Оба они знали, кто проводник у легионеров: вероятнее всего, этот ицен-перебежчик и раскрыл иноземному врагу замысел королевы восставших, выдав место, день и час наступления. Здешние края он знал лучше любого римлянина, и без него бравые вояки обходили бы эти гиблые места десятой дорогой. Перед тем как пленным затянули на глазах грязные тряпки, они успели увидеть его лишь на мгновение, затем он спрятался за кольчужными спинами легионеров.
Между тем смеркалось. Сбитые в кровь ноги спотыкавшихся о корни деревьев Дайре и Этне отчаянно болели, и девушка все чаще теряла равновесие и падала на колени. Дайре на ощупь поднимал ее под окрики стражников, которые злились из-за вынужденных остановок, и вскоре ему разрешили волочить на себе смертельно усталую подругу, обхватив за талию.
- Почему они никак не остановятся? - едва слышно шептала она. - Что у них на уме?
Этне уже не чувствовала Взгляд, сопровождавший их на всем пути. Он следовал за отрядом из-за кустов и древесных стволов, почти не отставая и никогда не обгоняя.
Но небольшой рыжий лис меж тем продолжал неспешно трусить по своим звериным тропкам и держать человеческую стаю с наветренной стороны от себя, как всегда поступал на охоте. Чем глубже становились сумерки, тем ярче взблескивали два изумрудных огонька в прорехах молодой листвы кустарников, однако воняющие железом, дымом и застарелым потом люди того не замечали. Они упорно брели к своей неведомой цели.
Когда над болотами выкатилась полная луна и тоской обдала звериное сердце, отряд остановился, и лис начал копать землю неподалеку от кривого, разбитого молнией дуба. Высоко задрав хвост, он вертелся вокруг расширявшейся ямки. Наконец зверь наткнулся на корень и услышал тихий шепот. Глаза полыхнули зеленым, пасть разъехалась мелкозубой улыбкой. Тень на перекрученном стволе дуба начала распрямляться, и вытянутая лапа вдруг обрела очертания мужской руки, сделавшей небрежный взмах в сторону остановившихся на ночлег людей…
…Уснули все, кроме сброшенных в яму пленных и предателя, которому велели накормить соотечественников перед последним завтрашним переходом. И хотя он знал, что пленники истощены до беспамятства, инстинкт подсказывал ему быть с ними осторожнее - в свое время он сполна насмотрелся на возможности хранителей священных рощ. Вздрагивая от каждого щелчка ветки, шелеста потревоженной ветром листвы, уханья затеявших перекличку филинов и трубного, потустороннего перегуда выпей над исходящими кваканьем топями, ицен поднял с пепла остывающий котел. Он шел крадучись и озираясь по сторонам, но все равно его застали врасплох. Человеческая тень отделилась от гряды черных камней, устремляя к нему бесшумные шаги. Перебежчику со страха даже почудилось, что на голове этой тени то ли голые ветви дерева, то ли оленьи рога, отчего первым делом пришла мысль о божестве, что воплотилось в бренном мире накануне весеннего праздника. Но когда неизвестный, раздвинув еловые лапы, вышел на полянку, он оказался обычным человеком, вот только держался так, чтобы луна светила ему в спину, позволяя разглядеть лишь темный силуэт. Несомненно, это был мужчина в каком-то длиннополом затейливом одеянии, стоячий ворот которого поддерживал свободно ниспадавшие волосы, плащ его был оторочен мехом, а за плечом виднелся огромный лук.
- Кинир, - тихо обратился незнакомец к ицену, и тот окаменел с котлом в руке, - они ведь бросили туда пыльцу омелы, верно?
- Д-да, господин.
- Ты знаешь, для чего?
- Чтобы потом это походило на жертвоприношение со стороны наших жрецов.
Выпь загудела опять, и где-то вдали откликом ей взвыла свора.
- Собаки? Откуда здесь собаки?
