- Кто его знает, Тацци понять трудно. Позарившись на сало, кошка часто теряет лапу. Покупай же свой лук и идем!
Служанка Эртемизы пониже наклонила голову, чтобы ее не узнали, но художники были слишком увлечены своими сплетнями, да и не привыкли запоминать всю дворню в домах, которые навещали.
- Не с его репутацией влюбляться в непорочных девиц из добропорядочных семейств, Пино! Тут я тоже готов держать пари. А девка-то - кобылка с характером, огонь просто до чего норовистая!
Они, видно, долго еще обсуждали амурные слабости Аугусто Тацци, уходя с торговой площади, но идти за ними дальше Абра не отважилась. То, что она услышала, ей было сильно не по нраву. Пожалуй, решила она, нужно будет рассказать об этом дядюшке Эртемизы в его следующий приезд, а он мужик умный и сам придумает, что делать.
- Ну и что там? - нетерпеливо спросил Сандро, ожидавший ее у дома молочника, снова поднимая с земли корзины.
- Ничего, чуть не забыла лука взять…
Он недоверчиво покривился:
- Ты мне зубы-то не заговаривай, а то я тебя не знаю.
- Иди уже, иди! Знаток герцогских перепелок!
В тот день Тацци был слегка навеселе. Близилось Рождество, он вернулся из продолжительного путешествия во Флоренцию и, не откладывая, навестил "доброго друга Горацио и его сумасшедшую семейку", однако чета Ломи с сыновьями Карло и Франческо оказалась в отъезде, а остальные дети художника трудились в мастерской. Эртемиза выглядела отдохнувшей и едва ли не счастливой, но как только увидела его на пороге, помрачнела и сразу спала с лица.
- Я кое-что привез тебе, - шепнул Аугусто, останавливаясь возле ее мольберта и беззастенчиво разглядывая обнаженную натурщицу, которая, кажется, узнала его и приветливо заулыбалась, а он так и не вспомнил, где и при каких обстоятельствах случилась их предыдущая встреча. - Но только тебе. Я не хочу, чтобы твои братья увидели и начали тебе завидовать.
Она следила за ним искоса, из-под приопущенных ресниц, как наблюдает осажденная кошка за перемещениями пса, что кружит возле нее.
- Просто хотел тебя порадовать.
- Благодарю.
- Ну так пойдем, поднимемся в твою собственную мастерскую, что ж ты стоишь?
Она побледнела:
- Нет, не стоит. Лучше в… в гостиную.
Тацци легко согласился. В гостиной он выложил перед нею на стол множество истинных сокровищ: склянки с пигментами для приготовления красок, масла, мастихины всех видов и размеров, созданные лучшими флорентийскими ремесленниками, сепию и сангину, качественную бумагу и еще много-много материалов и приспособлений, от которых у любого художника разбежались бы глаза.
- Ты переплюнешь их всех, даже своего отца! - пообещал Аугусто. - Мое чутье еще не подводило. Я заберу тебя у него, обучу всему, что знаю, и ты будешь моей лучшей ученицей. Хоть и не любишь писать суда и здания.
Они засмеялись. Эртемиза взглянула на него чуть смелее, и для Тацци это был благоприятный знак. Позднее, много лет спустя, он признается Сверчку, что приручал девчонку, как дикую зверушку, поскольку не мог спокойно спать по ночам и хотя бы на минуту забыть эти странные, переменчивые глаза, бодрствуя днем.
