Поэтому после красочной среды Платон решил в четверг съездить на дачу, взяв отгул за авральную работу в субботу. Но погода чуть подпортилась, обещали дожди. Поэтому утром садовод колебался: ехать на дачу или на работу?
Но видя, что облачность хоть и сплошная, но не тёмная, он решил поехать на дачу, понимая, что всё-таки едет на юг от Москвы. И его оптимизм оправдался. Небо немного просветлело, и кое-где меж облаков стали пробиваться лучи Солнца. Видно было, что ночью повсеместно прошёл дождь. Но теперь в природе наступило спокойствие. Температура поднялась выше десяти, облачность стала переменно-сплошной со светлыми облаками, и наступило полное безветрие.
Вокруг была такая тишь и благодать, что даже перезревшие и подсохшие листья не падали с деревьев и кустов.
Выйдя в Загорново, Платон сразу почувствовал приятный, даже летом неощущаемый тёплым, необыкновенный запах мокрого леса. Он начал глубоко и с наслаждением вдыхать этот воздух. И так не спеша он прогулялся до своего участка. И там он наслаждался этим влажным и тепловатым запахом Подмосковной природы. Такая погода разморила и расслабила его, захотелось спать. Но надо было, как всегда, работать.
Платон тщательно очистил и даже вымыл садовые кашпо и вазоны, так как знал, что по весне ему будет приятно всё это чистое взять в руки и улыбнуться самому себе.
Днём температура воздуха поднялась до пятнадцати тепла. И только в Москве, при выходе из метро около дома, его на короткое время окропил тёплый дождь.
Это счастье: лечь спать с чувством выполненного долга, заснуть с чувством глубокого удовлетворения, и спать сном праведника! – проснувшись утром, почувствовал он.
После завтрака кошки расположились в полудрёме, кто где. Коты оказались на табуретках около хозяина. И если Тиша безмятежно дремал, то малыш Тимоша начал робко голосить, выпрашивая угощение. Тогда Платон ответил ему:
– "Слышу, слышу! Я всех слышу! А тебя… чаще всех!" – успокоил он котёнка.
В этом году Платону всё чаще и чаще, ближе к утру, стали сниться смешные сны. Он даже был готов захохотать во сне, но разумом в тот момент всё же понимал, что это всего лишь сон.
Обычно такое бывает свойственно детям. Теперь же Платон понимал, что со здоровьем у него всё в порядке, особенно с моральным и психологическим самочувствием. И к утру его уже отдохнувшее тело просто пело, а может быть и молодело, во всяком случае, душа – это точно!
В пятницу Платон опять убедился в правильности выбора четверга в качестве дня отгула. Ибо перманентный дождь то шёл, то моросил, в том числе очень косо с бело-серого, сплошной пеленой накрывшего Москву, небосвода, то взвесями капель влаги попадал в лицо, проникая под козырёк спортивной кепки. Да и стало заметно прохладней.
От мысли о правильности накануне сделанного выбора ему становилось как-то спокойней и даже веселей.
Настоящий осенний дождь, затяжной и нудный! – осознал поэт ситуацию.
После субботних дел в гараже – подключения к новому кабелю и зарядки аккумулятора, – проходивших при ясной погоде, Платон надеялся на её продолжение и в воскресенье. И его надежды оправдались.
Сначала он принялся за яблоки. Потом успел снять плёнку с шалаша, почистить её, свернуть и убрать на зимнее хранение. Затем он также, как никогда аккуратно и рационально обложил оставшееся в нём шифером, предварительно, по печальному опыту прошлого, закрыв всё ещё и полиэтиленовой плёнкой. Ему особенно важно было при этом выкроить часть листов шифера и для ремонта стен последней компостной кучи. И это ему удалость сделать как раз до темноты.
Довольный сделанным, – ведь теперь дача по большому счёту была готова к зиме, – опять навьюченный Антоновкой, Востоком, Штрейфлингом и Уэлси, он отбыл домой.