- Это мои спутники, - разглядывая ногти на левой руке, спокойно ответил мужчина, - они не должны тебя интересовать. Поставь котел на кочку и отойди вон туда.
Когда Кинир выполнил его приказ, в правой руке неизвестного возникло что-то непонятное, похожее на крупный корень. Стоило ему стиснуть кулак, корешок стал ссыпаться в котел, а над болотами поднялся такой пронзительный визг, что, зажав уши, предатель грянулся ниц и очнулся лишь тогда, когда мужчина снова подошел к нему и заговорил бесстрастным голосом:
- А теперь ты все забудешь и отнесешь пищу по назначению. Ты понял меня, Кинир?
Ицен медленно кивнул. Незнакомец плавным и быстрым движением отступил за камень, и тень его, укоротившись вдруг, мгновенно растворилась во мраке…
…Невзирая на изнеможение, уснуть продрогшие от ночной сырости пленники не могли. От земли и камней в их яме сквозило липким могильным холодом, и даже прижавшись друг к другу, они так и не согрелись.
- Помнишь тот Белтейн, когда мальчишки опрокинули праздничную ель? - шепнул Дайре, не попадая зуб на зуб.
Ему хотелось уйти от смятенных мыслей, навеваемых лихорадкой, и еще хоть на несколько часов удержать сознание неискаженным. Этне едва заметно кивнула в ответ:
- Ты учил Тэю играть на своей дудке…
- А ты так и не закончила историю Рианнон и ее похищенного сына… Расскажи мне ее сейчас.
- Ты шутишь или бредишь? - мелко дрожа, печально спросила девушка.
- Ни то, ни другое. Может быть, тогда мы сможем подремать?
Где-то взвыли не то собаки, не то волки.
Этне наугад протянула руку, нащупала ладонью его лицо и нежно погладила щеку, за время их путешествия изрядно заросшую бородой. Днем их глаза были слепы из-за повязок, сейчас им не давала увидеть друг друга кромешная тьма на дне сырой ямы. Дайре обнял ее покрепче, и она шепнула ему на ухо:
- Хорошо…
Тут сверху началась какая-то возня. На фоне сиво-черного неба возникла человеческая голова.
- Эй! Кимры! - окликнула их голова и заговорила на родном наречии острова Инис Мон. - Я спущу вам котел, но ешьте поскорей, мне не велено вас кормить!
Ицен стал спускать к ним на веревке большой и увесистый предмет. В котле оказались какие-то вяленые фрукты и зерна, вкуса которых пленники почти не почувствовали из-за начинающейся простуды. Этне высыпала их себе на подол, а Дайре сказал ждущему наверху мужчине, что тот может поднимать котел обратно. Как ни странно, пища подействовала благотворно: свербящая боль в зеве смягчилась и пропала, стучащая боль в висках стихла, в теле появились силы. И тогда Этне продолжила свой рассказ о правителе Пуйле, его жене Рианнон и их неназванном сыне, которого похитило из колыбели неизвестное чудовище прямо в ночь его рождения.
- Кобыла Тейрниона Торифа Флианта обычно жеребилась в последнюю ночь серединного месяца весны, на Белтейн. Но все ее жеребята таинственным образом исчезали, и Тейрнион оказался на грани разорения…
…Так было и на сей раз: едва новорожденный жеребчик обсох и вскочил на резвые ножки, кругом поднялся запредельный шум, а в окно конюшни просунулась когтистая лапа, чтобы схватить малыша. Однако Тейрнион теперь был начеку и во всеоружии, да еще и обозлен как целый выводок римских фурий, а потому он, ни на мгновение не заколебавшись, рубанул по руке своей спатхой. Неведомый вор оглушительно заверещал, а отрубленная рука упала рядом с жеребенком и тут же скукожилась, обращаясь в древесный корень.