Именно с того дня Аугусто и начал всерьез учить ее своим умениям. Нет, он по-прежнему иногда срывался на нее и начинал кричать, однако уроки оживились. Один месяц стоил больше, чем прошедшие восемь. В ход пошли различные устройства для определения углов, сетки для разделения видимого пространства на квадраты, приспособления для архитектурных чертежей, и вскоре комната-мастерская Эртемизы стала напоминать обсерваторию звездочета. Они с Тацци уходили на тракт, где он показывал ей, как, сужаясь, уходит в точку на горизонте широкая дорога и как при смещении позиции наблюдателя меняется сама перспектива. Аугусто учил ее зарисовывать наблюдаемое из разных точек, он криком выбивал из нее манеру по-детски чертить все в обратной перспективе, где дальние предметы становились крупнее ближних, но Эртемиза больше не давала волю слезам - она жадно хватала все, что бы он ни сказал и как бы он ни показал. Дружки его забыли дорогу в дом Горацио, к вящему неудовольствию мачехиной швеи и радости молоденьких служанок. И наступившей весной, казалось, не было у юной синьорины Ломи друга сердечнее, чем Аугусто. Доверяя Тацци почти во всем, Эртемиза даже решилась показать ему старательно припрятанные ото всех старые наброски с натуры, в том числе те, где были изображены Ассанта и Сандро, а также неумелые пейзажи у монастыря в Ассизи. Над пейзажами Тацци добродушно посмеялся, при виде пышнотелой Ассанты облизнул и без того вечно мокрые мясистые губы, а над портретами обнаженного Алиссандро призадумался, вспоминая, где мог видеть этого парня.
- Amicizia e vino se non son vecchi non valgono un quattrino! - вещали "страхолюды" у него из-за спины, но Эртемиза не слышала их. Незримая реликвия Караваджо нет-нет да впивалась ей в кожу - девушка лишь потирала запястье.
Словом, когда солнце уже начало припекать почти по-летнему, а в мансарде приходилось отпирать настежь все окна из-за духоты, случилось то, что случилось.
Тацци приехал на занятия к своей ученице и, тихонько поднявшись в ее комнату, приоткрыл дверь.
Не слыша его, среди парусов отдуваемых от распахнутых окон занавесок, словно корсар на своей шхуне, у мольберта стояла Эртемиза, вместо штурвала держа в руках веер кистей и громадную палитру. Волосы ее были повязаны пиратской косынкой, а заляпанное красками рабочее платье и фартук едва ли отличались степенью опрятности от одеяния морских разбойников. Любуясь ею, Аугусто не сразу и разглядел то, что она изображала на холсте, но когда увидел, оторопел. Все Мадонны, взятые вместе или по отдельности, написанные ею прежде, не шли ни в какое сравнение по силе и страсти с тем, что Эртемиза создавала сейчас, уже почти подойдя к завершению сюжета.
Два пожилых негодяя, перегнувшись через мраморную тумбу, бессовестно приставали к обнаженной юной купальщице, шантажируя девушку и тут же над нею насмешничая. Не зная, куда деваться от стыда, и страшась убежать от сластолюбцев, дабы не быть облыжно обвиненной в прелюбодеянии, та отворачивалась и закрывалась от них руками, готовая в отчаянии выпрыгнуть из рамы, из жизни, но не подвергнуться позору. И в одном из нападавших на Шошанну старцев Аугусто безошибочно узнал портрет Грилло.
Прикрыв за собой дверь, он задвинул засов и картинно поаплодировал. Эртемиза вздрогнула, рука ее дернулась зашторить полотно, однако девушка поняла, что опоздала.
- Хотелось бы узнать, ты скрывала сие творение, чтобы удивить меня по окончании, или из иных соображений?
Она опустила глаза и закусила губу.
- Если синьор Силвестри так уж докучал тебе, неужели ты не могла пожаловаться мне? Что улыбаешься?
- Простите, - Эртемиза с трудом подавила улыбку, - не знала, что у него фамилия Силвестри…
- Да к черту! Девочка, ты превзошла саму себя! Клянусь, вот это уже живопись!
Аугусто отстранил ее от картины и вгляделся в фигуры на полотне:
- Даже не стану спрашивать, помогал ли тебе отец - не вижу здесь и намека на его руку. Уверяю, Силвестри больше тебя не побеспокоит.
- Благодарю вас.
Он обернулся, и что-то в его глазах снова заставило ее вздрогнуть.
- Ты прекрасна, и это несправедливо. Нельзя, чтобы Бог так много дал в одни руки. Но поскольку уж он это сотворил, будет грехом закопать его дар в землю. Нам нужно уехать отсюда, и поскорее.
- Куда?
- Куда… Во Флоренцию, в Венецию, в Испанию, Португалию… да ко всем чертям, лишь бы подальше от твоей замшелой родни, которая не даст тебе вздохнуть здесь ни дня.
