, и как они узнали друг о друге. Семен вспомнил ночь, когда ограбили посольство, и представил, как парень взбирается на ограду… В этот момент электричку толкнуло на стыке, парень качнулся, открыл глаза, взглянул на Семена и вдруг улыбнулся смущенно и виновато. Семен на улыбку не ответил, тогда и парень нахмурился и только, когда поезд стал тормозить, сказал:
- Чуть было не проспал.
- Вы сходите здесь, в Мигуньках? - Семен встал.
- Да.
Они вышли вместе.
Вокзал светился ярко, а дальше на улице начиналась темнота. Улица была мощена камнем, по сторонам деревья - они высились за заборами, ветвистые и рослые, и в их тени уютно дремали деревянные домики. Поселок был дачный. Семен бывал тут с полковником. Здесь жила знакомая полковника - учительница Софья Марковна. Семен пил у нее чай. Старшему лейтенанту показалось, что он узнал и улицу.
Парень шел молча, быстро, возле широких ворот остановился, взялся рукой за калитку.
- Ну вот я и дома.
Семен разглядел в глубине пятистенный дом с верандой. Достав папироску и сунув ее в рот, он чиркнул спичкой и рядом с калиткой увидел табличку: "Пастушенко Г. Б." Семен затянулся дымом и проговорил:
- А мне немножко дальше.
- Дачу снимаете?
- Снял, - сказал и подумал, а вдруг парень спросит где, и решил сказать, что у Софьи Марковны, а ее утром предупредит.
Парень вдруг подозрительно обернулся:
- Что-то я вас прежде не видел.
- Да вот с отпуском запоздал, проволынился. Все лето сидел в Москве, работал. Хоть сейчас подышу свежим воздухом. Ну, до свиданья.
- До свиданья.
Пройдя вверх по улице, Семен постоял, докурил папироску, бросил ее под ноги и медленно пошел назад к вокзалу. Электричек уже не было. Пассажирские поезда не останавливались. Семен прошел в зал, сел на диванчик. Закрыл глаза и точно поплыл куда-то. И Гертруда Рахими, и этот парень, и все события ночью отодвинулись в сторону, он ощущал только налитое усталостью тело и отплывал все дальше и дальше и от станции, и от ярко освещенного зала, и от дежурного милиционера, застывшего в дверях и молча поглядывавшего на бездомного человека, прикорнувшего в уголке на диванчике.
Когда Семен проснулся, солнце било в огромное вокзальное окно. От стекол до пола тянулись золотые снопы света, в них пыль и дым от папироски сидевшего неподалеку человека. Семен протер глаза, встал, размял резким движением плечи и вышел на платформу. Было свежо. Семен взял билет и сел на скамейку, дожидаясь электричку, и тут увидел вчерашнего парня. Он шел вместе с девушкой. На ней было серое платье и теплый жакет. Семен взглянул на нее и, встретившись глазами, смутился - до того она оказалась мила. Все в ней было неброско: и платье, простое, свободное, с узеньким пояском, и гладкая прическа, но лицо было так свежо и глаза, влажные и серые, глядели так мягко, что Семен уже не мог отвести взгляда.
- А, это вы! - сказал парень.
- Да. Собрался в Москву с утра пораньше. Забыл кое-какие вещички. А вы?
- Мне тоже надо по делу. - Парень задумался, словно вспомнив что-то.
Девушка смотрела на Семена с любопытством.
- Моя сестра - Оля, - буркнул парень.
Харитонов протянул ей руку.
- Семен.
- Ну, вы тут побудьте. Мне надо заглянуть к товарищу. - Парень свернул за вокзал и уже оттуда прокричал сестре: - Ты, Ольга, не жди, поезжай, если я не успею.
Девушка качнула головой.
- Смотри, Петька! - У нее получилось это громко, она оглянулась на Семена и отчего-то застеснялась.