Зажимая уши ладонями, Тейрнион все же вывалился в горячке боя и преследования на улицу и едва не налетел на стоявшего у дверей конюшни человека. Незнакомец был обращен спиной к полной луне, и все, что различил хозяин конюшни, это слабое зеленоватое свечение на месте, где у людей обычно располагаются глаза, высокий воротник мантии, длинный, волочащийся по земле плащ с меховой оторочкой и большой охотничий лук за плечами. Скуля и жалуясь, за его ногами прятался громадный черный червяк, и от окна конюшни к ним по земле и траве тянулись ярко-серебристые пятна странной жидкости.
- А не забыл ли ты запереть двери? - спокойно поинтересовался странный гость.
- О! И правда! - хлопнув себя по лбу, Тейрнион дернулся было к конюшне, но опомнился и повернул обратно. - Что же это такое вы творите, господин?!
В голосе незнакомца, по-прежнему вкрадчивом, прозвучала укоризна:
- Делаю меньшее зло, дабы отвести глаза злу большему. А ты на мою бедную собаку с мечом, Флиант, нет в тебе ничего святого… Вернись, запри двери и прими то, что должно.
Ничего более не сказав, он развернулся, взмахнув полой плаща, и растворился в зыбких тенях, рожденных полной луною, словно и не было здесь никого. Тейрнион же услышал доносящийся из конюшни крик младенца, да такой громкий, что в доме проснулась и выскочила на порог жена. Супруги бросились внутрь и с изумлением увидели, что рядом с кобылой и ее уцелевшим златогривым жеребенком в яслях лежит завернутый в синий шелковый плащ златовласый младенец невиданной красы.
- Это то, что он велел принять как должное… - пробормотал Тейрнион.
- Кто?
- Т-с-с-с! Он не назвался мне сам, значит, произносить его имя нельзя! Подумай лучше над именем для этого малыша!
Жена Тейрниона подумала и сказала:
- Волосы на голове его цвета чистого золота, так давай назовем его Гориваллтом Эурином, а жеребенка отдадим ему, когда они оба подрастут.
На том и порешили. Мальчик рос необычайно быстро, и через семь лет выглядел уже как взрослый юноша. Тогда до Флиантов и дошли слухи о беде, случившейся с Рианнон. Поскольку Тейрнион в былые времена служил у короля Пуйла, то ему было нетрудно заметить все более явное внешнее сходство приемного сына с правителем Диведа. Сопоставив даты, он поделился своими мыслями с женой, и тогда супруги решили отправиться ко двору Пуйла в Арберте, все рассказать ему и отдать мальчика его настоящим родителям. Так они и сделали, но до поры ничего не стали говорить самому синеокому Гори. Немного удивившись их внезапному желанию отправиться в путешествие, сын Рианнон взнуздал и оседлал своего златогривого жеребчика, с которым они родились в одну ночь, помог отцу запрячь лошадей в повозку, и так, втроем, поехали они в Арберт.
Когда вдали показался замок, путники увидели большую каменную глыбу и сгорбленную траурную фигуру женщины, сидящей рядом.
- Постойте, добрые люди, - проговорила она, поднимаясь и снимая капюшон, под которым скрывалась необыкновенная красавица, только вся седая. - Мое наказание состоит в том, что я обязана рассказать вам о своем преступлении. Говорят, что семь лет назад я растерзала собственного новорожденного сына. Оправдаться я не смогла, поэтому теперь мне нужно отвезти одного из вас на своей спине к замку.
Все трое отказались, и тогда Рианнон - а это была она - взяла под уздцы коня Гори, а жена Тейрниона - коня своего мужа. Все вместе они отправились в Арберт, где на пиру супруги рассказали историю усыновления мальчика. Вскрикнув, пробормотала Рианнон: "Теперь я свободна от своей тревоги!" - и тут же было решено, что настоящее имя наследника, данное матерью, должно быть Придери.