Говоря все это, Аугусто наступал на нее, а Эртемиза пятилась, сохраняя расстояние между ними, пока не уперлась спиной в потолочную стойку. Каким-то едва уловимым рывком Тацци прижал ее к деревянному столбу. Он был ниже, но значительно сильнее, и все попытки девушки выбраться из этих тисков глохли в его утробном урчании и слюнявых поцелуях, от которых она до последнего уберегала губы, покуда художник не сдавил ее лицо, схватив за щеки, и не сунул ей в рот язык. Эртемиза завопила от подкатившей к горлу тошноты.
- Тише! - Аугусто зажал ей губы ладонью. - Дура ты, я люблю тебя, хочу увезти тебя отсюда, ты будешь моей женой!
Она замотала головой, и короткие пальцы лишь сильнее влипли в ее кожу, доставляя боль:
- Я не сделаю ничего, что навредит тебе, просто перестань думать так же, как думает твоя деревенщина-мачеха!
Эртемиза замерла. Решив, что это согласие, Аугусто ослабил нажим, и тогда она, что есть сил толкнув его, попыталась закричать. Багровый заслон упал в голове Тацци. Он вслепую ударил девушку кулаком в лицо, а когда Эртемиза, плюясь хлынувшей изо рта кровью, упала на колени, поднял ее и швырнул, парализованную болью, на кровать.
- Не ори! Я же говорю тебе, что хочу взять тебя в жены, так какого дьявола!
Она опомнилась после удара и, пуская кровавые пузыри, снова стала отбиваться с удвоенным отчаянием. Тогда Аугусто сунул ей кулаком под дых и после уже навалился сверху на совершенно бессильное, кажется, утратившее сознание, тело. Испачканное красками и кровью платье возбуждало, как никогда. Задирая юбку, он едва сдерживал звериное рычание и успел в который раз захлопнуть ей рот ладонью, когда она, очнувшись, вытаращила глаза и чуть не заорала от боли…
Эртемиза пришла в себя на окровавленной постели, истерзанная, мечтая проснуться и навсегда забыть пригрезившийся кошмар. Распухшую губу саднило, и языком она нащупала дыру в левом углу рта; во рту было солоно и липко, но, что ужаснее всего, главным признаком яви стала нестерпимая жгучая боль между ног. Девушка даже не могла точно понять, откуда именно разливалось адское пламя - горело повсюду. Казалось, будто какой-то зверь разорвал ее ниже пояса в клочки, но смерть почему-то еще не наступила. По бедру хлестала горячая кровь. В комнате осталась только она и ее почти завершенная картина.
Глава тринадцатая В плену у римлян
Никогда еще за всю свою жизнь Джен не чувствовала себя настолько же счастливой, как четвертого мая - в тот день, когда в награду за прилежную учебу синьора Мариано решила пригласить на ее именины старых знакомых семьи, в числе которых были все учителя юного воспитанника доньи Беатриче, а также певец Джованни Батиста Синьорини, друг ее покойного мужа, нынче вместе с супругой, Франческой, прибывший во Флоренцию. Праздник проходил весело, музыканты - а кроме четы Синьорини-Каччини тут присутствовал и маэстро Шеффре - развлекали гостей забавными мелодиями и песнями. Франческа была молодой женщиной с темными, слегка выпуклыми глазами и высокой прической на французский манер. По просьбе Беатриче она играла музыку собственного сочинения, аккомпанируя мужу, и Джен, уже научившаяся разбираться в этих вещах, упивалась волшебными звуками клавесина и баритоном сера Джованни. Эти двое были душой нынешней компании, к тому же, они недавно вернулись из путешествия по Венеции и с удовольствием отвечали на расспросы флорентийцев. Единственным, кто не принимал участия в беседе на венецианские темы, был, по наблюдению Джен, ее самый любимый учитель. Он становился рассеянным, без интереса разглядывая потолок или ветки сирени за окном, но рука его с какой-то судорожной силой сминала салфетку.