– "Как я вчера всё успел сделать?!" – поделился Платон утром радостью с женой, выглядывая в окно, за которым на улице было пасмурно, и уже шёл классический осенний дождь.
– "Да! Началась мерзкая осень!" – резюмировала Ксения, не давая поэту настроиться на лирический лад.
Но лад проявился на работе. В это раз Платон был первым, и первым встретил новую посетительницу, моложавую женщину.
– "Здравствуйте!" – опередил он ту, ищущую глазами кого-то другого.
– "Здравствуйте! Мария!" – чуть улыбнувшись, представилась та приветливому.
– "Платон Петрович!" – в свою очередь представился он, с интересом вглядываясь в красивое лицо.
– "Очень приятно!".
– "Вы это предполагаете, или Вам кто-то обо мне сказал? Я, вот, пока не знаю, с Вами не пробовал!" – ошарашил он красивую, вгоняя её в краску.
Платон не любил казённо-лицемерное "Очень приятно!".
Откуда кто знает, что потом будет? Это наверняка пришло к нам из прошлого, скорее всего даже из литературы. Тогда знакомящиеся уже неофициально, фактически, знали друг о друге что-то хорошее или полезное, и им оставалось лишь быть представленными друг другу официально.
Поэтому сейчас лучше говорить что-то другое, например… – рассуждал чуть позже Платон, так и не закончив мысль, не в первый раз закашлявшись.
Это видимо надоело чревохранителю, и из глубины, где проживает ещё и душа, будто бы послышалось:
– "Кашляети, ети?!".
Но опять победила лирика. Во вторник вновь стало солнечно, и хотя ещё не было сухо, но зато потеплело.
Но Платон вдруг почувствовал, что в этом году он как-то морально подустал. Причём не от обилия дел, а, как ни странно, от обилия забот и положительных эмоций.
Бабье лето в этом году не сдавалось. С достойной настырностью, оно влезало и влезало между прохладными и дождливыми днями. После продолжительного, суточного дождя в понедельник, во вторник и среду установилась не только солнечная, но и тёплая погода. Температура воздуха к среде опять повысилась до плюс пятнадцати.
Что-то это тоже предвещало? К чему был теперь и этот знак? – раздумывал Платон.
Но осень опять оделась в своё золото. Листопад стал гуще. Даже от незначительного дуновения ветерка листья слетали с веток, и иногда по весьма замысловатой траектории наперегонки неслись к земле, колеблясь в полёте, демонстрируя всем обе свои стороны, словно хвалясь напоследок: вот я какой стал яркий и красивый.
Очередным утром Платон натощак сдавал клинический анализ крови.
– "В больницу, штоль?!" – спросила, похожая на Шапокляк, древняя старушка, почти с остервенением выдавливая из безымянного пальца Платона шестую порцию крови.
Слава богу, на этот раз та шла легко. А то бы быть кончику этого пальца синим, как это как-то раз уже было.
Это воспоминание о синем кончике невольно перебросилось и на результат ожидаемой операции, для которой Платон и сдавал эти анализы.
Да! Ничего не поделаешь! Ещё одному моему кончику точно быть синим! – сокрушённо вздохнул про себя ещё не иудей и не мусульманин.
Поди, потом доказывай, что ты не их член! А кому и когда, и при каких обстоятельствах? Жена знает, любовниц нет! А остальные родственники и знакомые, надеюсь, мой голый труп с синим наконечником никогда не увидят?! – несколько успокоил себя Платон.
И он отчётливо вспомнил, как проявилась эта проблема.
Это началось утром в воскресенье, 1 марта. Платон занимался традиционными гигиеническими процедурами. Но на этот раз, неудачно с пронзительно острой болью спущенный капюшон, смертельной петлёй затянулся на горле его друга.
Инженер-механик решил, что лыжная прогулка с физическим отвлечением другой нагрузкой и холодом сделают своё дело – отпустят пленника. Но не тут-то было.