Поезд подошел, а Петра все не было. Оля оглянулась, вбежала в вагон. Семен шагнул за ней следом. Петр ушел и оставил их одних, будто нарочно. Делать было нечего, глянув в окно, на пустынный перрон, Семен сел рядом с Олей и опять не мог отвести от нее взгляда. Электричка громыхала на стыках, а он сидел и глядел на девушку и только теперь понял, чем она его поразила: и нос, и брови, и губы - все было, как у Петра, правильным и соразмерным, но глаза блестели мягко и свет их был так лучист и тепел, что лицо казалось очень красивым.
На станциях входили в вагон люди. Вагон наполнился говором и гулом. Семена прижали к Оле. Он сидел, чувствуя ее плечо, и хотел отстраниться, но не мог и понимал, что надо начать разговор, а слова не шли, он только и сказал одно слово:
- Извините.
Оля отодвинулась и улыбнулась.
X
В посольстве был прием. Просторный продолговатый зал сиял огнями.
В зал входили дипломаты в смокингах и фраках, военные атташе в мундирах, журналисты, одетые слегка небрежно. Ренье встречал их у дверей и подводил к послу. Посол мягко пожимал всем руки и каждому говорил одни и те же слова:
- Весьма рад видеть вас.
Ренье встречал гостей по-разному. Одних он приветствовал без улыбки, со строгим лицом, другим - весело улыбался. Тернеру, секретарю соседнего посольства, он просто сказал:
- Как хорошо, что ты пришел, Боб.
Майора из того же посольства, полного, розовощекого, взяв под руку, многозначительно спросил:
- Вы не привезли нам нынче дурных вестей, майор?
Майор, оттопырив полную верхнюю губу, коротко бросил:
- Сегодня - нет.
- Ну, и слава богу, - вздохнул Ренье.
После ужина Ренье подошел к высокому и тощему журналисту, с худым скуластым лицом - корреспонденту "д'Энформасьон" и предложил сигару:
- Курите, господин Родригес. Сигары свежие, только получены.
Родригес, наклонясь, взял из ящичка сигару, понюхал, маленькими ножницами остриг кончик, стоя прикурил и похвалил:
- Хороши.
Они сидели и курили и говорили о спорте - оба были теннисистами. В саду за посольством строилась теннисная площадка. Родригес спросил:
- Я слышал, корт у вас готов?
- Почти готов, - сказал Ренье и, остановив проходившего мимо майора, тронул его за рукав. - Мы тут говорили о теннисной площадке. Приезжайте играть в теннис. Гоподин Родригес составит вам партию.
- Охотно приеду, - сказал майор, подсаживясь к ним.
Ренье встал, молча поклонился и отошел.
Он ходил со скучающим видом, гости стояли и сидели, и все говорили, зал приглушенно гудел от голосов.
- Но как на улице свежо, Кен? Я уже давно торчу здесь, - сказал Родригес майору, когда отошел Ренье.
- Мерзкая погода. Не то что у нас в Алабаме,
- Да ведь ты из Алабамы, Кен. Я и забыл. Когда ты улетаешь в отпуск?
- Завтра.
- Жаль. Мы бы славно сыграли. Ведь теннисная площадка почти готова, Кен, - усмехнулся Родригес.
- Понимаю.
- У меня кое-что есть для тебя. Выйдем к машине, я передам.
Они вышли из посольства, постояли у машин, покурили. Родригес поехал прямо. Майор Кеннет Янг назад.
Самолет компании "Эр Франс" шел на посадку. Земля была все ближе, - стали видны деревья, столбы у дороги, дома, промелькнул зеленый, будто подстриженный, луг, колеса самолета коснулись бетонной полосы с синими и красными колпаками фонарей по бокам. Сзади за хвостом щелкнул парашют, самолет замедлил бег и, плавно покатился к стеклянным переходам вокзала.