- А самое главное! - воскликнул маэстро Синьорини. - Самое главное, нам довелось своими глазами увидеть ту самую оперу, о которой повсюду ходит столько слухов! Синьор Монтеверди превзошел самого себя! Мы видели ее еще в 1607, в Мантуе, но после переиздания партитуры это что-то необычайное!
Госпожа Каччини кивнула в согласии с мужем:
- Франческо Рази - гениальный тенор, его Орфей - это исключительный, истинный Орфей, уверяю вас, господа! Но когда я услышала постановку в Венеции, то была сражена. Сорок один инструмент в партитуре, и ничего излишнего…
- Потому я нисколько не удивляюсь тому, что Монтеверди просят остаться в Венеции и даже прочат пост капельмейстера Сан-Марко, - подхватил сер Джованни, жестикулируя с бокалом в руке. - Если он согласится, то, смею предположить, скоро нас ждет что-то новое…
- И прекрасное. В Венеции все какое-то настоящее, яркое. Я даже не могу подобрать нужных слов…
Внезапно и шумно распахнулась дверь. Все начали оглядываться и с удивлением увидели, как в зал ворвалась раскрасневшаяся немолодая дама в темном парчовом платье, похожем на траурное, и с какими-то бумагами в руках. Метнувшись взглядом по лицам гостей, она неуклонно устремилась к музыкантам, но лишь Шеффре встал ей навстречу.
- Вы! - крикнула незнакомка, словно плюнула, привставая на цыпочках, чтобы казаться выше и значительнее при своем маленьком росте. - Он рассчитывал на вас, я на вас рассчитывала, а что сделали вы?!
Женщина швырнула бумаги в лицо кантору, и он лишь отвернулся, но ничего не сделал в ответ. А странная визитерша продолжала кричать над головами умолкнувших гостей в полной тишине комнаты:
- Вот! Видите? Вот! Опороченная репутация, и теперь каждый в этом городе будет вправе ткнуть в него пальцем из-за какой-то…
- Синьора! - предупредительно перебил ее Шеффре.
- Не смейте отрицать! Вот такова цена нынешней дружбы, верно, господин кантор?
Джен испуганно переводила взгляд с истерически хрипевшей дамы на бледного, но державшего себя в руках учителя. Он тоже пару раз посмотрел на ученика, откровенно сожалея о том, что тот стал свидетелем этой сцены.
- Мона Сарто! - выдохнула наконец донья Беатриче. - Уймитесь, здесь же дети!
Но та ее даже не услышала, продолжая выкрикивать что-то о своем муже и о суде. Клокотавшие в ее груди рыдания прорвались наружу.
- Синьора Сарто, - мягко, но твердо заговорил Шеффре, когда она стихла, чтобы перевести дух и справиться со слезами, - мы с вашим мужем были лишь знакомыми, понимаете? Я никогда не причислял его к кругу моих друзей.
- Он просил вас… именно вас - ваше слово имело бы вес…
- Я готов был помочь, но то, что прозвучало на суде… Синьора… Он не мог отрицать очевидного, и адвокат…
- Что адвокат?! Эта девка, эта дрянь…
- Она была не первой, но те молчали, - чуть шевельнув бровью, веско произнес учитель, будто все еще не теряя надежды вразумить ее.
- Она сама виновата, вертихвостка! Вы видели этих, нынешних…
- Донья Сарто, я когда-то учил Нанзиэтеллу, помню ее еще совсем маленькой девочкой, и могу поручиться…
- Да пойдите вы к дьяволу с вашим поручительством!
- Мона Сарто! - теряя терпение, вскочила хозяйка дома. - Я прошу вас уйти!
- Она уже не маленькая девочка, ей почти пятнадцать, и…
- И вы не возражали бы, если бы так же обошлись с вашей дочерью, когда ей будет пятнадцать? - вместо умолкнувшего Шеффре спросила Беатриче вкрадчивым голосом. - Убирайтесь с глаз долой и никогда больше не появляйтесь в моем доме! Ваш муж отделался слишком легко, а вы еще смеете являться и попрекать честных людей за то, что они не приняли грязь на свою совесть?! Вон отсюда!