Локальное тепло, трение и приток крови привели к тому, что лицо друга побагровело, как от сверх сильного перепития, сделавшись пунцовым, тёмно-малиновым, или светло-вишнёвым, а может и цветом ещё какого-нибудь невиданного фрукта. При этом он ещё и зловеще увеличился в размерах.
Прям, гриб-мухомор! Только что без белых пятен! – угрюмо пошутил тогда про себя Платон.
Теперь ему было не до смеха. Час буквально "Х" приближался. Но ожидание результатов всех анализов позволяло ещё почти три недели жить пока относительно беззаботно.
У "Кардиуха" Платону пришлось сделать и новую кардиограмму.
А его заботы теперь были о другом. Сестру Настю положили в 70-ую больницу, и ей предстояла операция. А младший сын Иннокентий был перегружен новой работой в "Связном". Он приходил домой поздно и не высыпался. Даже его походка стала другой, более понурой, чем раньше.
Хотя раньше, например, в его походке просматривалась даже и самоуверенность и самодовольство. Но всегда отсутствовал стержень, который явственно просматривался в походке его отца.
Ещё с детских лет Платона иногда обзывали – идёт, как будто столб проглотил! И это у него было от его матери – Алевтины Сергеевны, ещё с детства и юности вырабатывавшей такую походку у себя.
Унаследовав многие черты характера своего деда – старого генерала, Кеша также ничего не взял и из его статной выправки. И в этом компоненте он не был ни на кого похожим из своей родни по мужской линии. Его родство выдавала лишь материнская лёгкая сутулость.
Это вообще стало модным у многих молодых людей, как впрочем, и других просто смешных привычек.
Некоторые, слава богу, всё более редкие из молодёжи, особенно почему-то и так коротконогие, всё ещё ходили в джинсах с опущенной мошной.
Также, лишь некоторые представители молодёжи, в том числе более старшего возраста, по-прежнему тупо кивали головами, пытаясь скинуть несуществующую, непослушную прядь волос со лба и глаз. И видеть это было весьма забавно.
Платон обратил внимание, что на улице как-то незаметно увеличилось количество людей, держащих правую руку у правого же уха и ничего вокруг не слышавших и не замечающих. Эти невольные беруши позволяли им отвлечься и отстраниться от мирской суеты и шума вокруг. Среди них были и тупо молчащие и громко кричавшие в кисть своей правой руки.
И среди всего этого прочего везде были листья, листья, жёлтые листья.
А редкие наблюдатели этого, вроде Платона, записывали увиденное в свои хилые блокнотики, или солидные талмуды.
Другое дело было с его поколением. У него были свои проблемы, и не только маразматические, но и традиционные: отцов и детей.
И больше всего их было пока у Насти с её непростым характером. Ей не понравилось, что в этом году брат больше уделил внимания не ей – единственной сестре, а своим многочисленным детям и внучке. Потому этим летом она и не утруждала себя поездками в Загорново. Если не считать день приезда и день отъезда, то Анастасия не прожила на даче и суток.
А завершила Настя летний сезон ссорой с сыном и невесткой опять же из-за своего неискоренимого эгоизма.
Что вообще могут не поделить мать и дитя? Только общую любовь друг к другу! – рассуждал мужчина-брат-философ.
Теперь же она оказалась в больнице. И туда её провожал не сын, а подруга. После обследования Анастасии Петровне предложили операцию на поджелудочной железе, как крайне необходимую. Но она подумала о возможной смерти во время операции, испугалась, и чувства её перемешались. Как всякому человеку ей очень хотелось жить. По всему было видно, что Насте очень страшно. Вот тебе и вера в загробную жизнь?!
Под впечатлением пережитого провела она беспокойную ночь перед окончательным принятием решения.
Во сне она словно почувствовала себя лежащей на операционном столе, под наркозом впадающей в спячку.