Так закончилась история злоключений Рианнон, однако проклятье ее рода исчерпано не было…
…Этне замолчала. Странное чувство охватило ее: тело горело, словно вокруг был жаркий полдень, и она ощущала сквозь одежду, что то же самое происходит и с обнимавшим ее Дайре. Мысли, не уместные здесь и сейчас, вдруг овладели умами обоих. Забыв обо всем, они прижались друг к другу в порыве горячечной страсти.
Утром их разбудил лязг металла и окрики легионеров, бросавших им концы веревок и требовавших завязать друг другу глаза. Пленники успели обменяться взглядом, а потом Дайре шепнул ей на тайном языке: "Как только мы окажемся наверху, срывай с себя повязку и беги в сторону гати!" - "А ты?" - "Делай, как говорю. Прощай!"
Выкарабкавшись из ямы, они одновременно скинули повязки. Этне лисицей метнулась между легионерами, не ожидавшими от нее такой прыти, а Дайре распрямился, как тетива лука, и, собирая всю волю, какая у него еще была, древним умением хранителей священных рощ поработил волю римлян. Их будто приковало к земле, и никто не смог броситься в погоню за молодой жрицей. Легионеры кричали друг на друга и бранились, однако толка от их слов не было никакого. Глаза Дайре сделались совсем прозрачными и сияли, как два алмаза в лучах солнца. Их бешеный свет ослеплял, и никто не мог взглянуть на него, и все же один из римлян скорее прочих оправился от воздействия ослабленных чар, выхватил дубинку и, прыгнув к Дайре сзади, ударил его поперек спины, раскалывая хребет и ребра. Падая на колени, тот все еще не выпускал остальных из-под своей власти. Тогда легионер набросил ему на шею веревку, придушил, но был отшвырнут в яму неизвестной силой.
- Голова! - заорал тогда Кинир, стоявший дальше всех остальных от пленника, который по-прежнему, даже упав на землю, удерживал весь отряд, кроме того, кто свернул себе шею в яме. - Пока у него цела голова, мы ничего не сможем сделать!
Еще несколько мгновений длилась борьба, потом высвободился еще один римлянин, и он уже не ошибся. Последовав совету перебежчика, легионер стукнул Дайре древком копья в затылок, а когда тот потерял сознание, подскочил, ухватил за подбородок и коротким точным движением перерезал горло, однако молодой хранитель уже и без того уплывал в ладье бессмертных туатов к берегам прекрасного Сидхе.
- Утопите труп! В болото его!
Не чуя под собой ног, Этне бежала по зыбкой тропке меж топей. За ней гнались, и расстояние между нею и преследователями сокращалось с каждой секундой. Но вот вскрик за спиной вселил призрачную надежду - кто-то из иноземцев сорвался в трясину, забился, вопя о помощи и все быстрее погружаясь в вонючую жижу. Девушка прибавила прыти, однако и сама всякий шаг рисковала потерять второпях спасительную тропку гати.
- Стой! - орали за спиной.
В голове металась только одна мысль: "Значит, он мертв! Значит, Дайре мертв!"
Одно неверное движение - и она тоже полетела в болото. Будто целая толпа мертвецов, топь ухватила ее за ноги, поволокла вниз, сковывая ледяным холодом, сыто булькая и причавкивая. Этне легла грудью на поверхность и замерла: так у нее был шанс продержаться дольше.
Бешеный лай собак огласил болота, перекрывая людские голоса. Подобный самому солнечному лучу, меж деревьев мелькнул ярко-рыжий зверь.
Жижа подступила к плечам. Ждать спасения было неоткуда, и Этне подстерегала самая страшная смерть из всех, что она могла себе вообразить. "Не-е-е-ет!" - закричала она.
Чья-то рука ухватила ее за волосы, наматывая косу на запястье, и поволокла вверх, словно багор. От ужаса девушка не испытывала ни боли, ни холода. В облепившей тело грязной и мокрой одежде ее швырнули на кочку, и короткий свист был свидетельством конца событий. Собачий лай усилился, приближаясь.
Этне подняла глаза.