Никогда еще Дженнаро не видела свою опекуншу такой разгневанной. Ярость хозяйки передалась и старому белоснежному коту, и когда синьора Сарто покидала зал, он отпрыгнул с ее дороги у дверей, зашипел и зарычал, метя хвостом, готовый кинуться, если она свернет в его сторону. Но та лишь хлопнула дверью.
Праздник, разумеется, был безнадежно испорчен. Шеффре путано извинился перед гостями и отошел к большому окну, выходящему в сад, а присутствующие, стесняясь глядеть друг на друга, начали прощаться под разными предлогами. Опершись локтем на раму, кантор покусывал кулак, а когда Джен подошла к нему и взяла за висящую плетью вторую руку, благодарно кивнул и, приобняв, прижал боком к своему бедру. В конце концов остались только они с доньей Беатриче и чета музыкантов. Все еще не остыв, хозяйка ворчливо распоряжалась слугами, с брезгливостью подпинывая ногой валявшиеся на полу бумаги незваной гостьи. С молчаливого одобрения мужа Франческа осторожно подошла к Шеффре и Джен:
- Ничего, синьор Шеффре, вы не расстраивайтесь. Знаете, я счастлива… мы счастливы, что судьба свела нас с таким человеком, как вы…
Учитель усмехнулся, моргнул, потом взгляд его смягчился, веки чуть наморщились, а губы растянулись в вымученной улыбке, и он ответил ей слабым кивком:
- Это взаимно, синьора Каччини… Благодарю вас.
Франческа погладила Дженнаро по макушке:
- И мы надеемся провести с вами еще много-много интересных часов. Это все, что было сейчас, пройдет и забудется. Я не знаю подробностей того, что произошло, но уверена, что вы поступили справедливо. Мы хотим пригласить вас троих на загородную прогулку, ведь будет грехом не воспользоваться такой чудесной погодой и не встретить закат в здешних диких местах, согласитесь!
Дженнаро вся сжалась в безмолвной мольбе, чтобы он ответил согласием, и Шеффре, будто почувствовав, снова кивнул. Сер Джованни велел одному из слуг уведомить их кучера о скором отъезде, и вот они впятером, сев в карету супругов-музыкантов, начали утешительную прогулку к тосканским холмам.
Джен очень хотелось хоть как-то приободрить своего опечаленного преподавателя. Подобравшись к его уху, девочка шепнула:
- Хотите, я расскажу вам сказку?
- Сказку? - будто проснувшись, переспросил он и то ли грустно, то ли ласково посмотрел на нее.
- Это… не совсем сказка… я… я сам ее выдумал. И еще выдумываю… Она еще не кончилась, я даже не знаю, как она должна быть закончена… Хотите?
Кантор тихо засмеялся:
- Ладно. Хочу.
И подставил ухо, чтобы удобнее было слышать ее шепот под стук колес и топот конских копыт.
"Остановившись на привал, легионеры не стали снимать повязок с глаз пленных, напротив - они даже примотали Этне к Дайре веревками спина к спине и усадили их в стороне, прямо на землю.
- Дайре!
- М?
- Тебя сильно ранили?
- Нет, немного поцарапали. Ты понимаешь их речь? - спросил Дайре, поворачивая голову к плечу. - Я разбираю только отдельные слова…
- Они далеко, мне тоже плохо слышно. Говорят сейчас об острове Мона… и о войсках Светония в Западном Мидлендсе… Я не могу понять… Что?! - она охнула и болезненно дернулась.
- Что там?
- Они говорят, что ицены разбиты, и Боудикка отравилась…
- О, боги… - прошептал Дайре. - Значит, это все…
- Может быть, это ложь? Может, я не так расслышала?..
- Непохоже… Я видел среди них человека прокуратора - наверное, он и принес весть.
Он не стал продолжать: оба знали, что теперь их наверняка казнят, поскольку они более не представляли никакой ценности ни для легионеров Светония, ни для разбитых на голову соотечественников, чья королева предпочла смерть надругательству победителей.
- Нас ведь теперь ведут на болота? - на тайном языке спросил Дайре, после того как отдохнувшие воины закидали землей кострище и поволокли их дальше.
- Да, в самую топь.
- Ты видишь путь?
- Все хуже. Силы оставляют меня, Дайре…