Вот так бы забыться сейчас и очутиться в Раю! – вдруг посетила Настю последняя мысль, дошедшая до её сознания вместе с последней дозой наркоза.
Настя пыталась втихаря смотаться к Богу. Её сознание ещё некоторое время тешило себя иллюзией. Ведь попасть в Рай и увидеть Всевышнего ей всегда так мечталось!
Но со стороны, глядя в этот момент в её широко открытые, застывшие, безумные, полные удивлённого ужаса глаза, можно было подумать, что в последний момент её телега всё же свернула с наезженной колеи, ведущей в Рай. Ведь тот не принял её, оставив сидеть с внуками.
И для Насти наступил момент истины: куда же? Туда или сюда? Почить и наконец, увидеться с Богом, но не в Раю, или жить на грешной Земле?
Это метание привело её к смятению чувств, просто в замешательство, а то и к помешательству.
Её сердце учащённо забилось в ожидании выбора разума или интуиции. И от этого беспокойного биения сердца кровь интенсивней прогонялась по внутренним трубопроводам запавшей системы, невольно стимулируя все жизненные органы, в том числе несколько увядшие.
От её напора и пульсации кислород стал достигать самые дальние, подзабытые и позаброшенные уголки её тела.
И такая стимуляция дала о себе знать. Настя проснулась в твёрдой уверенности не делать операцию.
И Космос в очередной раз перешёл в ждущий режим.
– "Берегите себя!" – услышал Платон от одного из вежливых посетителей, разбудивших его от печальных раздумий о сестре.
Услышав, теперь ставшей дежурной, фразу он не удержался, чтобы не ответить вслед уходящему:
– "А что? Кто-то уже на меня нападает?!".
Такое его отношение к точности выражений, к точности слова, к чистоте русского языка, не раз толкало писателя на, кажущиеся со стороны придирками, в общем-то, по существу верные замечания.
Услышав в столовой не к нему обращённое "Приятного аппетита", Платон вдруг понял всю неточность, и даже нелепость этого пожелания.
Ведь аппетит может быть, или не быть! Он может быть больше или меньше, но никак не быть приятным, или неприятным! Ведь у французов слово "приятный" звучит, как "agréable". Поэтому их словосочетание "bon appétit!" неправильно переводить привычно заезженным "Приятного аппетита", а нужно нам по-русски, понятно желать: "Прекрасного аппетита!".
Его аналитические раздумья прервал проявившийся "Шурик". Он стоял через человека впереди Платона. Да и сесть в этот раз Платону пришлось к тому за стол, так как других свободных мест не было.
Пожелав тому всё же приятного аппетита, и услышав в ответ взаимность, Платон приступил к трапезе, изредка тайно, украдкой и искоса следя за "Шуриком".
Сейчас, вблизи, он напомнил писателю книжного червя. После еды тот азартно потёр друг о друга длинные, тонкие, немного коряво изогнутые в суставах пальцы. А для каждого места своего лица, участвовавшего в приёме пищи, он использовал отдельную салфетку, долго и настойчиво выдёргивая каждую из них из общего стаканчика, и после использования тщательно скомкав опять-таки каждую из них в шарик.
Ну, точно – червь! Раз после себя шарики оставляет! – решил наблюдатель.
Но Платон был внимательным наблюдателем не только в столовой, а и на улице.
Возвращаясь в четверг с работы, он повстречал идущего ему навстречу высокого, импозантного мужчину своего возраста. По тому, как тот нёс букет цветов, писатель понял: свой, аристократ!
Платон тоже носил букет цветов строго вертикально, держа его за нижнюю оконечность обратным хватом кисти, полностью опущенной вдоль тела руки. И обязательно вверх соцветием, вдоль тела, чуть прижимая букет к нему рукой, одновременно обеспечивая красоту, культуру и безопасность – уважительно к цветам и к их будущим обладателям, а не как веник – соцветиями вниз, будто бы боясь обломов цветов, и… прочего.