Майор Янг спустился по трапу. Американская осень была солнечной и теплой. Вдалеке на холмах зеленели купы дерев, и трава на газонах была сочной. Солнце, отражаясь в стеклянных галереях, било в глаза. И все-таки яркость зелени и солнца была не летней, и, хотя летние краски остались, в воздухе смутно слышался запах медленно остывающей от жары земли.
Майор шел, пошатываясь: в самолете его укачало. Были позади и короткий перелет в Орли, и сидение в Париже - синоптики не давали погоды, - и утомительный бросок через океан. Он много часов видел лишь воду да небо, самолет шел на большой высоте, и небо казалось высоким и синим, а вода внизу приобретала тусклые оттенки - серый, дымчатый и стальной. Майор устал от сидения и покачивания, от однообразности серой пелены и от сознания того, что под ними бездна - толща воды на несколько километров, и случись беда, где тут сыщешь тела и обломки, все засосет и поглотит эта дымчатая, обманчивая в своем спокойствии гладь.
На вокзале майор распорядился багажом, заказал себе билет - он летел через Нью-Йорк транзитом. Он родился в Штатах и учился в Штатах и потом окончил Уэст-Пойнт, - а жил на другом конце континента, и служил там, а теперь летел в отпуск домой. Взяв в гостинице номер и приняв ванну, полежал, разморенный, на диване. Надо было вставать и ехать - до отлета оставались сутки, а конец предстоял неблизкий; майор встал, набрал номер и, услышав знакомый голос, спросил:
- Это ты, Энди?
- Хелло, Кен! Что у тебя нового?
- Теннисный корт почти готов.
- О'кей. Ты где остановился?
- Не так уж близко и не так далеко.
В трубке захохотали.
- Ты все такой же шутник, Кен. Но по этому адресу я, пожалуй, не смогу прислать машину. А мне бы хотелось повидать тебя.
- Присылай свой "кадиллак" прямо к отелю "Пальм Рич". Знаешь, есть такая паршивая пивнушка рядом с аэродромом?
В машине Янг сидел развалясь. Шофер был парень немногословный, стриженый, широкоплечий, в куртке защитного цвета; он вел машину помалкивая и говорил только "Да, сэр" и "Нет, сэр", а иногда и не отвечал. Машина со свистом разрезала воздух. Янг глядел по сторонам. Мимо проплывали поля и перелески, за холмами маячили фермы, на горизонте подымались трубы, а в стороне стояли чистенькие поселки - улочка и вдоль нее в две линии дома.
Городок, весь в зелени садов, вырос внезапно. Кончилась роща, и за ней начались дома. Машину то и дело останавливали и проверяли пропуска, а у главного въезда постовые открыли дверцу и, царапнув по Янгу глазами, заглянули в машину. У входа в отдел снова проверили пропуск. Увидев Энди, Янг еще с порога закричал:
- Так вот куда ты забрался, дружище! За семь дверей, за семь замков. До тебя не так-то легко добраться.
Энди с улыбкой вышел из-за стола,
С начальником отдела Центрального разведывательного управления США Эндрюсом Макклеланом майор Кеннет Янг учился в Уэст-Пойнте. Тогда Энди был веселым парнем, крепким и рослым, с загорелым свежим лицом. Теперь навстречу Янгу вышел лысый человек. Он был еще не стар, и глаза глядели живо, но от прежнего Энди только и остались эти круглые, молодо глядящие глаза. Майор насупился.
- Ты что, Кен?
- Ах, Энди…
- Ты хочешь сказать, что я постарел. Да ведь и ты…
- В каком году мы с тобой виделись последний раз, Энди?
- В тысяча девятьсот сорок четвертом.
- Давненько. - Янг притих.
- Ну, садись. Рассказывай. Как ты добрался?
- И не спрашивай. Укачало. Меня укачало. Надо же. - Янг, словно с удивлением, прислушивался сам к себе. - Я ведь прежде выносил в море любую качку.
- Так, значит, вам удалось? - перевел Энди разговор на другое.
- Удалось, Энди.