- Вставай, тебе надо идти.
Высокий человек в красно-синем одеянии наклонился к ней, протягивая руку. С его помощью беглянка поднялась на ноги и зябко сжалась.
- Наречешь его - Араун, - повелительно сказал незнакомец, не сводя с нее холодных светлых глаз на красивом, но совершенно бесстрастном лице, затем снял с запястья меховой напульсник и переодел на руку Этне. - Отдашь ему наруч Охотницы. Теперь иди. Быстрее! Еще быстрее!
Этне почти побежала, а когда спустя десяток шагов оглянулась, позади не было уже никого. Стих и собачий лай".
- Где ты прочитал это? - удивленно вглядываясь в лицо ученика, спросил Шеффре.
- Нигде. Эта история здесь, - Джен показала пальцем на свою голову. - Много лет назад я видел их всех как будто в тумане, но со временем они постепенно выходят ко мне навстречу. Когда мы с синьором Фиренце начали изучать историю Древнего Рима, я услышал у себя в голове то, что только что рассказал вам. Мне хочется записать все это на бумаге… Но не получается. Я пробовал, не получается.
Кантор покачал головой. Дженнаро угадала, о чем он подумал. А подумал он, конечно же, о том, что не могут такие сказки просто так, сами по себе, приходить в голову десятилетних сорванцов. Впрочем, она и сама знала об этом.
Тем временем карета выехала на дорогу меж холмов, окружавших Флоренцию подобно краям гигантской чаши.
Глава четырнадцатая В мире слепых одноглазый - царь
"И так же, как крест, он будет терзать твои плечи, отгоняя покой"… Кто знал, что это пророчество осуществится столь грязно и вероломно…
Дни слились в недели страшного хоровода, ураганом уносившего жизнь, где навсегда, одним рывком, кончилась юность. Будущее стало черным, угрожающе-непредсказуемым и бессмысленным. В памяти всплывали обрывки слов, движений, чувств, но не существовало более ничего связного и последовательного, как будто кошмарный сон не хотел выпускать жертву из липкой трясины.
В тот день, едва дурнота после побоев отступила, Эртемиза спохватилась и вскочила на ноги, лихорадочно вспоминая откровения многоопытной Ассанты в их монастырской ссылке. Ничего больше не заботило ее сейчас так, как этот вопрос. Пошатываясь, она спустилась в кухню, выждала, когда кухарка выйдет выплеснуть помои на двор, и стремительно забрала со стола лимон и нож. Никто не увидел ее и на обратном пути, а у себя в комнате Эртемиза насквозь промочила выдавленным соком обрывок льняной ткани. Кожу пальцев безжалостно щипало кислотой. Когда свернутый в мокрый комок и перетянутый бечевой обрывок она дрожащими руками неумело вталкивала в себя, жгучее пламя боли ожило и заполыхало сильнее, чем прежде. "Терпи!" - шептала она, давясь слезами и борясь с подступающим обмороком. Даже "альрауны" удрученно молчали вокруг, свидетели всех ее немых мучений.
А потом… Смутно помнила Эртемиза и крики мачехи, бросавшейся на нее с кулаками и кричавшей о позоре для семейства, и отца, который заперся от них в мастерской, и напуганные взгляды братьев, не смевших подойти к ней, словно она была зачумлена, и прибежавшую со слезами покаяния Абру, лепечущую о том, что она так и не успела увидеть синьора Аурелио. Это все ее не касалось. Оскверненное тело не принадлежало ей - оно принадлежало какой-то презренной, жалкой девке, по ошибке, помимо воли, прикрученное к ней с самого рождения. Вся боль, которую приносили сейчас люди или собственное нутро, вызывала только злорадную солидарность. Если бы сейчас в нее начали швырять камнями, Эртемиза не стала бы уклоняться или протестовать. Этой боли было слишком мало, слишком мало. Боль должна быть такой, чтобы единственным избавлением от нее являлась смерть.