На следующий день, в пятницу 16 октября, семья Кочетов распрощалась с Тимошей.
Как и предполагал Платон, Тиму забрали неожиданно, в его отсутствие, и он не успел с ним попрощаться. Не работавшая в этот день Ксения позвонила ему на работу, и сказала, что в четыре часа котёнка заберут.
– "Ну, ладно! Ничего тут не поделаешь!" – с сожалением ответил жене Платон, с накатившей грустью вешая трубку.
– "Ничего! Другого заведём!" – вдруг откуда-то из недр ласково-весёлым голоском пытался утешить его рогатенький.
Но этого было мало. Платон неожиданно распрощался со своим любимцем. Он знал, что его кошкам, которых он не мог предать, будет крайне тяжело рядом с Тимошей. Он также понимал, что Тима попал в хорошие руки. Но всё равно было жалко. Ведь тот сам выбрал Платона своим спасителем. Их отношения были не просто отношения между человеком и животным, в них прослеживалась и какая-то иная, может даже космическая связь. В удивительном взаимопонимании и любви, они прожили вместе почти полгода. А что может быть гармоничней взаимной и бескорыстной любви человека и животного?!
Воспоминания о своём любимце постепенно трансформировались в стихотворение.
Далеко от дома
Повстречалась дрёма.
Дрёмы не боюсь,
Просто стерегусь.По дороге к дому
Встретил вновь я дрёму:
Слиплись вдруг глаза,
Стихли голоса.На пороге дома
Притаилась дрёма.
Ждёт она меня,
Тишиной звеня.На пороге дома
Спит котёнок Тёма,
Лапки все поджав,
Хвостиком прижав.Затаилась дрёма,
Как котёнок Тёма.
Ждёт она пока
Сгинут облака.Но проснулась дрёма.
Вместе с ней и Тёма.
Сдвинув облака,
Вышла вдруг Луна.Осветила дрёму,
И котёнка Тёму.
Вместе с ним меня,
Лунный свет даря.Я впустил в дом Тёму,
Вместе с ним и дрёму.
Заодно себя,
Лунный свет гася.Я хожу по дому,
Прогоняя дрёму.
А котёнок спит –
Дрёму сторожит!
Платон вспомнил, как вечером после работы Тимоша первым встречал его на даче, как он сладко и безмятежно спал на его руках, доверяя своему хозяину, больше другу, единомышленнику, и может даже соплеменнику. Как он часто выигрывал поединки у, превосходящих его по массе, кошек за счёт своей смелости и активности, решительности и напористости, быстроты и ловкости, и даже невиданной ранее изобретательности.
Именно тогда Платон решил, что из Тимоши получится великолепный бойцовый кот!
Вечером жена рассказала, что как только Тимошу посадили в шикарную корзину-переноску, тот сразу начал просто орать благим кошачьим матом. И успокоился он только в движении. Новые хозяева очень тщательно подготовились к приёму малыша, почти также, как к приёму новорождённого. Даже к переноске они прикрепили красивый бантик, и обещали держать прежних хозяев в курсе событий, происходящих вокруг Тимоши, его поведении и жизни вообще.
– "Ну, ладно! Хоть так!" – успокоил себя, скрепя сердце, Платон.
Вместе с Тимошей из их квартиры улетучились его шарм и энергия.
После отъезда котёнка нишу самого младшего и любимого ребёнка в семье сразу вернула себе Соня. Она стала чаще и интенсивнее ласкаться к Платону, и что-то говорить ему своим кошачьим гортанным квази мяу, обращая этим лишний раз на себя внимание.
У кошек, видимо, генетически, на подсознательном уровне, заложена информация, что хозяин всегда будет больше любить самую маленькую, или самую младшенькую из них.
Поэтому после отъезда Тимоши, Соня с удовольствием заняла свою теперь освободившуюся нишу в сердце хозяина.
А на следующий день родила Даша, и у Насти появилась ещё одна, крупная в сына, внучка.